на наш Телеграм
Пандемия с нами вот уже два года; весь мир, все страны, все сферы жизни — политика, экономика и вплоть до повседневной жизни каждого человека, и главным образом вплоть до самого тела человека, заражающегося, страдающего, умирающего — насквозь пронизаны, сдвинуты со своих мест — чем? — вирусом, то есть каким-то «комплексом органических молекул», ничтожными частицами органической материи. Мельчайшая, ничтожнейшая причина — и огромные, значительнейшие следствия. В пандемии, в ее глобальных эффектах, в страданиях и смерти людей поражает ведь главным образом именно эта несоизмеримость ничтожности/бессмыслицы причины и огромности/значительности следствий; отсюда — «экзистенциальный», «философский» вопрос — вопрос о ничтожности, бессмыслице, незначимости причины и огромности, значительности ее следствий.
«Смысл» как таковой есть вообще нечто такое, что функционирует между, среди людей. «Горизонт смысла» — конститутивная черта человеческого мира. Заметить этот горизонт можно только при вторжение в него чего-то бес-смысленного. Вот человек мыслил, верил, чувствовал, любил — находился в мире смыслов — и вот он поскользнулся в ванной и умер. И мы не видим в этом «смысла»: это бессмысленно; бессмысленно, что целый мир мыслей, чувств, любви, веры вдруг исчез из-за бессмысленной, ничтожной случайности.
И вот нечто такое происходит со всем человечеством в эти два года пандемии. Нечто чужеродное миру смыслов, нечто бес- или вне-смысленное вторглось в мир людей и перелопачивает его. И вот это надо как-то осмыслить, как-то включить в горизонт смысла. Здесь, иначе говоря, кроме всех «материальных» угроз, вызванных пандемией, возникает «экзистенциальная угроза»: угроза испытания самой нашей человечности: найдем ли смысл во всем этом, не утеряем ли мир смыслов, сможем ли удержать его?
Но, как известно, где «опасное, там и спасительное»: угроза обрушения мира смыслов есть и шанс на его очищение/перезагрузку. То чуждое/внесмысленное, что вторгается в наш мир смыслов, позволяет взглянуть как бы извне — а значит, глобально — на наш мир смыслов — и переосмыслить его. Скажем, можно сказать: в пандемии, в стихийных бедствиях, во всех видах трагических нелепостей/случайностей нет смысла самого по себе: но наши ответные действия могут быть осмысленными — и тем осмысливающими как бы задним числом и то «бессмысленное», что в наш мир вторглось. Смысла в самой по себе болезни, несчастье, можем мы сказать, нет; но есть смысл в нашей ответной помощи, любви, заботе — и даже если помочь нельзя — в наших слезах, в нашем горе, до последнего дна обнажающими нашу «экзизистенцию»; и, таким образом — ретроактивно — трагическая бессмыслица обретает смысл как причина нашей любви, заботы, помощи, слез, горя.
В Лк 13:4–5 Господь говорит: «Или думаете ли, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех, живущих в Иерусалиме? Нет, говорю вам, но, если не покаетесь, все так же погибнете».
В Ин 9:1–3 читаем: «И, проходя, увидел человека, слепого от рождения. Ученики Его спросили у Него: Равви! кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии».
Итак, Господу задают вопрос: в чем причина смерти от случайного несчастья? В чем причина болезни? И Господь отвечает: в самих по себе — ни в чем. Люди, погибшие от падения башни, были не виновнее всех прочих; ни слепорожденный, ни родители его — не причина слепорожденности. Но ретроактивно эти несчастья могут послужить причиной покаяния и «дел Божьих». То есть нечто по видимости бессмысленное осмысляется, тем смысл приобретая в нашем действенном ответе на него.
Таким примерно образом строится христианское «богословие чумы», как мы сейчас увидим на примере пяти святоотеческих текстов: 1. Вторжение бессмысленного осмысляется его включением в горизонт предельного смысла: а именно верой в то, что и человеческий мир смыслов, и внечеловеческий мир бессмысленного суть творение и поле действия промысла Бога — Надмирного (сверх)Смысла. 2. Будучи включенным в горизонт предельного смысла, вторжение бессмысленного позволяет переосмыслить мир смыслов до вторжения: возможность покаяния, «перемены ума», переоценки наших прошлых представлений и действий. 3. Вторжение бессмысленного, будучи включенным в горизонт предельного смысла и тем давшее возможность покаяния, переоценки прошлого, дает шанс — в наших ответных практических действиях — на осмысленное созидание будущего — дает возможность для «дел Божьих».
