Подпишитесь
на наш Телеграм

 

   ×

23 сентября 2025 года отошла ко Господу Татьяна Горичева, классик православного богословия, русской религиозной мысли, критической теории, совершенно чудесный философ. В советское время активно участвовала в неофициальной неподцензурной культуре, женском движении; была выслана из СССР. Последние десятилетия развивала православное богословие в ряде тем актуальной мысли; занималась зоозащитной.

Контекст, тематика, метод, техника

Несмотря на кажущуюся легкость и простоту, у Горичевой совсем не просто устроенный дискурс. Она производит как бы выжимку, абстракт критических (экологической, феминистской, постмодернистской) теорий. Притом этот абстракт исполняет в ее дискурсе две функции: с одной стороны, того вопроса, ответом на который оказывается православие, с другой стороны, того теоретического базиса, на котором только и может православие актуализироваться. Критическая теория у Горичевой — не только тот вызов, на который отвечает православная мысль, но существенная часть самого этого православного ответа. Юродство — не только ответ на постмодернизм, но высший постмодернизм, узнанный как таковой на базе постмодернизма. Мариология («слез евиных утешение, избавление…») — не только ответ на феминизм, но и высший феминизм, узнанный как таковой на базе феминизма. Православная мысль — не только ответ на вызов экологии, но и экологическая теология, узнанная как таковая на базе экологического дискурса. В общем, тут неочевидное, двойное, интегрирующееся друг в друга движение между актуальной критической теорией и церковным наследием.

У Горичевой своя особая техника: монтаж мини-эссе (в одно-три предложения), открывающих большую мыслительную перспективу. Часто это абстракт новейших теоретических достижений критической теории, деконструкции метафизики и т.п., или теологических концепций; иногда это просто цитаты — довольно обширные. Но за счет того что открытая мини-эссе перспектива не разрабатывается, а тут же сменяется другим мини-эссе (эти мини-эссе объединены в главки в страницу-две, те в небольшие книжки) текст создает чувство легкого скольжения, а не скажем бурения, углубления, или если на то пошло полета на высоте. Это может создать ложное чувство поверхностности, журнализма, моралите, наивности, тривиальности — ложное потому что монтаж произведен весьма искусно: обеспечивая легкость скольжения переход от одного мини-эссе к другому простраивает законченные теоретические сюжеты: в каждом отдельном случае лишь намеченные, но не разработанные перспективы совокупно свою тему разрабатывают: каждое мини-эссе имея свою особую ценность, целостность, законченность вместе однако образуют общий узор прибавочных смыслов. В таком стиле есть кажется что-то специфически женское (что не лишне отметить: Горичева была христианской консервативной феминистской): легкость, красота, игра и как бы поверхностность на деле оказываются выражением смирения, целомудрия, не выпячивающей себя, не навязывающей себя глубины, серьезной и искусной мыслительной работы: выпячивается здесь — тоже по женски — разве что настоятельность заботы о страждущих, спешащий себя высказать этос: в имморализм или моральную нейтральность тут не играют. Мужское письмо презентовало бы напротив — и даже как часто бывает симулировало бы — работы по бурению своих тем при приостановке этики («не до благоглупостей» — мужской подход).

В самой манере ее письма находим соответствие ее ценностям: следующую цитату можно можно кажется понять и как самоописание метода и техника Горичевой, теологической апологии «фргамента», техники монтажа мини-эссе:

«Философия Церкви может довольствоваться самым ничтожным: фрагментом, жестом, мгновением. … «Атом» Евхаристии переворачивает весь мир. … Евхаристия (внешне ничтожный «атом) заполняет собой весь мир … В бесконечно малом кусочке Святых Даров спрятан Тот, Кто больше мира … Бог для человека может заявить о себе только ничтожно и через ничтожное: через пустой гроб, нищету, пустыню. Через Распятие и Крест. Духовная плотность Бога столь велика, что иначе Он не может выразить себя … Бога можно было бы считать интенциональным объектом литургического опыта. Но этот интенциональный объект — не абстрактная трансценденция. Он настолько жив и конкретен, настолько всемогущ, что это он направлен на субъект, а не субъект на Него. Литургический опыт не редуцирует (что неизбежно при любом философском подходе), ибо он уже исходит из бесконечно малого. Неуловим дифференциал литургического жеста и символа … Несомненно, что между Богом и миром нет отношения господства и подчинения … Бог бесконечно больше мира. Мир должен … обожиться, стать единой Евхаристией. … Бог присутствует в мире благодаря своими энергиям … Бог не умаляется в своих энергиях. Он целиком и полностью присутствует в каждой из них … Бесконечно-малое — это и есть самое великое, то, что может создать только Бог».

