на наш Телеграм
150 лет назад, 3 октября 1873 года, родился Иван Сергеевич Шмелев. Есть два типа людей, настолько различных, что они даже друг с другом не знакомы. Первые любят Шмелева-бытописателя, его книги о старой России — «Лето Господне» или «Старый Валаам», рваный стиль, саморастворяющийся в разговорном языке, его рассуждения о русских и русской душе. Другим писатель Шмелев неинтересен, и эта фамилия вызывает лишь одну ассоциацию — «а, это тот, кто приветствовал Гитлера в 1941 году». В этой статье мы будем «деконструировать» образ Шмелева-власовца, опираясь на литературное наследие реального Шмелева — писателя, политического мыслителя и даже немного богослова.
Неочевидное зло
Если внимательно прочитать главный антибольшевистский текст Ивана Сергеевича «Солнце мертвых», то в нем помимо очевидного зла, обрушившегося невесть почему на Россию, превратившего цветущий, изобильный Крым (несомненно микросимвол всей России) в юдоль скорби, где дворянки выменивают фамильные украшения на плохую муку, где девочки отдаются татарам за кусок баранины, где старика расстреливают за то, что он шел на базар в перелатанной казачьей шинели, есть зло неочевидное — Европа, которая цинично пользуется разорением нашей родины, скупая по дешевке наши товары, пополняя ресурсы рабочей силы:
Смотри, Европа! Везут товары на кораблях, товары из стран нездешних: чаши из черепов человечьих — пирам веселье, человечьи кости — игрокам на счастье, портфели из «русской» кожи — работы северных мастеров, «русский» волос — на покойные кресла для депутатов, дароносицы и кресты — на портсигары, раки святых угодников — на звонкую монету. Скупай, Европа! Шумит пьяная ярмарка человечьей крови… чужой крови. Цела Европа? Не видно из Виноградной балки. Как там — с… «правами человека»? В Великих Книгах — все ли страницы целы?..
«Солнце мертвых»
Но дело даже не в экономическом цинизме, а в том, что сама русская революция выросла на европейской почве — и в том простом смысле, что русский интеллигент XIX века ценился в европейских салонах прежде всего как революционер и в том сложном смысле, что русский большевизм был невозможен без пошлого прогрессизма, без сведения человеческого бытия к биологии, без игнорирования Духа с большой божественной буквы и национального духа как частного воплощения замысла Творца о человечестве.
И «там» обанкротилось! Провалиться с таким треском, с таким балаганным дребезгом, кинуть под гогот и топот, и рык победное воскресение из животного праха в «жизнь вечновысокочеловеческую», к чему стремились лучшие из людей, уже восходивших на белоснежные вершины духа, — это значит уже не провалиться, а вовсе не быть! Никаких абсолютов нет? Нет. И надо допустить, что над человеком можно смело поставить крест по всей Европе и по всему миру, и вбить в спину ему осиновый кол.
Хотя вина большевиков перед Иваном Сергеевичем нагляднее, ярче, непосредственнее, вина Европы более фундаментальна. Именно она вела мир к катастрофе, которую Иван Сергеевич ясно воображал уже в конце 1920-х годов (впрочем, после Первой мировой войны это было совсем нетрудно):
А Европа… Скоро, кажется, узел лопнет. И будет… не уявися, что. И судьбы Европы близятся. Творящееся сейчас потемнение в страшном блеске — разрядится невиданной катастрофой. Пахнет не порохом, а — смертью. Идет кладбище. Все звери с цепей сорвутся. Европе нужен потоп-огонь. И он будет. И должно потом прийти очищение.
Письмо к Ивану Ильину от 6 ноября 1929 года; далее мы будем пользоваться только перепиской с Ильиным, поэтому в заголовке оставляю только дату.
Иван Сергеевич искал в духовно-политической действительности нечто, противостоящее социальному распаду: если есть звери, срывающиеся с цепи, то есть и то, что их обуздает, что произведет и конечное очищение.
Народная София
Первым и главным предметом внимательной надежды Шмелева был, как мы понимаем, не немецкий народ, а русский.
И всякий меч, да, Крестом осиянный, направленный против Зла — сам — Крест! Правда — в людях, не книжная. К людям Христос пришел и не книжное принес, а — жизнь, именно — Свет Разума… Вы ревнуете о России и ее Правде. И если бы народ наш всего знал Вас, он сказал бы: благослови, Господь! Я не мыслитель, не политик. Я — русский человек и русский писатель. И я стараюсь прислушиваться к правде русской, т. е. к необманывающему, к совестному голосу духа народного, которым творится жизнь. Я принял от народа, сколько мог, — и что понял — стараюсь воссоздать чувствами.