Таковы три составляющих «богословия чумы», богословия ковида: которое было ли нами создано? Прошли ли мы проверку на «покаяние» и «дела Божьи»? Или точнее: вообще говоря, «богословие чумы» уже давно создано Отцами Церкви — и, несмотря на огромный временной разрыв между созданием соответствующих текстов (IV в., XIV в., XIX в.) — обладает удивительным единством. И тогда спросим так: смогли ли мы актуализировать это святоотеческое «богословие чумы», применить его к пандемии ковида? После этого затянувшегося предисловия перейдем наконец к наставлениям Отцов.
Святитель Василий Великий (IV в.), один из создателей православного богословия, восточного монашества и пр. и пр. — один из самых авторитетнейших Отцов в своей Восьмой беседе, «говоренной во время голода и засухи», учит нас:
«Смотрите, как множество наших грехов самый климат лишило его естественных свойств. Ясны и очевидны причины, по которым /так/ поступает с нами /Господь/. Сами берем, а других не снабжаем; хвалим благотворительность, и отказываем в ней нуждающимся; из рабов делаемся свободными и не имеем жалости к подобным нам рабам; будучи голодны, насыщаемся, а того, кто скуден, проходим мимо; имея у себя нескудного подателя и сокровищехранителя Бога, стали мы скупы и необщительны с бедными. Овцы у нас многоплодны, но нагих больше, чем овец; кладовые затеснены множеством хранимого в них, а утесненного не милуем. За сие-то и Бог не отверзает руки Своей, потому что мы заградили братолюбие. За сие-то и нивы сухи, потому что охладела любовь. Голос молящихся раздается напрасно и рассевается в воздухе, потому что и мы не слушали умоляющих. Да и какая у нас молитва, какое прошение? Вы, мужи, за исключением немногих, проводите время в куплях; а вы, жены, прислуживаете им в трудах для мамоны.
Мы грех совершаем со всем усилием, за покаяние же принимаемся нерадиво и лениво. Кто напитал лишившееся отца детище, чтобы и Бог возрастил теперь для нас хлеб, подобно сироте побитый суровостию ветров? Кто призрел вдову, стесненную трудностию пропитания, чтобы теперь в награду себе получить необходимую пищу? Раздери неправедное писание, чтобы чрез это разрешен был твой грех; изгладь обязательство платить тяжелый рост, чтобы земля рождала обычное ей. Поелику у тебя медь, и золото, и все нерождающее рождает вопреки природе, то земля, по природе способная к рождению, делается твердою, и в наказание живущих на ней осуждена на бесплодие.
Пусть покажут чтители любостяжания, собирающие до преизбытка богатство, какая сила или польза их сокровищ, если разгневанный Бог еще долее продлит наказание! Вскоре желтее золота сделаются те, которые копят его, если не будет у них хлеба, вчера и за день презираемого по удобству иметь его в обилии. Представь, что нет продающего, что хлеба не стало в житницах. Какая тогда польза в тяжелых мешках с деньгами? Скажи мне: не вместе ли с ними будешь зарыт в землю? Не земля ли — золото? не бесполезное ли брение будет лежать подле брения — тела? Все приобрел ты, но нет у тебя одного необходимого — возможности пропитать себя самого. Из всего твоего богатства сделай хотя одно облако; придумай способ произвести несколько дождевых капель; побуди землю к плодородию; прекрати бедствие своим гордым и величавым богатством».
Итак, климатические бедствия — более чем актуальная проблема сейчас! — а впрочем (если продолжить логику святителя), и все подобные происшествия вроде пандемии ковида — суть следствия наших грехов. Но каких же именно? — вот что важно, вот что принципиально, и вот что совершенно потеряло из виду современное христианское сознание: не абы какие грехи имеются тут в виду, но грехи «социально-экономические»! — грехи «капитализма», если приблизить суть дела к нашим современным реалиям. Для святителя Василия климатические бедствия — шанс для нравственной переоценки социально-экономической реальности. Заметим, что в этом тексте святитель дает важнейший ответ на столь частый вопрос «почему Бог не слышит наши молитвы»: да, действительно, не слышит — и не услышит, пока мы радикально не поменяем нашу социально-экономическую реальность; затем Бог и насылает бедствия — как шанс и повод для такой смены.
Святитель в этой же беседе дает еще один важнейший элемент социально-экономического богословия:
«За тебя осудил Бог и на сие бедствие: потому что ты, имея, не подавал; потому что ты проходил мимо алчущих; потому что ты не обращал внимания на плачущих; потому что ты не оказывал милости кланявшимся тебе. И за немногих приходят бедствия на целый народ, и за злодеяние одного вкушают плоды его многие. Ахар учинил святотатство, и побит был весь полк (Нав 7:1–26). Еще Замврий блудодействовал с мадианитянкою, и Израиль понес наказание (Чис 25:6–15). Поэтому и наедине, и всенародно все мы наследуем жизнь свою; будем внимательны к засухе, как к детоводителю, который каждому из нас напоминает его грехи. И мы благосознательно скажем словами мужественного Иова: рука Господня коснувшаяся ми есть (Иов 19:21); а наипаче несчастие свое припишем главным образом грехам.