Интересно, что Горичева была, вообще говоря, консерватором, в чем-то даже типичным русским православным консерватором с очень узнаваемой интонацией поздне-/пост-советского православия («Только в России есть весна! О трагедии современного Запада» — название одной из ее дневниковых книг; о русской культуре см. также «Кенозис русской культуры» — четвертую часть сборника «О священном безумии. Христианство в современном мире», «Новый Град Китеж. Философский анализ русского бытия» — совместную книгу с Мамлеевым, множество эссе). В этом консерватизме, кажется, — ключ к ее обращению к, казалось бы, совсем не консервативной тематике феминизма, постмодернизма, экологии. Она просто-напросто считала, что православие истинно, и поэтому просто-напросто странно православным бояться какой-то темы, вопроса, мысли: православие уже всегда имеет достаточный ответ на любую тему, любую вопрос, любую мысль. Надо только это показать; и она показывала.

В Горичевой не было того, что так настораживает во многих христианских консерваторах: испуга от современности, как бы обиды на современность, как бы признания, что христианству сказать современности нечего, т. е. де факто — неверия в христианство. Горичева — верила; в ней совсем не было столь свойственного иным консерваторам ресентимента (злобной обиды, скрытой зависти, ущемленности): в ней было много чистого консерватизма, светлой веры, доброты. Поэтому она с одинаковой легкостью и жестко критиковала современность и развивала темы и ходы современной мысли — в ответ на нужды современности критикуемой не в растаптывающей, отбрасывающей манере, а противоположного толка — заботящейся, целительной.

Мариологическое смиренное тихое заботливое экологическое мышление. Его метод, как уже сказано, — смычка, монтаж церковного наследия с актуальными проблемами и темами, преобразующий первое в собрание эвристических ресурсов для вторых (юродство в контексте постмодернизма становится христианским ответом на постмодернистские вопросы и темы — «христианским постмодернизмом» и т. п.). Такой же монтаж находим в тематике консерватизма и патриотизма: Горичева — консерватор в церковных и нравственных вопросах, большой патриот России, критик Запада — но вместе с тем наследие православной вообще и русской в частности культуры у нее вы высшей степени живое, энергичное — понимается как живой ответ на чаяния современного мира — таким образом, что самые радикальные теоретические предприятия критикуемого Запада (в конечном счете тотальная критика Запада — не суть ли, не ядро ли самого актуального западного мышления; то есть сама эта критика — западная) монтируются в эти живые ответы, в корпус актуальной живой русско-православной культуры — то есть в корпус текстов Горичевой, где можно найти конечно и множество покаянных критических замечаний о православии и России; с одной стороны говорится, что антропоцентристский индустриалистский рационалистский Запад (=глобальная модерная индустриалистская цивилизация) наносит страшные ранения биосфере: западное христианство антиэкологично, и именно православное христианство содержит потенции космо-, эко-, био-теологии; с другой стороны — с горечью признается, что именно в православных странах с экологией дела обстоят хуже всего и необходимо немедленно осваивать западные экологические дискурсы и практики (в каковые входит критика западного антиэкологизма и т. п.) — так что православное экотеология Горичевой оказывается в сущности одним из элементов этого множества. То есть актуальная западная мысль служит не только тем вопросом на которое (русское) православие — ответ, но и важная часть самого этого ответа, то что актуализирует, задействует русское православие так, что становится его частью и инструментом критики его эмпирического состояния:

«мы должны брать опыт Запада, хотя в русской культуре все было … вспомнить все это мы можем сейчас только через Запад».

— вот эта формула — формула мышления Горичевой: реактуализация православной вообще и русской в частности культуры, теологии, философии через современно-западные темы, проблемы, вопросы, наработки, ходы и пр. — реактуализация, производящая ответы на современно-западные вопросы, решения современно-западных проблем.

Зоотеология

Книги: «Говорящие “Да”», «Православная экология» (третья часть сборника «О священном безумии. Христианство в современном мире», «Блажен иже и скоты милует», «Мiръ животных» (альманах, собранный Т. Горичевой, включающий в том числе и ее собственные тексты).

Существенную часть экологического дискурса составляет обвинение христианства в закладывании мировоззренческих основ хищнической эксплуатации планеты; Горичева — здесь и далее я как умею пересказывают ее тексты, часто близко к парафразе — солидаризуется с этим обвинением — с тем, однако, чтобы представить восточное христианство как христианство альтернативное, способное заложить основы экологического сознания, теологически увенчать сам экологический дискурс.

