на наш Телеграм
Любой фильм о Церкви — подарок для христиан. Даже “ругательный”, сколь угодно “кощунственный” фильм все равно дарит нам возможность понять, что о нас думают “внешние”, а стало быть – дарит нам возможность понять, что мы делаем не так. “Внешние” не обязаны о нас думать, а мы о них — обязаны, ибо как они придут в Церковь, если Церковь о них ничего не знает и не хочет знать? Например, если мы реагируем злобой и конспирологическим бредом (“гнусные либеральные шавки очерняют Россию”) — обратным ходом мы можем понять, что современные русские христиане одержимы злобой и склоны думать отнюдь не по-христиански.
Таким подарком был “Левиафан” Звягинцева — в котором, впрочем, я не вижу ничего кощунственного, а напротив, вижу христианские смыслы, скажем, такую важнейшую мысль: в России есть Церковь, но она разрушена; а также есть ее темный двойник, сливающийся с государством в чудовище Левиафана.
И вот новый подарок: “Нелюбовь”.
Дальше сплошные спойлеры, если не хотите портить впечатление о фильме — не читайте!
Любое художественное произведение, как хорошо и без меня известно, можно интерпретировать бесконечно, но нам сейчас важно современное положение Церкви в России, отсюда моя формула задачи “Нелюбви”: как русские люди живут “около” разрушенной Церкви. Когда в начале фильма героиня, разводящаяся с мужем, показывает потенциальным покупателям продающуюся квартиру, то упоминает: “рядом храм”. В таком же ключе как “рядом метро”, “рядом школа”, “рядом супермаркет”. “Храм” здесь — объект социальной инфраструктуры, но Церковь-то разрушена. Церковь, запрещающая разводы, в разводе этой семьи как-то никак не участвует, но зато “храм рядом”, такой плюс к покупке квартиры.
Вот главный для меня вопрос в фильме (сомнительно, что для Звягинцева так же, но он эти детали все-таки дает, что позволяет нам извлечь свои плоды): внешнее возрождение Церкви в России сопровождается смертью хоть сколько-нибудь внятной нравственности в народе. “Храм рядом”, а любви — нет.
“Это же не по-православному, не по-христиански” — истерично, злобно, саркастически кричит жена мужу, который не хочет после развода забрать сына себе. Она, правда, тоже не хочет, и поэтому сына собираются отдать в интернат. Этот замечательный разговор был сыном подслушан, отчего сын и сбежал. Но мы пока не об этом.
Жена так саркастически отвечает на реплику мужа “Что же будет если “Борода” узнает?”. “Борода” — православный начальник мужа, который вводит среди сотрудников “православный шариат”, по выражению героини, – обязательную семейственность, отпуск по монастырям и тому подобное. Муж боится, что развод и сын в детдоме будет расценено начальником как нечто “нехристианское” и его уволят: “православные семейные ценности” рядом, как и “храм”, но что-то это ну совсем не то. В офисе продаж, где работает муж, стены украшены христианскими фресками. Все это – может быть, и лобовые, но все же точные образы современной русской православизации: так же можно было бы освящать бордели, вешать там иконы, и все было бы “благочестиво”, “церковно”. Начальник — православный, “храм рядом”, все вполне благочестиво, только вот нравственное разложение полное.
Другая примечательная деталь: жена, общаясь с другой женщиной, обсуждают начальников своих мужей: у нее — насаждается православие, у другой — насаждаются экстремальные виды спорта. Узнаваемо: спорт и вера – это такие две “хорошие вещи”, хорошо в храм ходить, хорошо спортом заниматься. Но как-то соединение этих двух вещей подозрительно, “безвкусно”, если угодно (“люби ближних и мой ручки перед едой” — такие полезные советы), а главное зачем вообще надо на работе что-то насаждать, когда на работе работать надо, и почему русские люди как-то все это спокойно воспринимают — вот вопрос. А главное – внешность религиозная к религиозности внутренней отношения не имеет: “реальная” религия в фильме — суеверия, гадания (одна стучит по деревяшке, чтобы новый мужчина не подвел, другая с помощью Интернета толкует свои сны) — примитив религиозный к примитиву моральному, блуд телесный к блуду духовному. Реальной церковной жизни героев мы не видим, конечно, — ибо “практикующих” православных, несмотря на все церковное возрождение в России, — весьма и весьма мало; при том, что “храм рядом”, а начальник насаждает “православный шариат”.