Каких же достоин наказаний, кто проходит мимо человека с таким изможденным телом /нищего, голодного/? Что еще можно прибавить к такой жестокости? Не стоит ли он того, чтобы причислить его к лютым зверям, признать злодеем и человекоубийцею? Кто имеет возможность уврачевать зло, но добровольно и по любостяжательности откладывает сие, того, по справедливости, можно осудить наравне с убийцами. Мучение голода нередко вынуждало многих преступать пределы естества, делало, что человек касался плоти ему единоплеменных, и что мать своего сына, которого произвела на свет из утробы, опять без милосердия принимала в утробу».
Последствия бедствий бывают чудовищны: матери едят своих детей… Но не в детопожирателях-матерях дело, а в тех «немногих», грехи коих суть причина бедствий для всех. Грешат элиты, в этом — первопричина всего. Грешит элита, грешат правящие и богатые — а страдает весь народ: вот важный постулат святоотеческой «социологии». Нищета, голод и вызванные им страшные эффекты (каннибализм) — в этом повинны «элиты», кои ничем не лучше убийц — и про это считает важным сказать святитель во время бедствий. Но смогут ли нынешние власть имущие на то, что смог царь Давид? «И сказал Давид Господу, когда увидел Ангела, поражавшего народ, говоря: вот, я согрешил, я [пастырь] поступил беззаконно; а эти овцы, что сделали они? пусть же рука Твоя обратится на меня и на дом отца моего».
И дальше: Бог — хоть и отвечает на наши молитвы — не молчит; Он ясно и внятно говорит нам нечто:
«Слышите, народы! внемлите, христиане! Сие говорит Господь, не собственным Своим гласом вещая, но, как органами, возглашая устами рабов. Мы, словесные твари, да не окажемся жестокосердее бессловесных. Ибо они как чем-то общим пользуются тем, что естественным образом производит земля. Стада овец пасутся на одной и той же горе; множество коней на одной равнине находят себе корм; и какой ни возьми род животных, все дозволяют друг другу необходимое наслаждение потребным. А мы общее достояние прячем себе за пазуху, и собственностию многих владеем одни. Поревнуем первенствующему обществу христиан: у них все было общее, жизнь, душа, согласие, общий стол, нераздельное братство, нелицемерная любовь, которая из многих тел делала единое тело, различные души соглашала в то же единомыслие».
Случилось бедствие: и вот о чем в связи с этим бедствием говорит святитель: порицание частной собственности и призыв к собственности общей: все создано Богом для общего пользования как собственность всех — и то, что ей владеют «немногие», есть грех и причина бедствий; нужно вернуться к первохристианскому «все у них было общее». Вот такой — столь неожиданный для современных христиан, и вполне банальный для патристики — вывод «богословия чумы» святителя Василия. Он без особого труда переносится на наши реалии; но, правда, никто не переносит и в данном случае «верность Отцам» как-то не работает.
Святитель Григорий Богослов (IV в.) — один из главных учителей Православной Церкви, тот, кто изъяснил (насколько это вообще возможно) тайну Троицы; он в своем 15-м слове, «сказанном после того, как град опустошил поля» начинает как раз с выше сформулированного «экзистенциального вопроса»:
«Скажи: отчего такие удары и бичи? Где их основание? Следствие ли это беспорядочного и неправильного движения Вселенной, неуправляемого и неразумного течения вещей, как будто нет над ними Правителя, и дело ли это случая, как думают немудрые мудрецы, слепо увлекаемые беспорядочным и темным духом? Отчего настоящее наше поражение и вразумление? Что значит постигший нас удар, и отчего он? Испытание ли это добродетели или истязание за грехи?»
