на наш Телеграм
Постничество — это прежде всего про еду, питание: этот, казалось бы, самоочевидный тезис мы в прошлом году были вынуждены прояснить на основании текстов Отцов Церкви, дезактивируя «духовные», «нравственные» толкования постничества, как якобы чего-то не имеющего сущностного отношения к питанию. В этом году продолжим это прояснение, сосредоточившись на той духовно-нравственной глубине (бездонной) постничества, что не только не противоречит, но предполагается, открывается постничеством как пищевой («диетической») практикой. Именно: постничество есть практика не-насилия и как таковая есть практика возвращения в рай.
1/6. Святой Климент Александрийский: Ветхий Завет о правах животных и этическом к ним отношении
Начнем с толкующего пищевые ограничения Ветхого Завете текста св. Климента Александрийского, крупного раннехристианского мыслителя. Согласно Клименту, еще ветхозаветные пищевые ограничения носили характер практики не-насилия, этического отношения к животным. — Толкование необычайно актуальное сразу в двух смыслах: 1) как дезактивирующее распространенное предубеждение о Ветхом Завете как какой-то особенно кровавой, жестокой книге, в частности жестокой к животным; 2) как предлагающее теологическое обоснование современной озабоченности этическим обращением к животным. — Оказывается, эти два смысла вполне ясно и уверенно раннехристианская мысль выявила еще в Ветхом Завете. — Св. Климент, изъясняя различные этические аспекты Ветхого Завета (этическое отношение к чужестранцам, рабам и пр.), находит в нем целую систему этического отношения к животным, притом пифагорейское вегетарианство возводится им к богооткровенной истине (в духе распространенной среди ранних христиан теории заимствования античными философами тех или иных истин из иудейского Писания), притом этическое отношение к животным понимается им в одном комплексе с этическим отношении к людям:
«Пифагор предписывая кроткое обращение с животными, позаимствовал эту идею из закона. … Он /ветхозаветный Закон/ запрещает, например, ради прибыли или даже под предлогом жертвоприношения употреблять в пищу новорожденных ягнят, козлят и телят. Он заботился в этом случае как о матерях, так и о детях, желая, чтобы через снисходительность к неразумным животным человек возвышался до кротости к ближним. «Оставляйте, — говорит Писание, — дитя при матери хотя бы первые семь дней.» … Стыдитесь же, эллины и все, кто порицает Закон: ведь он проявляет сострадание даже к бессловесным животным, тогда как хулители закона бросают на погибель и человеческих детей. … закон осудил это варварство пророческой заповедью: ведь если он запрещает разлучать мать и детеныша в период кормления, то тем больше у него причин вооружаться против жестокого и безжалостного зверства людей. … Закон запрещает убивать беременную самку до тех пор, пока она не родит, сдерживая тем самым, хотя и косвенным образом, жестокость людей по отношению друг к другу. … Закон признает некие права даже за животными (!!!) для того, чтобы, обучая нас кроткому отношению к существам, которые не доводятся нам ближними, внушить человеку еще большее сострадание к существам одного с ним рода. … Тот же закон запрещает надевать намордник волу, молотящему колосья, ибо «трудящийся достоин пропитания». … Господь заповедует нам облегчать и вьючных животных нашего врага, когда они обременены непосильной тяжестью, и помогать им встать, когда они падают … В своем человеколюбии благой Логос учит нас, что не только не следует срубать деревьев со съедобными плодами или скашивать хлеб до времени жатвы ради нанесения ущерба, но и вообще губить плод, как поля, так и существа одушевленного» — и т. п.
Итак, «кроткое отношение к существам, которые не доводятся нам ближними», признание «прав животных» — истина, артикулированная еще иудейским Законом и христианами до Христа: Моисей и Пифагор тут равно учат нас этой истине. — Притом частотное противопоставление этического отношения к животным и этического отношения к людям (мол внимание к животным как бы крадет внимание к людям) ясно и недвусмысленно отвергается Климентом: одно поддерживает другое, они друг друга взаимоподдерживают, взаиморазвивают: и там и там нам предписывается кроткое отношение к существам, сотворенным Богом — к людям ли, не-людям ли. — Эта истина радикализируется в новозаветную эпоху как мы сейчас увидим.