Итак, внешние признаки православизации и распад семьи. В первой части фильма Звягинцев по-разному развивает тему нравственной смерти русского общества. Муж бросает жену с ребенком и уходит к новой женщине, недавно им “обрюхаченной”: “не брошу” – говорит ей тот, кто только что бросил жену и сына. Жена уходит к другому мужчине, у которого есть дочь. Отец с сыном не говорит, мать с ним груба: сын подслушивает разговор родителей, что его сдадут в детдом, и сбегает. Мать жалуется своему любовнику, что никого никогда не любила, кроме своей матери в детстве, но та “злая стерва, не приласкает”, то есть такая же, как она сейчас. Когда ребенка пытаются найти у бабушки (“злой стервы”) — наверное, лучшая сцена фильма — та только кричит и думает, что ее хотят обмануть, и всё это на фоне иконы Спаса: вот такой сбор “малой церкви”. Случайная девушка, идущая к столику, где ее ждет парень, дает, однако же, свой телефон другому парню по пути к столику. Девушки пьют за “любовь и селфи” (честно говоря – вкусовой провал, кто сейчас не успел оттоптаться на пресловутых селфи). Парикмахерша “по глупости залетела”, и предостерегает дочку, чтобы и та не “залетела” — вот к чему сводится мораль, если это вообще мораль, скорее, правила комфорта.
Все озабочены, что называется, “личной жизнью”, “отношениями”. Но только таким образом, чтобы не выходить из зоны комфорта, чтобы “пожить”: разврат, “нелюбовь”. Поэтому можно сдать сына в детдом: он мешает “жить”, создавать новые “семьи”. “Личная жизнь” без настоящей любви, той любви, что все прощает, долготерпеливой и не превозносящейся. Такая любовь превращается в странную, не приносящую радости, обязанность: Звягинцев много показывает сексуальных сцен, но этот секс подобен скучной надоевшей работе.
Скажут: “чернуха”. Может быть, но если так, следует озаботиться вопросом: почему наша страна вот уже несколько десятилетий не может ничего сказать о себе кроме “чернухи”? Не симптом ли это? Вообще жалобы на “бесконечную чернуху” похожи на жалобы врача: “Боже, эти больные вечно ноют! Все у них болит!”. Что с нами не так, если “сплошная чернуха”? “Чернуха” постсоветского искусства — просто факт, и в своем качестве факта он должен же наконец быть осмыслен. Кроме того — это только мое личное впечатление — “Нелюбовь” – первый “нескучный” фильм Звягинцева, хотя и здесь есть долгие молчаливые сцены и прочая атрибутика артхауса, но сценарий явно не мертвый.
Другое возможное обвинение: зачем проговаривать все эти банальности, что нового мы узнали от Звягинцева? Скорее всего — ничего, но с банальностями ведь часто происходят такие штуки: их вроде как бы все знают, например, что мир во зле лежит, что Бог есть любовь: так якобы хорошо все знают, что уже и не услышишь их нигде. Некие банальности надо все-таки иногда повторять: если Звягинцев ничего кроме этого не сделал, хотя бы за это одно мы должны быть ему благодарными. Или обвинение противоположное: это все клевета. Но как-то количество абортов, разводов, семейного насилия, подростковых суицидов в нашей стране наводит на мысль, что не клевета, а, может быть, еще мягкое описание. Или: публицистика, “художественной ценности нет”. Если даже и так, то что плохого в публицистике? И кроме того: в “Нелюбви” мы находим “нравственное обличение” современного русского общества, а жанр “нравственного обличения” вообще-то всегда был коронным номером Церкви. А главное: за первой половиной, сатирической и “чернушной”, следует вторая — “про добро”.
Но прежде чем перейти к “добру”, к спасению от чернухи, соединим темы религии и разврата.