У Горичевой находим не столько эко-, сколько зоо-теологию, православную мысль о животных, скорее даже теологию зоозащиты («Дневник зоозащитницы» — ее текст, размещенный в альманахе «Мiръ животных»). Тут у Горичевой разворачивается ксенотеология применительно к животным — теология нечеловеческих сущих, парадигмой коей следует считать ангелологию. Раз от раза Горичева повторяет: это человек пал, а не животное, животные не согрешили, не пали, они несут в себе, собой — рай («Святые животные» — первый раздел книги «Блажен иже и скоты милует», который публиковался и как отдельная книга, «Они не оставили Рая» — глава «Православной экологии»). Ангелология как парадигма преодоления антропо- и гео-центризма: извечная бесконечновидовая справедливость, извечная совершенная экология, чьи отблески видны не в людях, а в зверях:

«Мир стал пустыней. В нем все громче звучит голос Неба (ангелы) и Земли (животные)».

«Мир, изначально благословленный Творцом, ничему не служит».

«Сегодня милосердный самарянин поспешил бы на помощь земле, животным, воздуху, деревьям. Они наши ближние, изуродованные и обокраденные нами».

«Человек должен доверять Другому, каким бы странным оно ему ни казалось».

«На животных нет первородного греха, и они страдают безвинно».

«Поруганная Земля и ее невинные твари».

«В бесконечно малом кусочке Святых Даров спрятан Тот, Кто больше мира … Бог для человека может заявить о себе только ничтожно и через ничтожное: через пустой гроб, нищету, пустыню. Через Распятие и Крест. Плотность Бога столь велика, что иначе Он не может выразить себя … Несомненно, что между Богом и миром нет отношения господства и подчинения».

Горичева обращается к наследию Отцов Восточной Церкви, скажем, цитирует Симеона Нового Богослова, который писал, что после Парусии не только люди, но звери и растения обретут нетление: бессмертные обоженные звери и растения, торжество экологии, вечно живой жизни во всем ее многообразии: святоотеческая эсхатология как теологическая база и теоретический предел экологического мышления.

После «смерти Бога» и «смерти человека» остаются животные, пишет Горичева. Зверь как парадигма философии. Звери непосредственно безусловно есть: бесспорное бытие другости, жизни. Раньше зверя определяли по отсутствию: разума, души, знания о смерти, рук, смеха, политики, религии и пр. А надо бы определить по отсутствию первородного греха: эта райская природа зверей открывается как раз в отсутствии уже самого «человека». Та же мысль в иной модуляции: в мире, превращенном «человеком» в бойню, только еще живые твари своим непосредственным бытием, своим страданием напоминают о сострадании, жизни, любви, радости, «человечности». Человек исподличал, опошлил, овладел и использовал, изнасиловал все, но райские истины мира хранят звери. «Человек» — это звучит стыдно.

Достоевский:

«Трогательно даже это и знать, что на нем /звере/ нет никакого греха, ибо все совершенно, все, кроме человека, безгрешно, и с ними /зверями/ Христос еще раньше нашего».

Звери, как и вся тварь, безгрешны: имплицитная, иногда и эксплицитная ангелология Горичевой как парадигма эко- и космо-философии. Творение есть рай: поруганный человеком, но извечно живой рай хранится в нечеловеческих сущих, в ангелах и зверях. Запад/модерн/капитализм в своих картезианских оппозициях (субъект/объект, человек как интеллект, культура/природа, зверь как механизм и пр.) обезбоживает, обездушивает, обесчеловечивает, умертвляет мир — с тем, чтобы подчинить, овладеть, эксплуатировать его; превратить в бойню, ресурс, пустыню.

Однако, современная наука преодолевает картезианский морок зверей как мертвых автоматов: звери чувствуют, способны обучатся, накапливать опыт и делиться им, изобретать, логически мыслить, заботиться друг о друге, общаться, эмпатировать, проигрывать сценарии возможного поведения в уме и пр. Эмоции, чувства — основа сознания: и они конечно у зверей есть; похоже у зверей есть сознание без «Я»; есть сознание, но не самосознание, не сознание сознания. — Факты, ставящие нетривиальные вопросы перед философией, теологией — и в принципе перед нашим (не)пониманием животных и нашим обращением с ними.

Убийство Бога = убийство человека = капитализм = мир как бойня = эксплуатация и искалечивание биосферы = страдающая живая тварь как единственное напоминание о Боге, рае, «человечности»:

«… это механизм накопления капитала — и уничтожения человека и Бога … мы сейчас живем в обществе потребления, совершенно сатанинском уже … капитализм абсолютно античеловечен».

