Когда я учился в институте, доблестью считалось прийти на лекцию, опрокинув пару бутылок «Баварии» за восемь рублей. Нынешние студенты (не надо иллюзий) тоже кичатся пороками, но более дорогими и технологичными. В начале 2000-х на улице нередко можно было встретить пьяного милиционера, сейчас милиционеров не любят совсем за другое. Общественное сознание изменилось, оно уже не столь толерантно к преступлениям, совершенным людьми с измененным специальными веществами сознанием. Громче всяких цифр звучит молчаливое народное нежелание оправдывать алкоголика — невольного убийцу. Именно этот способ саморазрушения почему-то утратил свое очарование.

Графики потребления алкоголя, впрочем, имеются, и раз уж мы сейчас спускаемся с алкогольного пика, можно поблагодарить Бога и осмотреться.

Не так страшен грех, как его социальный контекст. Не так печально пьянство, как его общее одобрение.

Оно отражает глубинную общественную потребность в том, что вино и водка дают конкретному человеку. Они усиливают и притупляют индивидуальные эмоции: усиливают радость, притупляют страх, — и в сверхиндивидуальном измерении служат показателями низкого уровня эндорфина, высокого уровня адреналина в «социальной крови».

Отношения со змеем (хотя бы и зеленым) противоположны отношениям с Богом. Если Адам говорит с тварью, обвившей ветвь плодового дерева, он не говорит с Тем, Кто дерево посадил. Цель одна — сорвать плод благодати. Но змеиная логика требует просто протянуть руку, а бессмысленная садовничья — отдернуть ее. Бог не смог объяснить Адаму, что не яблоко, а он сам должен еще созреть. Почти невозможно доказать ребенку, что варенье вкуснее всего зимой. Пустая затея убеждать пьяницу, что радость взращивается, страх искореняется — упорным ударным внутренним трудом. Не в забое, а в душевном затворе. Не столько на сцене, сколько в запертой гримерке. Тяжелым телесным трудом принято оправдывать скоромимоходящую алкогольную радость: «пять дней пахал — имею право». Но это значит только то, что пять дней внешний человек пахал, а внутренний отходил от предыдущего уик-энда в ожидании грядущего.

Впрочем, человек сложен как пожизненный диктатор Римской республики: он может стоять вполоборота и делать вид, что слушает и ангела, и демона. Потому наше общественное «нет» водке вовсе не указывают на духовную переориентацию. Мы, кажется, убедили себя, что радоваться можно не только при повышенном градусе, но нашу радость — ведь верно? — можно отнять, а потому она и не настоящая.

В этом ужас всякой борьбы за трезвость. У нее на флаге разбитая бутылка, которую вот только что можно было обнять и выпить, а в штабе — только неточные карты и перспектива марш-броска невесть куда за 100500 километров. Естественная и земная сметка говорит, что лучше «синька» в руке, чем даже не журавль, а обещание журавля, причем обещание нетвердое. Неудивительно, что с этого фронта дезертируют чаще, чем осенью 1917 года. Но столь же верно и то, что самые стойкие бойцы — из тех, кто точно знает, что обещаемое прямо сейчас счастье — чистой воды обман. Не верь агитатору — швырни в него духовным кирпичом.

Нехорошо больному человеку быть одному. Лекарство от социальной болезни внезапно тоже социально. Общество — далекое от Церкви, в массе разверившееся — интуитивно выдумывает способы, как бы направить Адама в противоположную от чешуйчатого пресмыкающегося сторону. Пойти туда, не знаю куда — так говорить неправильно, когда точно знаешь, откуда нужно уйти.

Общество — большая мама. Главная ее задача — отвлечь, да так отвлечь, чтоб не было чувства обмана и обиды. Вот тебе образование, хорошая работа, путешествия, футбол, балет, вкусная еда, а вот Церковь тоже, если хочешь. Все что угодно, только не пей. Вторая задача — сделать так, чтобы, отвлекшись, а потом вспомнив о том, от чего отвлекся, пьяница Адам не нашел источника греха на привычном месте. Спецмагазины/спецотделы — это ведь уже хорошо. Водка — это особенный напиток для особенных людей. Жаль, нельзя ее в аптеке продавать. Пропаганда вторична, она ритуально фиксирует то, что люди, составляющие общество, совершили или готовы совершить без всякого призыва.

Мы бросили излишества нехорошие, потому что все вокруг считают, что «ничего через меру», а не потому, что нас убедил телевизор.

Но телевизор обязательно должен об этом сказать: как же без «спасибо» после вкусного ужина.

Любое событие наполнено смыслом, который гораздо больше этого события. Но это только значит, что не нужно увлекать себя скабрезными обстоятельствами. Любое частное слово выражает общественное мнение, но только в сумме с другими голосами и за вычетом общественного молчания. Что думает, говорит и молчит народ по поводу смысла события, можно замерять социологическими инструментами, но тем, кто живет в России долго, как и нужно жить в России, понятно, что общественное сознание изменилось.

Изменилось незаметно, ведь так обычно и бывает.