Следующие две главки без изменений взяты из уже обозначенного прошлогоднего материала.
2/6. Святитель Василий Великий: постничество как возвращения в рай
Святитель Василий Великий в своем Первом слове о посте пишет:
«Пост – дар древний, не ветшающий, не стареющийся, но непрестанно обновляемый и цветущий во всей красоте. Думаешь ли, что древность его считаю со времени происхождения закона? Пост старше и закона. Если подождешь немного, то уверишься в истине сказанного.
Уважь седину поста. Он современен человечеству. Пост узаконен в раю. Такую первую заповедь принял Адам: «от древа…, еже разумети доброе и лукавое, не снесте» (Быт 2:17)» —
это мы можем встретить у многих Отцов: пост — первая заповедь. Питание для человеческого существа — не «естественно» с самого начала — с момента его появления в качестве человека, то есть существа имеющего дело с Богом — Абсолютной Истиной, что имплицирует ряд практик себя ввиду Истины, а в частности имплицирует положение, при котором питание — «естественная функция» — у этого существа помещается в контекст искусства (практик, техник) себя, становится искусственным, осознанно управляющимся. Функция питания в человеке дисбалансирована, не подчиняется природным алгоритмам, то есть перемещена в пространство культуры, табу, заповедей, что имплицирует пост как конститутивную черту культуры себя, аскетики. Так, по свт. Василию Великому, дела обстояли еще до грехопадения человека: не-естественность питания для человека — элемент его райского состояния, притом — как опять же подчеркивает не один только свт. Василий среди Отцов Церкви — практики потребления еды в райском состоянии были иные, чем после грехопадения:
«жившим в раю не приходило на мысль, что впоследствии изобретено человеческим примышлением: заклание животных.
В раю не было ни вина, ни заклания животных, ни мясоястий».
3/6. Преподобный Василий Поляномерульский: пост как возвращение в рай и отказ от жертвоприношений
«О воздержании от брашен, возбраненных монахам» — небольшой трактат преподобного Василия Поляномерульского, великого учителя христианской культуры себя (аскезы) — может быть вообще главное святоотеческое сочинение по теологии питания. Здесь выясняется, что запрет на мясоядение — первая заповедь, данная Богом людям, и одна из черт райской жизни, восстановленной Новым Заветом. Интересно, что прп. Василий рифмует мясоядение с жертвоприношениями: две формы кровопролития, насилия, явившихся после грехопадения и отмененных христианством — как отменены жертвоприношения, так надо и перестать есть мясо:
«Если некоторые из древних монахов и были причастны к мясоядению, то эти обычаи их так же принимал Бог, как и ветхозаконные кровавые жертвы. «Ибо явно, что изначально Бог не хотел установить им такие жертвы, но, снисходя немощи их и видя их неистовствующих и обуреваемых желанием жертв, попустил им», — сказал божественный Златоуст. Так и вкушение мяса: изначально не столько была на это воля Божия, сколько снисхождение и дело вынужденное. Изначально сам Бог законоположил это [запрет мясоедения], вкушение же мяса попущено было Богом только по одной немощи нашей, так же как и древним — приношение в жертву скота».