И решается этот вопрос по вышеописанной же описанной схеме «богословия чумы»: как шанс для покаянной переоценки нашего мира и как шанс на новые практические действия:
«Возвещу о непокорности народа моего, признавая грехи его своими, и через это, может быть, получу некоторую милость и отраду. Один из нас притеснил бедного, отнял часть земли, со злым умыслом, или неприметно, или насильственно переступил за межу, притяжал дом к дому и поле к полю, только бы отнять что-нибудь у ближнего, употребил все усилия никого не иметь соседом, как будто намереваясь один жить на земле. Другой осквернил землю лихоимством и корыстолюбием, собирая, где не сеял, и пожиная, где не расточал, возделывая не землю, но нужды бедных. Иной от гумна и точила не воздал начатков Богу, все даровавшему, и оказался вместе неблагодарным и безрассудным, потому что и за полученное не возблагодарил и не постарался исходатайствовать себе благопризнательностью, если не другое что-нибудь, по крайней мере будущее изобилие. Другой не оказал милости вдове и сироте, не дал хлеба и малого пропитания просящему, или, лучше сказать, самому Христу, питаемому в лице скудно питаемых, тогда как сам имеет, может быть, много и сверх всякого ожидания, тогда как (что уже верх несправедливости!) многие житницы делаются для него тесными, тогда как одну он наполняет, а другие разоряет, чтобы построить обширнейшие для будущих плодов, не зная, что до исполнения надежд своих похищен будет смертью, и как негодный домостроитель чужих благ, даст отчет в том, чем здесь изобиловал и величался. Иной путь кротких совращал (Ам 2:7) и совратил в неправдах праведного (Ис 29:21). Иной возненавидел во вратах обличающего и гнушался тем, кто говорит правду (Ам 5:16). Иной приносил жертвы сети своей (Авв 1:16), собирающей много, и имея награбленное у бедного в своих домах (Ис 3:14), не вспомнил о Боге или вспомнил худо, говоря благословен Господь! Я разбогател (Зах 11:5), и замыслил беззаконие как бы от Него имея то, за что будет наказан. Ибо за это грядет гнев Божий на сынов противления (Еф 5:6). За это заключается небо или отверзается, но к нашему же бедствию, и еще к большему, когда и поражаемые не обращаемся и к сущему вблизи естеством не приближаемся (Иер 23:23)».
Иными словами, все то же самое, что и у святителя Василия: «богословие чумы» использует бедствие как повод к изобличению социально-экономических грехов, к изобличению «капитализма». Но святитель Григорий добавляет и новый элемент «богословия чумы»: шанс для покаяния и «дел Божьих» — лишь шанс, и им можно просто не воспользоваться — скорее в бедствиях богатые и власть имущие увидят шанс для приращение своих власти и богатства (не наш ли это случай?):
«Что скажем на это мы, которые покупают и продают хлеб и выжидают тяжелых времен, чтобы обогатиться, насладиться чужими бедствиями и беззаконно присвоить себе не собственность египтян (как сделал Иосиф для высшего домостроительства, ибо он умел хорошо собирать и раздавать хлеб), но собственность единоплеменников? Что скажем мы, говорящие: когда пройдет новолуние, чтобы нам продавать хлеб, и суббота, чтобы открыть житницы (Ам 8:5), мы, двоякими мерами и весами нарушающие справедливость (Втор 25:14; Ам. 8:5), мы, наклоняющие к себе свинцовую меру беззакония (Зах 5:8)? Что скажем на это мы, которые не знают предела в стяжании, поклоняются золоту и серебру, как древние Ваалу, Астарте и мерзкому Хамосу, ставят в великое драгоценные и блестящие каменья, мягкие и пышные одежды — эту пищу моли и добычу разбойников, мучителей и татей, гордятся множеством рабов и скотов, расширяются по равнинам и горам, одним уже владеют, другое приобщают, а иное намереваются приобщить к своему владению, уподобляясь упоминаемой Соломоном пиявице (Притч 30:15), которая ничем не может насытиться, как ад и земля, огонь и вода, — желают другой Вселенной для удовлетворения своей любостяжательности и не довольствуются пределами, какие положены Богом, потому что они тесны для наших пожеланий и алчности? Что скажут возведенные на высокие степени чести, высоко взгромоздившие свой начальнический стул, а брови поднимающие еще выше места своего лицедействия, между тем не помышляющие о Боге, Который выше всего, и о недоступной высоте истинного царства, не рассуждающие, что и сами они, имея нужду в таковой же милости, должны начальствовать над подчиненными, как над сослужителями? Посмотри на этих, которые, как превосходно осмеивает их божественный Амос, — нежатся на ложах из слоновой кости и мажутся наилучшими мастями, поют под звуки гуслей, прилеплены к скоропреходящему, как к постоянному, а не соболезнуют и не состраждут о бедствии Иосифа (Амос 6:4–6). Надлежало оказать милость тем, которые прежде впали в несчастие, надлежало милостью приобрести себе милость, надлежало рыдать кипарису, ибо упал кедр (Зах 11:2), надлежало вразумляться поражением ближних, чужими бедствиями врачевать свое зло и воспользоваться тем преимуществом перед предшественниками, чтобы самим через других получить спасение, а не других уцеломудривать своим примером».
Итак, у святителя Григория Богослова находим порицание власть и богатство имущих — не как только виновников бедствий и всяческих зол, но и как тех, кто общее бедствие используют как шанс для еще большего обогащения и еще большей власти.