Письмо от 22 января 1927 года
Довольно типичный, восходящий к славянофилам, прежде всего к Ивану Киреевскому, интеллектуальный ход: народ, сокрытая в нем мудрость, непогрешимы, поэтому задача писателя и, вероятно, политика — вслушиваться в народный голос и действовать сообразно ему. Но, конечно, не всякое проявление народной жизни есть само по себе выражение этого голоса, а только то, которое соответствует разуму, переданному от Бога. Слушая народ, мы слушаем говорящего через народ самого Бога, очищая «логосы» от случайного и греховного, от того, что привносит в звучание человеческая немощь.
Россия — дана — миру! Дана. На ней — «блистание Божества»… Я знал это своими «потемками», оно таилось во мне, темное знанье это, и я жил им, и оно водило меня по шатким стезям в писаньях, в моих писаньях, но Вы осветили вдруг! Так охотничья собака идет верхним чутьем… Но вот — голос хозяина — и стал, и вздрагивает и — видит… Но мы все ищем, и что я, угадывающий пути, знавший их, — что я, в сравнении с чудесным и полным тайн движением великого, небесно-земного, космического «тела» России в Мире, что мои мысли в сравн<ении> с Мыслью Творческой, данной в удел Душе России?!
30 июня 1927 года
А эта образность — уже из софиологии. Иван Сергеевич пишет о некоем воплощении божественного в Уме, Душе и Теле России — в структуре, которая, очевидно, не тождественна Богу, но при этом обладает какими-то божественными атрибутами. Вполне характерная для софиологии неопределенность мысли. Для нас, однако, важно, что Шмелев воспринимает себя не учителем России, а ее послушным учеником, более того, собачкой, которая внимает Хозяину-Родине, которая в мистическом восторге воспринимает исходящие от нее или через нее божественные слова (в данном случае в качестве непосредственного рупора выступает очередная работа Ивана Ильина).
Услышав народно-божественный голос, писатель или политик должен его защитить пером или мечом, понимаемым вовсе не только метафорически: в письме от 11 мая 1927 года Шмелев называет себя и Ильина «крестоносцами», а в письме от 24 сентября еще более определенен:
Ну, буду и я подпевать. Ищите же, ищите помощников! Надо создавать Орден, Союз русских строителей! Да, русских каменщиков (не масонов, черт возьми, а ревнителей!). Именно — Святой Союз нужен! Вы должны это делать, сделать! И надо это — Вам, не страшась. Будут тогда и средства. Считайтесь с человеч<еской> природой. Да, «детское» это, но оно нужно. И я хотел бы говорить об этом. Нужно «Общедействие», в тайне, в грезе — пусть, но нужно. Надо учиться у врагов. Надо подбирать, с велич<айшей> остор<ожностью> и тактом, с клятвами, с Крестом и мечом, с Евангелием России. Да, надо быть «святыми революционерами». Надо раздувать пламя, пафос национального!
Шмелев на ходу придумывает формы национального «крестоносного» движения, то упоминая масонов, то ссылаясь на опыт черносотенцев и левых революционных партий, доказывая, что дело не в форме, а в необходимости артикулировать «глас Божий».
От Голгофы до Сталинграда
Проблема в том, что эмпирический русский народ, тот народ, который дан в историческом ощущении, не способен выполнить той политической задачи, которую на него возлагают «крестоносцы».
Да, народ наш был — а теперь его и совсем с толку сбили! — госуд<арствен>но невежествен, но творил инстинктом.
Письмо от 1 марта 1927 года
Шмелев силится разрешить этот парадокс: реальный русский народ и русский исторический выбор его, мягко говоря, не устраивает, однако в глубинном сущностном смысле он являет социально воплощенную истину. На протяжении десятилетий Иван Сергеевич по-разному решал этот парадокс. В 1927 году он трактует русский народ в духе поздних иудейских таргумов на Книгу Исаии (см. Ис 53) как коллективного страдающего мессию:
И не Голгофа ли для сего народа — это 10-летие?!.. Народ русский имеет свою Свящ<енную> Ист<орию>. Надо, чтобы он ее знал, о ней знал! Знал, что возложено на него, какая его миссия в мире… Делать народ — творящим?! И особенно теперь, когда испытана Голгофа, когда все европ<ейские> народы потеряли и Бога, и выси, и — самосознание, и мечтают о стаде, о потере лика, когда — на всем налет «мяса», когда «выси» меряются аэропланно?! Когда в нравственности дошли до окаменения, до безразличия?!..