Не есть мяса в таком контексте — способ помещения себя в пространство не-насилия посредством повседневных практик (точнее, основной из них — питания) — обыгрываемых ими представлений и ценностей (райская истина — не-насилие, и я встройкой своего питания в логику этой истины подключаю себя к ней и актуализирую ее в своей ситуации); такая, в общем, важная вещь на символико-психологическом уровне: этот эон пропитан кровью, но я своим телом, своим умом, своей повседневностью представляю (пусть только для себя — это может и важнее всего) Альтернативу ему. Вот несколько аргументов прп. Василия собственно о запрете мясоядения:
«Бог ни Сам, ни через святых ангелов или птиц небесных никогда в новой благодати не подавал рабам своим мяса, но только хлеб и рыбу. Все это уверяет нас в том, что не подобает нам есть ныне мясо, так как Божие свидетельство о том, что нужно воздерживаться от мяса намного больше и достовернее, чем человеческое разрешение. В этом уверяя нас, Бог никогда не является посылающим рабам своим пищу мясную. Поэтому более до́лжно нам покоряться доброму преданию святых отцов, запрещающих вкушение мяса, нежели тем, которые вкушают его и другим позволяют. Ибо и Сам Христос Господь, почитая закон о пище, данный в раю Адаму, насытил, как сказано, четыре тысячи мужей семью хлебами и малыми рыбами и потом пять тысяч, кроме жен и детей, пятью хлебами и двумя рыбами. Но нигде Он не является вкушающим мясо. И видя, что евангелисты ничего не упоминают о мясе, показывая Христа Господа вкушающим только рыбу, хлеб и мед, веруем, что это, в указание совести нашей, не что иное, как только предпочтение закона о пище, данного в раю Адаму изначально, и это пример и предписание употреблять такую пищу, а не мясо. Ибо всё богомужное житие Господа на земле и подвиги Его были примером и образцом для нас, чтобы мы последовали стопам Его, ибо Он сказал: «Аще кто Мне служит, Мне да последует». Вкушение мяса противоречит закону, данному изначально Богом, и вменяется в непослушание и самочиние перед Богом. Преподобные отцы, которые, покоряясь преданию древнейших святых отцов, принимали в пищу только одни семена, елей, рыбу, сыр и молоко, и ни одного из них мы не видим питающимся мясом. Воздержание от мяса — первый закон Божий, а не одно предание святых отцов. Не есть мяса до потопа было общим законом для всех людей, изначально данным Адаму Богом в раю. А то, что после потопа стали вкушать мясо, представляется скорее попущением Божиим и снисхождением к невоздержанию нашему, чем законом Божиим. «Ибо после потопа, — сказал Василий Великий, — позволено Богом Ною и после него всем людям есть мясо, не как нужное естеству нашему, но как снисхождение немощи нашей. Ибо ведал Господь, что люди жестоки, и попустил. И по такому попущению и прочие животные начали есть мясо без боязни, восставая друг на друга. Возможно тем, кто желает, подражая жизни райской, и ныне руководить собой и направлять самих себя к этому житию, избегая наслаждения многими и различными яствами и употребляя в пищу плоды и семена древесные».
«Аскеза как жертва Богу» — пример того, как разоблаченная Новым Заветом жертвоприносительная логика переподчиняет на следующем этапе религию, считающую себя основанной на Новом Завете. Ограничение, лишение себя благ, причинение себе страданий и т. п. формы обращенного на себя насилия понимаются как принесение себя в жертву Богу, между тем как в логике, препятствующей регрессу обратно в жертвоприносительный диспозитив, аскеза понимается как набор приемов, техник, навыков налаживания блаженной райской жизни: не причинение себе страданий, но прямо наоборот — полный выход из пространства страданий. Скажем, запрет на мясоядение, как и вообще христианская диетика (набор практик себя в отношении питания) — не жертва, а компонента управления собой, направленного на возвращение в рай, напрямик увязанное с отменой жертвоприношений; так же как, например, девство — опять же не форма жертвы, а компонента ангельской совершенной жизни, так же как и послушание — не принесение в жертву своей воли, а техника перенастройки психики на совершенную жизнь и логика межчеловеческих отношений, отвечающих этой жизни; так же как и «нищета» — опять и опять не жертва, а преломление совершенной жизни в экономической сфере. Все это — аспекты блаженной жизни, полноты совершенства, а не жертвы, не лишения благ и пр. Монашество — в своем идеале и замысле, но слишком часто не в своей эмпирике — христианская жизнь в полной комплектации, то есть — восстановленная райская жизнь, эсхатологическая ангельская жизнь, блаженство Царствия здесь и сейчас. Христианство — оно про совершенную жизнь; жертвоприносительный садомазохизм — он про век сей, от коего освобождает нас христианство, если само оно не обратилось в жертвоприносительный садомазохизм, в архаику табу, чистого/нечистого и т. п. (Интересно, что запрет на мясоядение так и не стал строгим в монашестве именно в пику диспозитиву табу и запретов (табу, запрет — форма принесения в жертву запрещаемого, табуированного и тут же — форма принесения в жертву себя — лишения себя таких-то благ и пр.): «еретики» учили о нечистоте мяса, вина и брака — то есть плоти мира вообще — именно в символическое опровержение этого — «на возражение еретичествующих» — монахи употребляли мясо: плоть мира чиста и блага, созданная всеблагим Божеством для блаженства и обожения; см. историю Петра и Павла вокруг нарушения кашрута: для самого оформления христианства была важна отмена пищевых запретов как символ отмены диспозитива чистое/нечистое и — нужно опять это повторить — идущим в одном движении с прекращением жертвоприношений.) Все это важно помнить, иначе пост перестает быть практикой истины и регрессирует к языческими диспозитивами жертвоприношения и чистого/нечистого.