Святитель Григорий Палама (XIV в.) — вершина святоотеческого богословия, сформулировавший догмат о неизреченном различии сущности и энергий в Боге, концептуализировший православную мистику и аскетику, в своей 39-й омилии, «произнесенной по случаю небывалой и непрекращающейся смертоносной эпидемии, бешенствовавшей в то время», — вот прямо к нашим дням! — говорит:
«Мы, носящие в себе самоосуждающую нас совесть, ходящие в след наших дурных вожделений, преступающие заповеди Божии, и делающие мерзкое пред Ним, ежедневно пьянствующие, проводящие жизнь в неправде и любостяжании, радующиеся кражам и грабежам (которые мы совершаем), питающие зависть и ненависть друг к другу, поносящие друг друга, злословящие друг на друга, ненавидящие всякую добродетель и сдержанность, погружающие себя во всякий вид греха, — как возможем иметь дерзновение нечто просить у Бога в молитве и псалмопении?! Можем ли, отвергая заповеди Божии, надеяться получить от Него просимое нами?! Ныне мы похищаемся (смертью), и нет избавляющего, нет помогающего!»
Опять: молитвы не помогут — мы наказываемся за грехи. Дальше святитель повторяет ту общую для патристики мысль, что дело не в «неправедности» средств обогащения, а в той изначальной неправедности, грешности самого различия богатые/бедные, вне различия средств обогащения:
«Богач /из Лк 12:15–21/ богател не на основании неправд, — ибо в чем была его вина, что земля принесла хороший урожай? — но все же, поелику он злоупотреблял вещами, обильно данными от Бога, и не в Бога богател тем, что давал бы нуждающимся участие в них, то посему он стал достоин смерти, ничем не использовав богатство. Среди же нас находятся такие, которые не только нажитое праведным способом, но и похищенное от бедных держат в своих домах, следуя любостяжанию, которое, по Павлу, является вторым идолопоклонничеством, болея сребролюбием — виною всех зол; и это относится не только к нашим князьям, но и к торговцам: потому что какой великий ущерб покупателям наносят наши лавочники и иные продавцы, которые когда и могут, не употребляют ни правильных весов, ни правильных мер не держатся!
За это и за подобное мы наказуемся, и будем еще наказываться; потому что желаем и ищем освобождения от бед, а в то же время к существующим винам, за которые наказуемся, прилагаем еще иные вины. Желаете ли знать, каким великим злом является любостяжание? — Вы можете это видеть на основании эпидемии, от которой мы ныне страдаем: потому что, как видите, кровь, являющаяся одним из элементов тела, непомерно увеличившись в количестве, приносит смерть заболевшим сей болезнью. Итак, как накопление излишков в теле разрушает тело, так любостяжание разрушает и умерщвляет душу, изгоняя из нее Божию благодать, являющеюся выражением более божественной (возвышенной) жизни. Эта душевная смерть всегда предшествует телесной смерти, которая произошла по причине оставления человека Богом, поелику вследствие греха и отвержения Божией заповеди в начале смерть вошла в мир, но человек, таким образом согрешив, однако не умер немедленно после сего, потому что Бог даровал ему время для покаяния.
Поскольку Бог видит, что мы живем совершенно далеко от покаяния и не проявляем никакой заботы о будущей жизни, то справедливо наводит смерть почти на всех нас в целокупности, не допуская, чтобы мы жили в зле и совершали грехи. И смерть является крайним здешним наказанием для грешников, как мы узнали на основании египетских казней.
Излечим наше зло, чтобы нам не оказаться быть уничтоженными им. Да, люта — смерть и в своем пришествии и в ожидании, но во много раз страшнее не обращаться от наших грехов; вот, по этой–то причине возрастает наказание. Но будем каяться, братие, и обратимся, делом и словом являя покаяние. Если же мы или всячески будем бежать без оглядки от грехов то тогда, при поддержке нас Божиим человеколюбием, восполняющим наши недостатки, мы и теперь избавимся от сего Божиего гнева и от этой несвоевременной и массовой смерти, могущей вылиться во всеобщую гибель; в будущем же веке получим бессмертную жизнь».
И у святителя Григория «богословие чумы» заключается в покаянном переоценке социально-экономической жизни и в призыве к действенному ее изменению, в порицании «князей и торговцев».
Святитель Феофан Затворник (XIX в.), великий учитель духовной жизни, в своих «Девяти словах по случаю пожаров в Тамбове и губернии Тамбовской» (засуха повлекла за собой пожары) тоже начинает с «экзистенциального» вопрошания:
«Скорбь сжимает сердце и связывает язык. Что мне сказать вам и о чем начать говорить с вами? Горестно положение наше, велика скорбь! Отяготела на вас рука Господня! Кажется бы, — довольно испытания. Но и еще рука Господня высока. Кажется, все предосторожности взяты, а беда все прорывается как бы из‑под рук и снова всех повергает в тревогу».