В фильме нам часто показывают как герои смотрят/слушают новости. Одна из новостей: в Петербурге, известном своей “православизацией”, депутаты отправляют запрос губернатору о запрете — что же хотят запретить петербургские власти? — пропаганду конца света. Власть запрещает апокалипсис! А какая одна из примет приближающегося конца? — “во многих оскудеет любовь”. “Нелюбовь” — знак Апокалипсиса (“в нелюбви жить нельзя”), и фильм это проговаривает в своей новости про запрет “православной властью” Конца. А где Конец — там и спасение.
Итак, строительство новых “семей” на развалинах старой прерывается пропажей ребенка. Оказывается, что государство поиском пропавшего ребенка заниматься не будет. Разрушена Церковь, разрушена семья, разрушено государство, но не все так плохо. Как в “Левиафане”, где фреска с головой Иоанна Предтечи в разрушенном храме напоминала, что власть убивает праведника, так и “Нелюбовь” напоминает, как спастись от разврата семейного и государственного: любовью деятельной, не боящейся выйти из зоны комфорта.
Разрушенная семья, не найдя помощи в разрушенном государстве, нашла ее у волонтеров: людей “забесплатно”, по собственному почину помогающих людям. Это люди деятельной любви, не внешне, а делом уподобляющиеся Христу: в сцене с кричащей бабушкой молча рядом с иконой Спасителя стоит спасательница: рифма спаситель-спасатель, не знаю, имевшаяся ли в виду Звягинцевым, но в данном случае явная.
Есть в “Нелюбви” и сцена вполне советская: парни-волонтеры, обыскивая подъезды, встречают пьяных девушек, которые, в свою очередь, шуткуют с парнями: “хорошие мальчики”, “испорченные девочки”, примитивная формула всего фильма – пьяный эгоистичный разврат против деятельной любви.
Первая часть фильма: сатирически-чернушная, картина нравственной порчи с эсхатологическими тонами; вторая часть: спасение из этого. “Нелюбовь” — не чернуха, но диагноз с рецептом.
Первая часть фильма посвящена “отношениям”. Мы когда-то писали: “В “отношения” уходит всё, всё многообразие человеческой жизни. Современность, скажем, не понимает, всерьёз не воспринимает дружбу, служение, соратничество, творчество, религию наконец (помимо “отношений” есть только “работа” и “отдых” без экзистенциальной нагрузки — мы не знаем достоинства труда и прелести праздности). Все экзистенциальные нужды канализируются в “личную жизнь”. […] Сведение желания к “отношениям” фетишизирует его, закрывает желанию его истинную цель, закрывает другие возможности сублимации. Так человек в характерном растянутом блуде переходит от одних “отношений”, кончившимися разрывом, к другим, обреченными на разрыв же”. Все в современности посвящено “отношениям”: от пресловутых “семейных ценностей” до пресловутого “Дома-2”: как найти супруга/партнера, как с ним правильно жить, как растить детей и т. д. и т. д. “Отношения” стали единственной формой проявления любви, что ведь совсем ненормально. Абсолютизация семьи приводит к имморализму: люди “ради семьи”, например, подличают, воруют, дают-берут взятки, т. е. совершают безнравственные поступки, т. е. становятся безнравственными людьми. Но безнравственные люди нравственной (счастливой, доброй) семьи не построят; ее построят как раз нравственные люди (нравственный человек нравственен во всем — вот (банальный!) секрет). Но, во всяком случае, православные с нашим превозношением монашества (людей, отрекшихся от семьи) должны кажется понимать, что жизнь на семье, на “отношениях” не замыкается (при всем их благе и важности, разумеется). Звягинцев, во всяком случае, понимает: поэтому сатирически-чернушно описывает как раз “отношения”, ставшие адом, из-за того, что люди не умеющие любить, их сделали единственным местом предполагаемой любви (коей нет). “Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником” — вот формула счастливой семьи, ибо со Христом — все благо, без него — все зло. “Мораль”, т. е. в конечном итоге — Христос выше всего, а коли это так, то с этой высоты Он обеспечит и семью. Фильм показывает адский конец старой семьи и райское начало новых семей (героям кажется, что они таки нашли наконец любовь) — но ошибка одна и та же: в попытках наладить “личную жизнь”, люди ради этого “блага”, идола на самом деле, забывают Благо — и поэтому как мы видим в финале и новые семьи постигает ад.