Короче говоря, все достижения актуальной мысли по проблематизации, деконструкции, критике, разоблачению антропо- и техно-центризма, обезличивающих институций, империализма картезианского субъекта, сведшего весь мир к овладеваем им мертвому объекту и т. д. и т. п. (общие места критической теории) — тут достигают ясной прозрачной лаконичности, чтобы в сцеплении с столь же лаконично, ясно, прозрачно упакованными достижениями древней и современной церковной мысли составить альтернативу: на обвинение экологического мышления христианства в том что оно глубинная причина хищнического отношения к миру — покаянное признание правды этого обвинения, но вместе с тем как неосознанное высшая цель экологической мысли — экологическая теология православия (то есть Горичева вносит вклады одновременно и в экологический, и в христианский дискурсы). Горичева развивает православную мысль на переднем крае актуальной мысли: де факто она создает православный извод non-human, animal, ecological studies.

Кротость, забота, любовь, смирение, страннолюбие, красота, жизнь, благость всего творения и каждой твари, рай, обожение: вот несколько — наудачу вспомненных — концептов православной культуры, способных стать эвристическими ресурсами экологического сознания. И способными послужить путями экологизации православной теологии.

В «Дневнике зоозащитницы» читаем:

«Животные по существу не покинули рая.»

«Другой первичнее меня. И я, как в буддизме, произношу с утра молитву о тех, «кто с Христом прежде нашего», о живых, страждущих, связанных с нами, людьми, самой кровной, самой смертной связью.»

«Животные мудрее, старше, опытнее нас. «Они с Христом прежде на­его».»

«Оппозиция «природа-общество» возникла в XIX веке. У неё было двойное предназначение: управлять природой, игнорируя её.»

«Джорджио Агамбен назвал это «антропологической машиной». Чело­век не может жить иначе, он непременно самоутверждается, разделяя мир на своих и врагов. И этих врагов можно и нужно истязать, уничтожать нрав­ственно и физически. Человек стремится к тоталитарной власти надо всем. Над другими народами (расизм), над женщинами (сексизм), над стихиями (демиургизм), над гениями (страх), над святыми (ещё больший страх). Но на всех перечисленных поприщах этот тоталитаризм уже испробован и даже идеологически повсеместно, глобально разоблачён. Осталось одно табу, одно самоутверждение, о нём «неприлично» го­ворить — самоутверждение через животное.»

«Что­бы обозначить неопровержимую «истинность» своих утверждений, любой гуру, проповедник, учитель морали сегодня скажет: «Мы же не животные, чтобы… убивать друг друга (хотя это прежде всего свойство людей, среди животных встречающееся крайне редко), распутствовать (тоже чисто че­ловеческое), служить низким инстинктам (опять „человеческое, слишком человеческое“), быть бескультурными (этологи уже давно нашли начатки культуры у приматов, дельфинов, у птиц…)» Самые неглупые люди, доходя до эмоционального пика своих утверж­дений, скатываются до фразы: «Но мы же не животные…».»

«Сколько взаимопомощи, сколько бережливого внимания к экологическому, софийному равновесию, сколько спасительного иерархизма в жизни животных! Животное умеет самоумаляться, оно естественно в аскезе и послушании. Оно больше, чем мы, доверяет Богу, и даже истязающему его человеку. И как нам нужно учиться у зверей быть радостными и благодарными!»

«Ужас измученных погоней, капканами, травлей животных. И красота оленей, лисиц, кабанов. Их живые глаза, их грация, их гармония с небом.»

«Умирающий, брошенный, невидимый, как тень, котёнок, раздавленная собака, грусть коровы, от которой отняли только что родившегося телён­ка, — всё это не исчезнет, ибо Бог не может убить любовь. И страдающий другой — вдвойне другой, вдвойне любимый. Любовь всегда бесконечна. Любящий вечен, как вечен и любимый.»

«У восточных святых отцов Эрос важнее агапе. Эросом, его нетварными энергиями, заполнен космос, и малюсенький комар божественен, бессмертен и движим Святым Духом, потому что любит. Об этом можно прочесть у св. Иоанна Скитопольского, восхваляющего вожделение (эрос) самых ничтожных «тварей».»

Экофеминистская теология

Основными темами Горичевой всегда были: феминизм, экология, «постмодернизм» — не полемика с ними, не «обличение», но доращивание, развитие до православной теологии. На вызов феминизма — как альтернатива, но и как его высшая цель — Горичева выставляет образ Приснодевы-Богородицы Марии («слез евиных утешение, слез евиных утешение избавление…»). В книге «Пустыня растет», дневниках 2018-2022 гг., находим некоторый новый оборот этих тем.

Горичева пишет, что «феминизм» ей теперь интересен только как «экофеминизм»: феминизм переходит в экологию, поскольку и женщина, и животное — «не люди»: они исполняют роль Другого для «человека» (понятого как самец хомо сапиенс). «Все мое внимание обращено к не-человеческому миру». Соответственно, антропоцентризм (где антропос — то, что производится в оппозиции к женщине и животному) требуется дезактивировать: от него «вся тварь стенает».