Именно тут находим разгадку современных ритуальных повторений «пост — это не про еду»: слова эти направлены как будто бы против регресса поста в архаику чистого/нечистого, сакрализованных запретов — но поскольку тут не в силах вспомнить истинный смысл поста и актуализировать его, то де факто это повторение само встраивается в ритуал регресса поста, в его — этого регресса — ритуальное отреагирование, служит как бы его компенсацией, встроенной в него же как непременный элемент. Регресс поста в жертвоприносительный диспозитив компенсируется — и тем оправдывается! — в ритуальных заверениях о некоем «духовном» смысле этого регресса, что тут-де «не в еде дело».
4/6. Преподобные Зосима (Верховский) и Василиск Сибирский: постничество как практика не-насилия
Итак, прп. Василий Поляномерульский приходит к выводу о греховности забоя и поедания животных (райская норма, актуализированная в ангельской — монашеской/христианской — жизни, предполагает не-насилие в отношении к животным и вообще запрет на любое кровопролитие) считает притом допустимым прием в пищу рыбы и молочных продуктов (в общем, как и сейчас, пескетарианство — некоторый минимум в этих вопросах).
Прпп. Василиск (Верховский) и Зосима Сибирский, подвижники XVIII в., не едят мяса, ужасаются забою скота, но не приемлют и рыбной ловли, и самым характерным образом ссорятся они единственный (кажется) раз из-за отказа прп. Василиска от молочной пищи. Какая здесь логика, мотивация? Восторг сострадательной любви — и важно тут именно совмещение сострадания и восторга, сострадания из райской, ангельской перспективы — сострадания не холодного («буддистского»), и не мазохистского («депрессивного» — все четыре эпитета явно неудачны, надеюсь, понятно, о чем речь), но из любви, из восторга: эстетика православного «умиления», любования-жалости (в споре прпп. Зосимы и Василиска как и в трактате прп. Василия мелькает мысль: вегетарианство не стало твердой нормой в христианстве в мотивах противогностических: материя, плоть мира — не дурна, не скверна; напротив она блага, прекрасна: и христианское постничество/вегетарианство в этой перспективе подпадает под опасность быть понятым в «гностическом» смысле: отсюда и не-настаивание на вегетарианстве; итакЮ не из-за гнушения, а из-за восторга/жалости не следует есть плоть животных). Прп. Зосима пишет о своем друге прп. Василиске:
«Настолько же был милостив и жалостлив и сострадателен, что даже не мог и лошадь ленивую легким ударом подогнать, только голосом и ласковыми любящими словами понуждал; но лошадь голоса его не слушалась, и он самого себя виня, лучше сам претерпит продолжительный путь, нежели от нетерпения сделается бийцей, и поэтому для обуздания самого себя говорил к себе: “Монашествующие обязаны никого не обижать”. Однажды путешествуя, он близ реки увидел змию, которая, убоявшись его, бросилась в реку, но — утонула ли, или естественно нырнула — только более не увидел ее плывущую, и сие весьма его опечалило, и как губителя так себя поносил и укорял, и чрез многие года всегда себя за это обвинял, почему не обошел ее мимо, и спокойно ее не оставил на своем ее месте. Никогда не мог видеть бывшие повинным наказания, но даже скотов или овец или птиц убиваемых, или же равнодушно смотреть на заколение их, даже на рыбу трепещущуюся не мог равнодушно смотреть, и живую никак не мог ее чистить, потому и ловить её сам уклонялся, ибо пойманную брал в руки свои и, любуясь, смотрел на нее не потому чтобы хотел её есть, но за красоту и за доброту её приятного вида прославлял Создателя, что такою прекрасною её сотворил. Потом как бы от нее слова говорил: “Пусти меня, и я ещё поживу так свободно по твоей милости, как и ты; я только тем и повинна, что не имею рук вынуть себя из сети, уловившей меня, но так же чувствую боль и так же хочу жить, как и ты, и свободу люблю; пусти меня, пусти, если ты милостивый!” И так, побеждаясь милостью и состраданием, отпускал и удалялся, чтоб не видеть живых и трепещущихся».