30 июня 1927 года
Русские именно своей катастрофой, своим страданием призваны к спасению мира. Вот только народу нужны евангелисты, которые конвертировали бы это страдание в отчетливое слово и в политическое действие. И конечно, этим евангелистам противостоят «эллины и иудеи» в лице «европейцев» и, кстати, тех же самых иудеев, которых Шмелев по интеллектуальным нормам того времени винил в Октябрьской революции. Евангельский образ, правда, работает у Шмелева не в полной мере, поскольку он приписывает Европе одновременно и совращение, «большевизацию» русского народа и его стигматизацию:
Ну, и знают же европейские писаки нашу историю! — будто никогда о подлинной России не слыхали, а свалилась она на голову с пришествием столь недавно любимого и лелеянного ими антихриста — марксова помёта. Теперь этот выкормыш европейских нянек-кормилок навалил им и на голову и куда только можно. И еще навалит… А за все это сообщество — в Россию — харк и плёв.
24 марта 1940 года
Выходит, что Европа виновна в грехопадении русских, которые сами по себе безгрешны, и именно поэтому оклеветаны.
Гораздо позже, после перелома во Второй мировой войне, после Сталинградской битвы, Иван Сергеевич пытается примирить образ России как жертвы большевизма и образ России — победительницы. Он отвечает «не знаю», ссылаясь на неизвестный ему Божий план:
Вот уже год во мне шепчет глас некий: «Р<осс>ия вступает в великую историческую полосу — прославления». Только ка-ко-го?! — мученич<еско>го, или и историко-государст<венного>, — мирового?! И — как?! Не знаю. Знаю одно: есть и о-чень будет. В какой комбинации…? Не знаю… Но все сие — мимолетно. А будет впрок. Все в замечат<ельном> — чудесном! — Божьем Плане. Я вижу отсвет этого Чертежа.
23 марта 1943 года
Еще позже, уже после победы, он предлагает новый образ: Россия — это школа для всего прочего мира.
Недоумеваете, почему «пропята» именно Россия? Да кого же и «пропять»-то было? Перевоспитывать мировую беспризорщину… — надо приготовить школу… Только Россия и может быть этой «школой»… Россия «в возможностях». Ее потенциал и страшно велик, и страшно многогранен, и страшно под-спуден, и посему… гниение лишь поверхностно, не как у прочих. — Для мира — без Р<оссии> — опыт наш 27-л<етний> — был бы соверш<енно> убийственным, ничего бы для «обновления» не получилось. И потому — «пропята» именно Россия, для закала, для апостольства, для Школы. Нет, наши гении не ошибались, вещая… Россия еще не цвела; и себя не изживала…
28 сентября 1945 года
Разумеется, дело не в том, что Россия будет учить весь мир марксизму, который Шмелев и Ильин искренне ненавидели, и даже не в том, что она будет диктовать ближним и дальним свою геополитическую волю «поверх идеологии», а в том, что она смогла выжить в ситуации, когда должна была умереть — сначала от внутренних потрясений, затем в результате внешней агрессии. Но выжить для чего? Очевидно, для реализации некого духовного плана, которому еще предстоит раскрыться:
«С Россией — пришла пора — считаться, Она — вышла в мир, вышла, как «сеятель пустынный», — пока! — но назначенный Свыше — обсеменить мир, осолить его, гниющего, — вознести, управить. Ее цветение начинается. И для сего — она трагически поставлена — чудом! — на высоту.
16 октября 1945 года
Это страшное слово «казарма»
Но повторимся, в Россию как субъекта духовной политики Шмелев верил не всегда. Более того, он особенно не верил и в эмигрантское сообщество — его восклицания в переписке с Ильиным — все же от отчаяния. Однажды Шмелев и вовсе произносит:
Укажите ныне вождей, с новыми Словами, учителей! Их нет, как нет ни Системы, ни удовлетворительного «плана мира», плана вдохновляющей деятельности, достойной человека.
24 марта 1940 года
В ситуации интеллектуальной пустоты, озираясь, Иван Шмелев обратил внимание на Германию.
Потому и росло [русское] государство, что у знати-то все же был инстинкт к родному. Это, по-моему, обще для всякого народа-госуд<арства>. И я думаю, что на эту линию становится Италия (не в фаш<изме> дело!) и — гл<авным> обр<азом> это подпочвенно сильно — в Германии.