Интересно, что этот постгуманистский экофеминизм развивается в повороте к анархистскому наследию. Входом в православно понятую экологию служит Кропоткин (биосфера не как борьба видов, а взаимопомощь); «Кропоткин для меня, как святой Франциск, гений понимания и любви». И дальше: «Бакунин. Как он сегодня актуален. “Свобода в государстве есть ложь”. “Человек действительно свободен только среди равного образа свободных людей … рабство хотя бы одного единственного человека … является … отрицанием свободы всех”. Бакунин искал свободу не для себя, а для другого. Чтобы другой был в свободе, нужно окружить его облаком благоговения. Тогда он сольется с образом Божьим. … Тоскую по анархизму … все чаще читаю Бакунина». Бакунизм противопоставляется мерзости запустения буржуазной жизни. Свою родную «вторую культуру» (где инфраполитическое сопротивление, феминизм, актуальное искусство и православие взаиморазвивали друг друга: это своеобразие (антис)советской культуры ныне кажется чуть ли полностью потеряно) она толстовски определяет как добровольное неучастие в институтах и практиках власти. Нужно выйти из «дуализма власти и рабства». Мещанству противопоставляется «неприличная сущность юродства, его скандал и безумие» (одно из главных теоретических предприятий Горичевой: показать святость юродства как то, к чему вслепую движется «постмодернизм», как неосознанные им его собственные телос и истину). Анархоэкофеминистская православная теология.

«Теперь мученики — воздух, вода, деревья, животные. Они молчат и стремительно умирают. … Жизнь изгоняется бесами и людьми с большим успехом, и скоро не будет на земле ни животных, ни растений, ни рек, ни океанов»; «моя критика капитализма … самопроизводство зла … рост капитала … основной его закон — прибыль, прирост прироста … капитализм антиэкологичен по существу».

Горичева соглашается с Агамбеном: «есть лишь одна правовая структура, не знающая конца, — это ад». Хочет дезактивировать описанную Агамбеном антропологическую машину, производящую Человека в противопоставлении Животному. Обращается к агамбеновской концепции «голой жизни»: «обнаружилось Животное. Оно (в повсеместном интенсивном индустриальном выращивании и убиении) обличает принцип сатанинской падшей цивилизации. Принцип этот называется “голая жизнь”, он описан Шаламовым и многими другими пережившими ГУЛАГ, концлагеря, Освенцим … Животному … оставлены только боль и страх. Его короткая мучительная жизнь … обрывается еще более мучительной смертью».

Зверей держат всю жизнь в клетках, пытают и «не обнаруживают» способностей к уму, чувствам: инфернальный фарс. Индустриализм/капитализм = лагеря смерти людей = индустриальное выращивание животных на убой. Индустриально выращенное на убой, всю короткую жизнь видящее только стены своей камеры, живое существо — чья эта судьба — тех, кого мы едим, или наша? (ср. агамбеновскую концепцию концлагеря как парадигмы позднесовременной политики; но концлагерь же задает ведь и парадигму рождения-жизни-смерти мириадам едомых нами существ; см. святоотеческую концепцию отказа от убийства и поедания животных как практики возвращения в рай.)

Спасение из индустриального ада: Шаламов «приближается к за-человеческому, включающему не только ангелов, но и весь животный, растительный мир». Как и всегда, часто пишет о рае: ангелология животных, растений, стихий. «Душа почему-то стремится к жизни и радости» и в этом «правда … софийное свойство души. Танцующая перед Богом и всегда веселящаяся Премудрость». Всеединство = экология. Природа, София, жизнь, душа: игра, игривость: радость, неутилитарность, немеханистичность: «игра благодатна, она — любовное отношение друг к другу». Мечта о друге/другом: «не будет одиночества, а будет рай».

Анархоэкофеминистская мысль, вооружившись теоретическими достижениями Латура, создает некоторую разновидность слабой теологии: «Латур, наверное, самый значительный и влиятельный мыслитель в Европе … “Гея” — альтернатива “природе”. Она — не “земной шар”, не объект галилеевской механики. … Она сделана из малюсеньких кусочков … взаимодействие людей, почвы, всего живого и есть Земля»: мы не в «окружающей среде», а в вирусах; мы живем в одном континууме с вирусами и бактериями, древнейшими и малейшими существами — акторами не в меньшей степени, чем человек. Теория Латура вплетается в одну из главных мыслей Горичевой о неправде гигантизма и правде малого (отраженной в самом ее письме как собрании минифрагментов, отрицающего систему; ср. у Барта: афоризм, апофтегма — имманентный, собственный жанр идиоритмиков, анахоретов): «истина — это самоумаление», «животные — самая нежная часть нашего мира. … В незащищенных животных запрятано сокровенное мира. … святость жизни как таковой. Животное — это не сила», «вдруг стало ясно: надо брать только самых слабых, изуродованных, никому не нужных», «нежность Бога — единственная защита. … блаженная незащищённость», «любовь, связь всего живого, сила не-антропоцентризма», «когда даешь голодному хлеб не думаешь о себе. Нет никакого дающего или принимающего. Есть лишь всеобщее разделение — лишь “поделиться с другими”. А это уже рай» (схожим образом Мардер описывает «вегетативную этику»).