И вот ответ: «Да, если б мы наперед положили начало покаянию и исправлению, то и совсем не постигла бы нас беда сия. «Я, — говорит, — возглаголю на язык и на царство, да искореню их и разорю, и расточу Я» (Иер 18:7). Видите — как!!! Расточу, разорю, искореню… Какое грозное определение! Что же делать?! Покаемся и принесем «плод, достойный покаяния» (Мф 3:8): исправим все, что есть в нас неисправного. Отложим гордость. Исторгнем из сердец корень зол — сребролюбие. Возрастим милосердие, правду, кротость. Прекратим роскошь».
И тут опять все то же: обличение роскоши, сребролюбия. Вот нечто новое: люди хотят утешения, но нужно-то покаяние; нужно именно переосмысление прежней жизни для жизни новой:
«Но вот скажет кто: «Мы и так убиты горем и потерями, а тут еще бьют нас обличениями и строгими уроками. Дайте нам слово утешения. Излейте елей на жгучие раны сердца». Но, братие, я не о словах сладких заботился, а хотел показать вам дело, которое одно может доставить вам утешение истинное и прочное, — и не только утешение доставить, но и отвратить самое бедствие, постигшее нас, и все восстановить в прежний чин и порядок. Ибо ничего нет могущественнее покаяния. Можно, конечно, много придумать успокоительных слов, но что будет от них пользы? Ими можно только сверху закрыть рану, оставив злокачественную материю внутри. Но в таком случае непременно нужны будут новые прижигания, нарезы и пластыри, иначе — новые беды во уврачевание наших греховных страстей. Покаяние же совершенно врачует все раны душевные и, следовательно, делает излишними все очистительные меры, устрояемые к тому Божиим Отеческим о нас Промышлением».
Святитель говорит нечто важное: люди — свободные существа, и Промысел не механически работает, а как повод, как шанс для нашей свободы — не как приказ. Бедствия — шанс, которым мы можем/должны свободно воспользоваться:
«Не останавливайтесь на недоумении: «Где же свобода наша и где правда Божия?» Премудрый Господь всегда умеет согласить такого рода действия и с нашею свободою, и со Своим правосудием. Не унывать нам ныне должно или убивать себя горем, а радоваться особенному Божию избранию и благодарить за оное Господа, и не столько горе иметь в виду, сколько заботиться о том, чтоб показать себя достойным такого благого о нас Промышления Божия, — чтоб иначе не раскаялся Господь, что взялся за нас, предполагая нас способными к выполнению Его целей, — и опять не бросил исчезать в безвестности, как никуда негожих, издающих только треск и пыль — беспокойные и бесполезные. Кто не видит, например, что Господь хочет внушить нам — не надейтесь на богатство и не прилепляйтесь к нему, потому что оно ничтожно и исчезает, как прах. Не надейтесь на князи и на сыны человеческие, — потому что в них нет спасения. Видите, какова сила их? Все отступились и оставили всякого самому себе.
Сии внушения печатлеются в сердце и оставляются в нем действительною чертою не по закону необходимости, а по закону разумной свободы. Нравственные черты от действий Промысла Божия печатлеются в сердце нашем не необходимо, а под условием свободного их восприятия. Точно, — мы вещество в руках Божиих вседейственных; но, чтоб нам образоваться по намерениям Божиим, надобно восприять внушения Божий сознанием, добровольно провесть их к сердцу и начертать в воле как закон».
Опять: обличение богатства и власти, но главная тема — свобода: в этой свободе, внутри нее, происходит война: война за правильное осмысление вторжения бессмысленного:
«Не во внешнем положении сила, а во внутреннем настроении ума и сердца. Поколебались мы — победа проиграна. Устояли — победа за нами. Что же именно? Сами войдите внутрь себя и со своею совестию, пред лицем Господа, или разделяйте корысти, или считайте потери и лишения. Станьте же пред Господом и понудьте совесть свою дать искренние ответы на такие вопросы: благодушно ли перенесено несчастие, постигшее уже или еще только ожидаемое? Видели ли вы во всем сем руку Божию, а не случай? Не было ли в сердце вашем движений ропота и сомнений в попечительном Промышлении Божием о вас — в сих именно обстоятельствах? При слезах скорби благодарно ли возносилось сердце ваше к Богу? Душа ваша приняла ли урок о беспристрастии к земному до чувства странничества на земле? Потерпевшие не омрачили ли сердца своего завистию к непотерпевшим? Непотерпевшие не возносились ли над потерпевшими и, еще хуже, — не увлеклись ли злорадостною надеждою каким‑либо образом обогатиться на счет их? Пришло ли на мысль, что, верно, такие и такие грехи наши были причиною общей беды, и положено ли намерение непременно отстать от них и не повторять уже их более? Исповедано ли в глубине сердца, что так поступить с нами следовало и что мы не это только, но и всё готовы потерпеть с благодушием и теплою любовию, всецело повергая себя в руки Богу, как дети чадолюбивому Отцу, Который лучше нас знает, что хорошо для нас и что худо, вёдро или ненастье?!