1 марта 1927 года
Очевидно, что не «в фашизме дело» и в случае Германии — тем более что в это время НСДАП, хотя уже и легальная партия, но маргинальная, набирающая считаные проценты даже на региональных выборах. Шмелев, как мы видим, ценит в политической силе внимание к «гласу Божию» в народе, к его внутреннему логосу, который в политике становится проявленным. Именно поэтому в 1933 году Шмелев одобряет известную статью Ильина «Национал-социализм. Новый дух», в которой тот указывает на положительные стороны новой политической силы — «патриотизм, веру в самобытность германского народа и силу германского гения, чувство чести, готовность к жертвенному служению, дисциплину, социальную справедливость и внеклассовое, братски-всенародное единение» — и отвергает, что будто бы антисемитизм и расизм свойственны национал-социализму как нечто субсистентное. При оценках политической позиции Ильина и тем более Шмелева нужно учитывать, что они если и симпатизировали национал-социализму, то только национал-социализму своих фантазий и надежд.
Иван Шмелев — надо отдать должное — нацистами не восторгается. В 1932 году он констатирует, что Германия вернулась в геополитическую игру и что мир неизбежно ожидает большая война:
Германия уже вышла, и теперь в мире будет твориться решительное. Так жить мир не может, балансируя в неизвестном. Близится схватка смертная между двумя крайними социальными напряжениями. А демократия — без личности — конечно, вдребезги разбилась. Личность пропала из мира, и пропали «властвующие» прежнего, «европейского» калибра. Остались — явились! новые, умеющие брать власть: коммунисты и — националисты. Идет отбор. И идет — во истин<у> — Новое Время. «Средневековье» — кончилось. И с ним — много и прекрасного. Идет казарма, со всех концов. Панихида индивидуализму. Наш век закончился. Но свои радости найдут и новые поколения. «Увидим небо в алмазах»?? О, увидим небо и землю — в дымах — шрапнельных и газоубийственных разрывов!
20 июня 1932 года; Шмелев реагирует на милитаризацию Германии, на приход к власти все более правых политиков, хотя еще и не нацистов.
Отрывок двойственен: с одной стороны, в нем надежда на то, что один из «властвующих» (Германия) победит другого (СССР) и мир получит новое политическое измерение, новый шанс (эта мысль явно воскреснет в «гитлерофильских» репликах Шмелева 1941 года). С другой стороны, Шмелев произносит ругательное слово казарма, описывая ту угрозу, которую несет человеку любой исход будущей войны. Ведь человек, в этом Шмелев уверен, способен на творческое высказывание только в ситуации внешней свободы. Народная истина (она же божественная) не может звучать в слишком регулярном государстве. Тут уместно вспомнить о том, что Шмелев считал сущностью русского народа, что он понимал под «русскостью»:
Ключ к сущности нашей культуры: милосердие, сострадание к человеку, к душе человека, — ведь это в гл<авном> русле нашей духовности и душевности, это основа нашей культуры, святая свят<ых>, от истоков, от Слова Божия.
14 марта 1937 года
Так говорит Шмелев о Пушкине, который, конечно, задохнулся бы в Берлине после 1933 года. Не случайно, когда Иван Ильин покинул гитлеровскую Германию и переехал в нейтральную Швейцарию, Иван Шмелев вновь вспомнил о казарме:
Отлично поступили, дышать легче. Там я не мог бы ужиться. С детск<их> лет пугала меня казарма, шлагбаум полосатый, городовой, пожарный и проч. медно-пуговичное и войлочное. Это хорошо на картинках — для детей. При всем моем ат-вращении (через ТЬ) к зд<ешнему> [то есть французскому] политич<ескому> «климату», к «игре в коммунисты» и проч. — здесь я могу дышать, хоть я и не ихней марки демократ. А там… — хороши марши — изредка на бульв<аре> слышать, а если все — один сплошной дрянг-марш, и несет отхоже-солдат-карболов<ым> духом, — меня тошнит. Вот, какие взошли посевы!
11 октября 1938 года; Гитлер уже присоединил Австрию, только-только закончилась аннексия Судет, уже несколько лет действуют нюрнбергские расовые законы.
Далее Шмелев пишет о свободе как о христианской ценности даже в извращенном революционном смысле и о том, что немцы ведут жизнь «кулачищем, кнутом, пулеметом». Подобная тактика, полагает писатель, «кончится извержением и общей гибелью». Тут Шмелев переходит в тональность политической эсхатологии: «Надо, чтобы все эти мертвые останки цивилизации были испепелены, от них только разложение, раз ушла душа… Крах — до какого-то нового Пришествия. Нам не видеть». Опять эта мысль: Германия, если победит, то не для того, чтобы стать мировым гегемоном, а для того, чтобы очистить дорогу для… Христа? Но кто тогда Гитлер в рамках этой логики?