Горичева пишет, что поздний Хайдеггер иначе мыслил о животных, нежели в 30-е: в связи с Траклем он уже говорил о кротости, трепете животных, открывающихся Святому, а не о их «лишенности мира» и т.п. Отсюда — к некоторым теологическим продвижениям.

Максим Исповедник и восточная патристика в целом: ипостась есть вообще любая единичность-конкретность, любая сингулярность — человека, мыши, мухи, камешка. Это не недостаток, как часто утверждают, а достоинство патристического концепта ипостаси (который ведь основной в патристической теологии как таковой): конкретно, реально существует любое «единичное, независимое от его природы»; «природы» не существует ни в платоническом смысле (как общего, предшествующего единичным сущим), ни в смысле «окружающей среды» человека: реальность есть децентрированный нетотализирующий ассамбляж единичных сущих, собор ипостасей.

Субстанциальность души совсем не христианская идея; надо мыслить душу бергсониански: поток жизни, трепетное дыхание жизни; не субстанция бессмертной души, а сопротивляемость мертвому, хранение себя, не «субстанция души», а «процесс одушевления»; и библейское, и современное мышление — не субстанционалистское; душа не сущностна, она сохраняющая себя в смене условий идентичность; душа-жизнь: пыхтение, игра, сопереживание, любовь, переплетение природы и благодати. Душа = жизнь: anima, animaliа, живое/одушевленное существо, животное. «Сказать что Бог благ, всемогущ, — уже некоторое богохульство. Так же богохульно сказать о душе, что она бессмертна» (в смысле: это все досталось христианской теологии от античной — языческой — философии, а не от Библии, где душа = кровь, а Бог — Ревнивец, отдающейся ради любви к тварям полному бессилию распятия).

О феминизме см.: «Феминизм и православие» (первая часть сборника «О священном безумии. Христианство в современном мире»), «Дочери Иова. Христианство и феминизм», первый и третий номера журнала российского независимого женского религиозного клуба «Мария» (здесь не те номера, которые выходили в Ленинграде в самиздате, а те, что выходили уже в Германии). Журнал «Мария» — крайне интересный феномен, отражающий (анти)советский православный феминизм, одной из основательниц которого была Т. Горичева.

Постмодернистская теология

«Православие и постмодернизм», «Постмодернизм и православие» (вторая часть сборника «О священном безумии. Христианство в современном мире»), отдельные эссе.

Постмодернизм по Горичевой — такое углубление атеизма, где он диалектически перепадает в открытие Другого, Святого. Постмодернизм — уже не атеизм, нигилизм и материализм, а постатеизм, постнигилизм и постматериализм, открытые православию. Это не означает, что постмодернизм возвращается к религии. Скорее можно сказать, что постмодернизм создает условия возможности такового возвращения (и к вере в том или ином виде в поколении Горичевой возвращалась советская интеллигенция на Востоке и передовые постмодернистские мыслители на Западе; западный капитализм и советский социализм по Горичевой суть два варианта атеистического модерна, оказавшегося мертвящим для человека и всего живого).

Что в православии соответствует запросу постмодернизма на Другое и Святое? Где смыкаются эти два концепта? В юродстве. Святость юродства — это как бы «православный постмодернизм», способный ответить на лучшие чаяния постмодернизма и тем преодолеть его.

Постмодернизм, актуализируя все эпохи, культуры, логики, ничего не запрещает — тем самым и не запрещает, а актуализирует христианство: это негативное условие «православного постмодернизма». А позитивное такое: постмодернизм ищет Другого, что есть (неосознанная) религиозная жажда. Метод «православного постмодернизма»: постмодернистскому концепту сопоставляется теологический: скажем, деконструкции бинарных оппозиций — апофатизм и т. п. Постмодернистская критика модерна апроприируется как теологическая. «Святое без Бога» постмодернизма: он открывает Другое, Смерть, Безумие, трансгрессивное и т. п.; конец картезианского субъекта и пр. «смерти», «концы», «пост-» актуальной мысли последних десятилетий возвращают (создает условия возвращения) к святости. Если постмодернизм есть деконструкция модерна, то это означает что он есть и деконструкция материализма, атеизма, секуляризма и т. д. Картезианский субъект понимал животных, растения, мир по модели мертвого механизма: мерзостность этого понята и досконально исследована и разоблачена постмодернизмом.