Итак, никакого насилия к живым существа — и не только в контексте питания, но и в контексте эксплуатации (сейчас бы говорили о «веганстве»; «не мог и лошадь ленивую легким ударом подогнать» и пр.): и не-насилие это есть плод восторженного, умиленного отношения к живым существам: посто-напросто любви к ним. Это сострадательно-восторженное отношение к живым существам стоит в одном ряду с еще двумя вещами, о которых тут надо сказать.
Прп. Василиск — крестьянин, «мужик» по происхождению («экономический», т. е. бывший монастырский крепостной, секуляризированный Империей) живет в последней четверти XVIII — первой четверти XIX в. — в зените абсолютистской крепостнической Империи. Его жизнь чрезвычайна интересна в смысле обкатки сразу целой череды форм Исхода из Империи: ряд отклоняющихся форм поведения еще в семье, в общине; затем — Исход из общины и составление микросоциума «богомолов» — это еще в миру; затем — жизнь в лесу с другими пустынножителями (в связи с «официальным» монастырем и без); затем — окончательный разрыв: Исход в сибирские леса, и оттуда уже — Возврат, экспансия произведённой и культивирующейся в Пустыне альтернативы в мир: создание своих сообществ альтернативной жизни (среди форм Возврата: создание устава альтернативного сообщества, описания опыта Инобытия и др. текстов, позволяющие нам сейчас все это писать). — Итак: целый каскад форм жизни, ранжирующийся по нарастанию альтернативности.
И суть собственно — в обретении Альтернативы (альтернативного образа жизни на всех уровнях): этот «мужик» в мире розг и и повинностей (эти две реалии занимают важное место в его житии), в абсолютистской крепостнической Империи — он в себе производит максимальную (онтологическую) Альтернативу — обожение: он вот сейчас и вот здесь низводит Божество, Бесконечность Любви-Радости-Сладости: «в сердце чрезмерная сладость», «ни с чем не сравнимая услаждающая сладость», «кипение и волнение сладости в сердце», «непостижимая сладость», любовь, радость, сладость: таковы самоописания того, что он нашел в Исходе из Империи. Тут — центр, который в этике-эстетике дает «умиление», сострадание-восторг и в частности — постничество/вегетарианство, а в социальности — Исход из Империи (точнее: второе — условие того, что в центре, а первое — следствие того, что в центре). Вот это переплетение: как прекрасно.
Подробнее о прпп. Зосиме и Василиске читайте в нашем материале.
5/6. Преподобный Паисий (Величковский): резюмирующая рецепция учения об отказе от мяса как практики возвращения в рай
Преподобный Паисий (Величковский), один из возродителей православной аскезы в Новое время, великий подвижник и богослов, кратко резюмирует богословие постничества как возвращения в рай в небольшом тексте «О том, чтобы не есть мяса», а в частности подтверждает богодухновенность трактата прп. Василия Поляномерульского (так что мы тут имеем дело со случаем консенсус патрум)
«Следует мне дать ответ на вопрос о мясоядении, которое вам советуют (то есть советуют разрешать на мясо) те, кто мечтают быть владыками. Мне же кажется, что по правому смыслу и установлению всей Святой Православной Церкви и самому ангелу не следует в этом подчиняться, а для опровержения советов тех людей и вашего утверждения достаточно сочинения о мясоядении блаженной памяти старца Василия, который сочинил его не без содействия благодати Божественного Духа. Думаю, что ты прочитал его и сам, оно исполнено многой силы и мудрости Божественной. В нем старец Василий хорошо показывает, насколько могу вспомнить, что от начала создания мира и человека не было воли Божией, истинной и совершенной, на то, чтобы люди вкушали мясо; правда и то, что не только в раю, но и до потопа мясоядения среди людей не было. А после потопа Бог всеведущий предвидел и предузнал, что люди (человечество) дойдут до такой слабости, что если им не дать свободы через благословение, они и без благословения начнут есть, поэтому Всещедрый и Всеблагой Бог, зная слабость человеческого естества, оказал снисхождение и благословил. Но порядок монашеской жизни во всем, насколько возможно, изображает пребывание в раю, соответствует ему и подчиняется совершенной воле Божией. Тогда не было мясоядения – и монахам не подобает есть мяса. В раю была особенная жизнь, отличная от жизни после преступления закона, – так же и монашеская жизнь во всем, насколько возможно, по справедливости должна отличаться от мирской».
