Пока Бог трясет нас за шкирку, требуя плода, – мы живы. Как только Он отпускает руку и соглашается: живи бесплодно, – смерть неизбежна.

Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!
Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится! (Лк 12:49-50)

Эти слова были сказаны Иисусом давно, задолго до событий сегодняшнего дня, но Великий понедельник – день такой душевной бури, что они звучат как будто все время, весь этот день, в каждом слове, в каждом поступке Христа.

Какой внутренней болью полно каждое Его сегодняшнее движение, каждое слово. Какое внутреннее возмущение, нежелание смерти. И Божественное, и человеческое Его естество сопротивляется и не хочет.

Что были Тебе эти ночи, Господи, когда Ты в сумерках уходил из Иерусалима и шел на гору Елеонскую? Сколько их было – Гефсиманских ночей?

Христос не геройствует, смерть Ему нежеланна и тяжка. Он идет на смерть, не вскидывая гордо голову. Он никому ничего не доказывает.

Смерть неестественна и для нас – нас коробят ее атрибуты, нам неприятен вид гроба, мертвого тела и пугают рассказы о привидениях. А ведь наша природа причастна смерти вследствие греха. Христос же был ей совершенно непричастен, насколько же яснее и четче видел ее уродство Единый Безгрешный. А с каждым днем, с каждым часом смерть была все ближе и ближе.

Ох, как тяжела, наверное, была Христу ночь на понедельник, проведенная в Вифании. Это крошечное поселение, и уж наверное, Иисус ночевал в доме друзей, у счастливых Марфы, Марии, Лазаря. Где-где, а в этом доме в ту ночь точно радовались от души, наверняка там толпилась целая куча народу, заходили, выходили, глядели на воскресшего Лазаря, прицокивали языком, воздевали руки, восклицали, таращились на Равви. Смех, разговоры, поздравления, музыка, шум, шум, шум…

Наверное, Ему хотелось тишины, покоя, отдыха перед мукой, может быть, молитвы – но Он пошел в дом друзей, чтобы провести последние часы рядом с ними, не лишать их радости побыть с Ним.

Наверное, сестры приготовили угощение, какое смогли, предлагали и Ему, и ученикам – но мог ли Он есть? Смог ли Он есть в доме друзей с утра? Наверное, нет. От Вифании до Иерусалима совсем недалеко, но выйдя утром в Город (пешком, пешком, вчерашний царский вход уже почти забыт), Иисус по пути взалкал. И немного надо-то было, чтобы зажевать голод – пары смокв бы хватило, но именно их не нашлось на пышно зеленеющей смоковнице.

“И увидев при дороге одну смоковницу, подошел к ней и, ничего не найдя на ней, кроме одних листьев, говорит ей: да не будет же впредь от тебя плода вовек. И смоковница тотчас засохла”.

Кстати, а почему она засохла? Ведь Иисус не сказал ей: умри. Сказал: да не будет плода вовек. Вполне могла и дальше зеленеть бесплодно, почему бы и нет, пожалуйста. 

Может быть, с этим и связано будущее удивление Петра – смотри, смоковница, которую Ты проклял, засохла. Подумаешь, что он, чудес не видел? Лазаря на его глазах только что воскресили, похлеще же будет. Наверное, он бы не изумился, если бы Иисус сказал: засохни – и та бы засохла. Но здесь иное.

Пожалуй, это единственный раз, когда нам до конца показывают, что бывает, когда Господь соглашается с нашим желанием бесплодить. И то на примере дерева: слишком дорожит Христос каждой человеческой душой, чтобы демонстрировать что-то на живых людях.

Пока Господь трясет нас за шкирку, требуя плода, – мы живы. Как только Он отпускает руку и соглашается: живи бесплодно, – смерть неизбежна.

Иисус уже забыл про голод: впереди Иерусалим, оскверненный торговцами Храм, последние слова людям, и все это – на одном жаре томящейся души. И до чего отчетливо Его одиночество, какая разница между Ним, с мукой смертной в сердце, с невысказанными, почти-что-высказанными словами на губах – и Его апостолами, не знающими, не понимающими.

Смеются небось. Спорят. Места в грядущем Царствии делят. Переругиваются беззлобно. Все как всегда. Все как всегда.