Подлинно, собственно святое хрупко (Распятый Христос), бесконечно мало (атом Евхаристии несет Бога): потому что это подлинное собственное Другое — вне техник, структур, сущностей, систем горизонтального, количественного, обыденного и пр.

«Все мерцает таинственным и неуловимым светом. И может быть вещи наиболее обыденные — отбросы, использованные билеты и т. д. — мерцают сильнее других. Потому что не замечаются, выходят из круга человеческой полезностей»:

такова святость вообще и в особенности святость юродства.

«”Демократические” отношения возможны и реальны только между лицами св. Троицы».

«Святое это “попросту безвластие”» (у Горичевой есть замечательное эссе о «русском безначалии»: безвластие, безначалие, анархия).

Постмодернизм ищет инициаций — радикальной смены реальности. Он есть бегство (попытка бегства, совокупность теорий такого бегства) из «нивелирующих» «общественных структур» в трансгрессию, безумие и пр. и пр. — поиск инициаций, входов в религиозное. Современное искусство, постмодернистская проза есть поиск религиозного: «они поднимаются к такой прозрачности смысла и формы … можно осилить лишь с позиций “гиперсакральных”». Художественный и философский постмодернизм открывает святость (не зная того и может быть без своего желания).

Если «внутренейшие зоны прединдивидуальной пустоты /никто-ничто как источник свободы — то, что за всеми социальными функциями, ролями/ доселе были делом медитирующих меньшинств, то сегодня есть все основания надеяться, что … подобное просвещение станет делом большинства»:

духовные практики как средство освобождения.

Актуальная мысль жаждет юродства, истинного безумия: святости-маргинальности-внесистемности-безумия: священного безумия.

Юродство — то что ищут Делез, Батай и т. п. Юродство разоблачает мир нормы как мир падший. Юродство предстает падшему миру норму как позор, уродство, безумие, отребье.

«Шизофрения» советских маргиналов и Делеза-Гватари есть пред-юродство. Бегство из системы, преступание ее законов, декодирование ее кода. Делез: параноик организует массы, шизофреник же противоположен параноику. Фуко, Слотердайк: неокинизм в теории, параллельный неокиническим практикам хиппи, богема и т.п. маргиналам, обитателям окраин системы; Слотердайк: Диоген — первохиппи, протобогема: маргинальность, свободное говорение истины, насмешка: протоюродство. Шизофреник, киник, юрод: отвержение достоинства и уважения, ругание мира, осмеяние мира, блаженство, рай, свобода, жизнь на краю, ускользание от мира и нападение на мир, безрассудство, парадокс, неслыханная свобода, благодать, неприличие, гротеск, обличение властей, провокация общества, святотатство в благочестии, карнавал. Христианский аскетизм есть ни что иное как христианизированный кинизм.

Юрод — типически «постмодернистская» фигура: парадокс совмещения тайной святости, выставленной за общение, маргинальности, выставленной в центр, полной обнажённости у всех на виду как подвига глубочайшего смирения, парадокс явления полного отсутствия, обличающее «самодовольное присутствие», бесстыдство как средство сокрытости, провокация как средство смирения, парадокс подчеркнутого зрелищного гротеска, противоположного экспрессивности, театральности — явленности скрытого, скандала негативности, обесценивающей позитивность, дикости наготы проседи города, скандала в церкви. В центре структуры — деструкция, нарушение равновесия, нагота, грязь, косноязычие, скандал — как явление Бога, разоблачающее падшесть, ничтожность видимого мира: подчёркнуто ненормальный для мира, он являет Божью норму, в сравнении с которой мирская норма разоблачается, разрушается. Буйство юрода есть вторжение рая в мир нормы, что разоблачает последний как ад.

Нужно разрушать Разрушение и просвещать Просвещение. Демифологизирующий импульс — от христианства. Постмодернизм разрушает то, что следует разрушить. Другое по ту сторону всех оппозиций, которое ищет постмодернизм — это Бог. В апофатизме теология и постмодернизм — одно. Нужен религиозный анархизм: свобода исходит из Божьих глубин, опрокидывая детерминированный порядок всех государств от тоталитаризмов до либерализмов. Нищета, юродство, странничество, безначалие: исход из мещанства, мира власти, денег и т. п.

Модерный разум пал: постмодернизм открывает дорогу священному безумию. Импульс безумия и маргинальности — тяга к трансцендентному — однако не находит себя в своей подлинной вотчине — Церкви ставшей пристанищем буржуазности, респектабельности, нормы, скуки.