Так, братие, да не восходит на сердце ваше льстивое помышление, будто вы избавляетесь от настоящих бед ради каких‑то отличий и преимуществ, будто другие грешнее вас и потому терпят; а вы достойнее их, потому свободны от страданий! Нет, не так, — а вот как истолковывайте себе все, происходящее у нас! Заснули мы все, предались беспечности, забывать стали волю Божию и святой закон Христов. Господь по любви Своей к нам, не хотя, чтобы мы оставались в сем состоянии навсегда, ибо в нем пагуба, — положил, в Совете Промышления Своего, горестями пробудить нас от усыпления. И вот там и здесь являются или только слышатся беды. В сем отношении все равны — и страждущие, и нестраждущие; все равно приглашаются к покаянию и исправлению жизни. Потому последние нисколько не считаются лучше первых. Не выходит ли даже напротив? Ибо — почему не каждое место поражает Господь, хотя всем равно нужно пробуждение? Это потому, что Ему не скорби наши желательны, а наше пробуждение от греховного усыпления. Одних Он пробуждает наличными бедствиями, а других слухом и ожиданием подобных бедствий. Но не видите ли, что в таком случае Он одних делает проповедниками покаяния для других? Выбор же в проповедники падает, конечно, не на слабейших, а на тех, кои совершеннее умом и крепче сердцем.
Богатитесь ли добрыми делами, не упуская ни одного случая к творению их? Паче же храните ли чистым сердце свое от всех неправых чувств и расположений? Есть ли страх Божий? Мирны ли друг с другом? Не завидуете ли? Не подкапываете ли друг под другом? Не страдаете ли грехом осуждения и пересудов? Готовы ли ко взаимосодействию и взаимовспомоществованию? Торгующие ревнуют ли о правых мерах и ценах? Судьи не забывают ли правды на суде? Блюстители порядка и безопасности всегда ли бдят и благо ли общее блюдут?!
Не присвояем себе скорого избавления, не дерзаем намечать — завтра, чрез неделю или год; но, предаваясь всецело в волю Твою, об одном молим: «Боже, милостив буди нам грешным!» Мы и ничего не смеем проглаголать пред Тобою, а только болим до того, что тронуться нельзя, — и в болезни сей, плача, как дети, взываем: «Боже, милостив буди нам грешным!».
Тут, как видите, святитель Феофан дает весьма подробную инструкцию для правильных действий внутри бедствий. Вот вопросы — помимо прочего — которые мы могли бы задать: «Готовы ли ко взаимосодействию и взаимовспомоществованию? Торгующие ревнуют ли о правых мерах и ценах? Судьи не забывают ли правды на суде? Блюстители порядка и безопасности всегда ли бдят и благо ли общее блюдут?!» То есть: способны ли мы к солидарному действию? — праведно ли устроены наши экономика, правосудие и власть? — вот вопросы, кои следует задавать при общих бедствиях вроде пандемии!
Святитель Иннокентий Херсонский (XIX в.), выдающийся проповедник и богослов, в «Словах по случаю общественных бедствий» добавляет новый элемент в вышеописанное «богословие чумы»:
«Поелику взор Господа был гневен, то, конечно, обращен на землю не добродетелями человеческими. Где произошло зло? В какой стране преисполнилась мера неправд? Откуда подана жалоба на небе? Не знаем. Но и не зная сего, можем сказать, что не грехи людей, не ведущих Истинного Бога, произвели сие; не просвещенные светом истинной веры они извинительнее христиан, не верных своей вере и закону. Христианам принадлежит теперь несчастное преимущество — сильнее других народов отягощать своими грехами землю, чувствительнее раздражать ими небо, быть нестерпимее для взора правды Божией».
Любопытное поучение: христиане — в центре истории, а значит, «виноваты» во всем — именно христиане, а не язычники, атеисты, «внешние» и пр. А именно:
«А когда так, братие, то можем ли мы обезвинить в сем случае самих себя? Что же, каковы мы? Много ли во всех нас света веры? Елея любви? Слез покаяния? Нетления духа? Скажите сами, какою добродетелью мы отличаемся от жителей прочих градов? Какого порока и соблазна, от коих страдают прочие страны, нет у нас? Суды наши не только светские, но и духовные не отягчены ли множеством жалоб и пререканий? Торжища наши не оглашаются ли шумом и нестроением, бранью и клятвами? Чего бы не могли сказать противу нас самая земля и самые горы наши, если бы им дано было говорить? Ах, сказали бы они, мы тяжко страдали, когда вершины наши покрыты были истуканами Перунов и Волосов, и думали опочить, когда они украсятся храмами Бога Истинного: идолы пали, храмы воздвиглись, но люди — те же!..