Вторая часть фильма “отношения” отметает: еще один подарок Звягинцева — перейти от бесконечной болтовни вокруг семьи/секса/мужей-и-жен/родителей-и-детей к чему-то наконец серьезному. Волонтеры из второй части фильма с какой-то жалостливой усталостью наблюдают “отношения”, “личную жизнь” мужа и жены, чьего ребенка они пытаются спасти — а в таком настоящем деле деятельной любви, не до “отношений”.
Свяжем пару “отношения” и “деятельная любовь” с общественной составляющей фильма. Коли общности разрушены, все “человеческое” содержание загоняется в “личную жизнь”: никакой другой общности кроме максимально сжатой общности “пары” не осталось, но такая “ячейка” разрушенного общества сама, разумеется, разрушается максимально легко. Отношения, в которые вступают люди, не ограничиваются тем, что сейчас называется “отношениями”, и все виды отношений людей должны быть пропитаны любовью, а иначе и “отношения” постигнет нелюбовь. Короче говоря, это вещи связаны: разрушенное общество и разрушенная Церковь предполагают иллюзию, что в “отношениях” мы найдем любовь: это ложь. В эту иллюзию мы бежим от пустоты разрушенных общностей и, разумеется, несем эту пустоту с собой и в “отношения”. Чтобы спасти “отношения” от “нелюбви”, надо спасти от “нелюбви” человека как такового, который, спасенный, мог бы строить по любви все виды отношений. Церковь — общность, призванная объединить в любви все человечество, а не “пару”. Спасение каждого отдельного человека предполагает спасение человечества. Волонтеры у Звягинцева — каждый цельный человек, и именно поэтому они могут организовать коллективную работу, т. е. некую большую общность. Люди же, не способные на любовь в большой общности, не способны на нее и в малой общности семьи. Часто можно услышать: “общество — не мое дело, мое дело — семья”. Но люди, образующие семьи, — те же самые, что образуют и общество. “Плохие” люди и общество и семью разрушат. Те, чей девиз “я никому ничего не должен”, имеют в виду: “мне все должны”. Главная героиня считает, что ее мать должна была ее любить: но почему она не любит своего сына (если не должна она, почему была должна ее мать?). Штука в том, что мыслить в логике долга вообще не надо. Волонтеры, которые взаправду “никому ничего не должны”, именно поэтому “забесплатно” бескорыстно помогают. Муж и жена, с чего-то решившие, что их “личная жизнь” превыше всего, именно поэтому несчастны. Опять и опять: “если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником“. Если мы впускаем Христа в нашу жизнь, то впускаем Его и в жизнь семейную, и в жизнь общественную. Если не впускаем, то — ад.
Предфинал: отец и мать у трупа неизвестного мальчика (вроде бы это не их сын). Неподдельное горе родителей намекает, что все-таки он, мальчик умер; мать проговаривается, что сына бы “никогда не отдала”: поняла ли сейчас только или тогда в ругани с мужем просто мучила его? Финал: две новые семьи смотрят новости про войну, долго смотрят. Бывший муж, как мы видим, отцом для своего нового сына стал таким же, как для старого, то ли пропавшего, то ли погибшего. Он грубо бросает ребенка в манеж, чтоб не мешал про войну смотреть. Последние кадры: декорации, как в финале “Елены” — фильма про то, как жена убила мужа ради хорошей квартиры и благополучия своей родни. Трилогия замыкается: “Елена”: в сердце буржуазного счастья — убийство; “Левиафан”: государство-церковь уничтожает русскую семью; “Нелюбовь”: тотальная нравственная порча, подкрепленная православизацией против деятельной любви.
Итак что православные могут почерпнуть из “Нелюбви”? — внешняя православизация ни к чему не ведет, икона в борделе не сделает из борделя что-то лучшее, но прибавит лицемерия; внешняя православизация играет против Церкви. Православизация не улучшает, а усугубляет нравственное разложение: добавляет к разврату еще и лицемерие. “Вера без дел мертва”: нужна деятельная любовь, которая только одна может нравственно возродить грешников. Церковь, общество, семья в России разрушены: и спасение не в “храме рядом”, а в деятельной любви. Триумфалистские заявления о русском православии должны быть отброшены: мы очень больны, смертельно, но есть Врач — и к нему, а не к Кесарю следует обратиться; к спасателям, а не к полицейским.