Против обывательщины, скуки, повседневности, приличности, благоустроенности, комфорта, буржуазности, самодовольства, серьезности, банальности, здравомыслия, мертвости, обмирщенности «церковной жизни» — юродство, чудачество, неотмирность, тайна, праздник, жизнь, динамика, веселие, юмор: святость.

У Достоевского его герои — не субстанции, они экзистенции, трансценденции, не-сущие движения, движущиеся ничто, чистое изменение, чистая негация: пред- юродство, разоблачающее самодовольную субстанциальность нормальных людей. Без-образность, разрушение твердого. Беззащитность, униженность, несущность. Шуты и подпольные люди в этом смысле — пред-юроды, начало того, что в конце дает идиота и старцев Достоевского. Голые безумцы, провокаторы, скандалисты. Сокровенное, кенотическое, юродивое. Юродство взрывает изнутри церковное «благополучие».

Опасно говорить о Боге

«Опасно говорить о Боге» — эти слова, вынесенные Горичевой в заголовок её книги мемуаров о христианском подполье в СССР, сказаны ей не о говорении о Боге при атеистической диктатуре, а в связи с какой-то религиозной ТВ-передачей на свободном от гонений, респектабельно-христианском Западе, которую она увидела после высылки:

«первый раз в своей жизни увидела религиозную передачу по телевизору. Я благодарю Бога, что у нас есть атеизм и нет религиозного образования. … Впервые я поняла, как опасно говорить о Боге. … Как просто было любить гонимую, нищую, плачущую церковь. А теперь надо полюбить богатую и самодовольную, во всем противоположную изначальной».

«Опасно говорить о Боге» — так, как говорили «комсомольские и партийные ораторы» — говорением, где «главное — научиться громко и самоуверенно говорить … где надо переходить на крик».

«Опасно говорить о Боге» — там, где все о Нем говорят, где сильные, властные и богатые о Нем говорят, где комфортно, где принято, где «громко и самоуверенно», «самодовольно» о Нем говорят.

Это, в общем-то, тривиальные вещи: классическая ситуация Корделии, чьи сестры с такой готовностью говорят о своей любви к Лиру, а она не может: не позволяет любовь к нему. В таких условиях «лучше хранить молчание» (как пишет Горичева), чтобы свою любовь сохранить и так избежать проституирования ее. Но тут кажется удачным выбор слов: «опасно», именно «опасно» говорить о Боге, превращая Его в «еще одну тюрьму», запирая себя и других в этой тюрьме. Вот в чем опасность:

«мы [участники второй культуры, христианского подполья] открыли Бога как высшую реальность и свободу, а не как еще одну тюрьму».

«Опасно говорить о Боге» не том смысле, что за это в СССР могли репрессировать, а в смысле опасности делания из «бога» еще одной тюрьмы. Опасность не гонения на Церковь, а опасность проституирования Церкви.

И еще: сразу после высылки из марксистской диктатуры христианская мыслительница замечает о буржуазной жизни, что она «прекрасно, кстати, описана Марксом в главе о товарном фетишизме».

И еще: описывая жизнь христиан в СССР она пишет:

«в том-то и сила новых христиан сегодняшней России: они не борются с существующей системой (ее зло очевидно сегодня для всех), не обличают … а обретя внутреннюю свободу, строят новую положительную реальность … они уже живут и уже побеждают».

О биографии Горичевой: собрание бесед с ней.

Эссе

Горичева писала и на иные темы, в чем можно убедиться по ее эссеистике. Под конец просто несколько случайно выхваченных мыслей:

О литургии: она — собрание всех других: людей, ангелов, зверей, трав.

О утопии и рае:

«утопия — это ложный, одномерный и нигилистический поиск рая. Как движение к раю она ориентирована на будущее. «Райская» литература уже обладает раем … Утопия частична, райская литература закончена, полна и совершенна».

О смирение и совести:

Проявлять себя — это от слабости, недостаточности: это насилие, бесстыдство, хамство, компенсирующее внутреннюю поврежденность. Лезет куда-то слабый, паникующий. Сильному цельному опирающемуся на себя не нужно вылазить, что-то доказывать. Можно быть настолько сильным, чтобы не проявлять себя, уйти в жертву, в смирение, дать место другому.

Смирение революционно и провокативно, ибо нарушает логики власти: смирение есть анти-власть, т. е. оно подлинно, сущностно революционно.

Совесть — вопрос, отличающийся от всех иных тем, что к нему не применима логика власти; здесь никого не победишь, человек здесь слаб, бессилен, не красив и не умен, не могущественен, не властен. Это последняя глубина, последняя истина. Все, где есть сила, — не глубина; последняя красота и истина открывается в полном бессилии.

Что остается, когда ничего не остается? Бессилие, смирение, оскудение: здесь живет святость.