Перестанем же, братие, носиться мыслью по лицу вострепетавшей земли, и приникнем в вострепетавшую совесть нашу; она яснее скажет нам, где источник гнева небесного, где вулкан огнедышущий! Здесь, в нашем сердце! Здесь, в наших страстях! Посмотри на себя каждый во время гнева: не пламенеет ли лицо, не горит ли кровь твоя, как от огня? Посмотри на себя в припадке зависти: не бледнеешь ли ты, как бы под тобою открывалась бездна? Посмотри на себя в припадке скупости: не трясется ли рука твоя от малой монеты для нищего, как бы под тобою колебалась земля? Что же удивительного, владыка земли, если подвластная тебе область подражает твоему примеру и отражает в себе твой образ?»
Опять и опять: «суды» (и «духовные в том числе!), «торжище», «скупость». Важно это «богословие прямого действия»: да, были языческие капища, а вот стали христианские храмы — ну и что? Надо смотреть на практику: на «суды, торжища, скупость», на социально-экономическую практику — тут все решается. Вот этот переход от «экзистенциального» вопроса о вторжении бессмысленного к «социально-экономической» практике нашей жизни — главный механизм «богословия чумы»:
«Удивительно то, что страшный беспорядок стихий не научит нас доселе дорожить порядком в круге своей жизни.
Все стихии, непрестанно всяким образом злоупотребляемые человеком, исторгаемые из своего чина, уклоняемые от своей цели, не выйдут, наконец, совершенно из порядка, им назначенного, не восстанут против своего притеснителя, не устремятся на всеобщего возмутителя, не разразятся всегубительством над главою врага Божия! И не будем думать, что силы природы, нас окружающей, бесчувственны, а потому для них все равно, как мы ни поступаем с ними; нет, в мире Божием все жизнь и действие, везде чувство и смысл. Апостол слышал некогда, как вся тварь (заметьте выражение — вся тварь) стонет и воздыхает оттого, что человек своим грехопадением лишил ее свободы чад Божиих и поверг в тяжкую работу суете и тлению.
Что узрит сие солнце в нас? Узрит ли хотя единую слезу покаяния на лицах наших? Узрит ли какое-либо бедное семейство, какого-либо беспомощного сироту, взятых на попечение богачом? Узрит ли раздранным рукописание бедного должника, не имеющего, чем воздать заимодавцу? Узрит ли слугу, переставшим терпеть от жестокости и прихотей своего господина?»
Святитель Иннокентий учит нас, что «земля» (материя, вещество, природа) проклята за человека и мучима человеком, сама же по себе она безгрешна и невинна. В горизонте предельного смысла стихийные бедствия, вирусы не о зле и «бессмысленности» внечеловеческого мира говорят, но как раз о зле людей. Вообще, первый шаг «богословия чумы» заключается в прыжке веры — веры в осмысленность мира вообще, включая и все по видимости бессмысленное. У святителя Феофана, как, впрочем, и у других вспомянутых нами Отцов, много об этом. Важный элемент испытания теми или иными бедствиями состоит в следующем: верить, что все имеет смысл, что не случайность правит в мире, но правит Смысл — который, впрочем, только верой узревается. Вера в смысл — вопреки очевидности бессмыслицы — вот первый шаг, но чрезвычайно интересно, что второй шаг — обличение социально-экономических грехов, а третий — призыв к праведной «социально-экономической политике». Собственно «чума» (то или иное бедствие) занимает на удивление мало места в «богословии чумы», в сущности, только как повод к вере в осмысленность мироздания, которая — вот решающий шаг — служит тоже в свою очередь как повод к некоей социально-экономической теории и социально-экономической политике, «контркапиталистической», «социалистической», как можно было бы ее обозначить в современных терминах.
IV век, XIV век, XIX век — мы видим одно и то же «богословие чумы». Видим ли мы его в XXI веке? Способны ли мы на него? Пока мы видим скорее обратное — неспособность осмысления и падение в конспирологический бред: на вторжение бессмысленного мы покамест отвечаем встречным нарастанием бреда; мы, кажется, оказываемся не способны на «богословие чумы», мы тем самым практически оказались не способны на верность Отцам Церкви. Но по логике «богословия чумы» это означает, что бедствия будут нарастать — штамм за штаммом и новые бедствия вслед пандемии, когда/если она наконец закончится — до тех пор, пока работа покаянно-практического осмысления не будет нами произведена.