Как мы помним, после 1945 года Шмелев видел возможность нового Пришествия из России… Впрочем, уже в 1938 году он отпускает книге Ильина «Основы борьбы за национальную Россию» сомнительный комплимент:
Это блестящая «Мейн Ка<м>пф», но сколь же светлая, человечная и гуманная — русским гуманизмом — исповедь-откровение!
8 декабря 1938 года
Стоит обратить внимание, что книжка Ильина сближается с опус магнум Гитлера только по формальному признаку: и та и другая являются основополагающими идеологическими трудами, в то время как содержательно «Моя борьба» темна, бесчеловечна и негуманна.
Наконец, после начала Второй мировой Шмелев дает гитлеризму худшую из возможных для него характеристик:
В основе всего — и гитлеризма! — лежит большевизм, зревший при попустительстве и — дозревший. Ныне он разгорается пожаром.
15 октября 1939 года
Вспомним, что большевизм Шмелев считал порождением упаднического позднеевропейского духа, который, выходит, действует как в «своем ином» и в гитлеризме. Возможно, мы требуем от писателя философской четкости мысли, но ведь ключевая-то идея понятна: самые могущественные идеологии, сформировавшиеся к середине XX, века родственны, из одного корня, одинаково бесчеловечны в своем противостоянии индивидуально-национальному началу и одинаково безбожны.
Рыцарь против дьявола?
Почему же в 1941 году Иван Сергеевич Шмелев с таким восторгом писал об успешном продвижении гитлеровских войск, в том числе — это самое отвратительное — о вяземском котле, в котором сгинули сотни тысяч русских солдат — убитыми и пленными? Не избежать цитирования:
Я так озарен событием 22.VI, великим подвигом Рыцаря, поднявшего меч на Дьявола. Верю крепко, что крепкие узы братства отныне свяжут оба великих народа. Великие страдания очищают и возносят.
Письмо О. А. Бредиус-Субботиной от 30 июня 1941 года
Я услыхал фанфары, барабан — в 2 ч. 30 мин., — специальное коммюнике: прорван фронт дьявола, под Вязьмой, перед Москвой, армии окружены… идет разделка, Преподобный в вотчину свою вступает. Божье творится не нашими путями, а Его, — невнятными для нас.
Письмо ей же от 9/26 октября 1941 года
Эти предосудительные слова, сказанные очень старым, очень больным человеком, живущим в оккупированном Париже, следует трактовать в контексте того, что писатель продуманно писал до и после 1941 года. Оставим за скобками наивность Шмелева, словно не читавшего «Майн Кампф», словно не считавшего гитлеризм порождением того самого «дьявола»: с чего бы казарменному национал-социализму обустраивать на великорусской равнине что-нибудь иное, кроме концлагеря и худшей формы колхоза. Обратим внимание на то, что Шмелев даже в этом наивном и жутком тексте смотрит несколько дальше ближайшей перспективы. Мы помним, что победу Германии он еще в 1932 году считал лишь прелюдией к новому миру, к возрождению вселенной после Рагнарёка мировой войны, когда один бес сожрет другого и сам погибнет. Очевидно, что в этом новом мире, в соответствии с неким планом Божиим, не будет не только большевизма, но и гитлеризма, а будет нечто, что предполагает мир между народами, нравственное очищение, торжество христианского социального идеала, пришествие такого общественного строя, при котором политик будет вслушиваться в народный логос и выражать его в своих деяниях. Свобода, милосердие, духовность и душевность — все то, чем живет индивидуальный человек в эсхатологической перспективе станет ощутимым достоянием общества.
Итак, Шмелев считал, что европейский мир, отрекшийся от Духа, привел к власти большевиков, чье мировоззрение построено на презрении к духовному, в том числе народному началу. Задача новой политики — услышать народный глас, едва ли не тождественный голосу Божьему, и претворить его в политическую действительность. Русское государство долгое время было не способно на это, но получило шанс после 1945 года. Нацистский режим вначале казался «народным», но очень быстро разочаровал — отрицанием свободы и негуманностью, а затем и вовсе явился эпифеноменом большевизма. Впрочем, в 1941 году у Шмелева возникла иллюзия, что руками немецкого солдата осуществится Божий план по взаимному уничтожению бесчеловечных режимов и в перспективе установлению нового Божьего миропорядка. Эта иллюзия также оказалась разбита под Москвой и Сталинградом.