Итак, классическое (патристическое) богословие поста заключается не в чем ином, как в ряде следующих утверждений: коль скоро Распятая Любовь искупила людей, они могут вернуться в свое естественное — райское — состояние, которое помимо прочего заключалось — и для христиан вновь заключается — в не-убийстве животных, в неупотреблении их в пищу; в раю вообще не было никакого кровопролития, никакого насилия (и никакой власти: как утверждает Книга Бытия и вслед ей Отцы — господство как таковое появилось как следствие грехопадения) и в частности — насилия к животным (самым характерным образом, как мы выше видели, в патристике рифмовалось убийство животных для еды и в ходе жертвоприношения): пост есть возвращение к этой райской/естественной норме: «анархопримитивизм». Все более придавая значения вегетарианству, этическому/ненасильственному отношению к животным, поздняя современность бессознательно возрождает патристический дискурс (и корректнее было бы сказать: дискурс характерный для «духовных традиций» — сообществ альтернативной жизни, тех кто производится максимальная — онтологическая — Альтернатива; вспомним, что св. Климент подтверждает богооткровенность пифагорейского вегетарианства) — как раз в тот исторический момент, когда христиане перестали понимать, зачем нужен пост, и обескуражены тем огромном значением, которое придается посту в патристике. — Надо вернутся в естественное — не в хищническое, конечно, а в райское, ненасильственное — состояние и один из элементов этого состояния — постничество/вегетарианство, непролитие крови, не-насилие: смирение, кротость, любовь. — И, собственно, если такого естественного/райского состояния никогда — в натуралистическом порядке — не было, то суть в любом случае заключается в том, что человек способен в таком состоянии пребывать, способен вести «ангельский образ» жизни (как принято было говорить в патристике), актуализировать райскую истину, которой, предположим, в «природе» никогда не было: даже и так получается, что таки была и есть — как потенция, как возможность, как вечная истина, реализующаяся исторически, как, батищевиански выражаясь, виртуальное, запороговое состояние, открытое нам к актуальному проживанию (рай есть вечная возможность/истина реальности, в определенных ее точках-моментах реализуемая): натуралистически рая, предположим, не было, но не в том суть, а в том, что человек способен в него «вернуться» — актуализировать райские потенции реальности.
Реальность может быть другой: потенциально и по своей истине она — рай. Поэтому можно перейти от наличной реальности к ее же райской истине: от практик насилия и господства к практикам кротости и мирности: в отношении с животными — к вегетарианству; в социальных отношениях — к социально-политической альтернативности; в отношении к бытию вообще — к Инобытию (к мистериям как пифагорейцы, к духовным практикам как исихасты).
Батищев, выдающийся православный позднесоветский мыслитель, свою «гармоническую полифонию» (именование Царство Божьего в его марксистской криптотеологии) понимал вечно истинной — но виртуальной, запороговой такому-то множеству состояний мирового бытия: не доступным к актуализации для такого-то множества состояний (падших состояниям, формулируя эксплицитно теологически). — Однако «беспредельная объективная диалектика» (именование Божества в этой криптотеологии) ведет к тому, что, постоянно меняясь, это множество приходит к возможности реализовать на себе гармоническую полифонию; как (используя классическую философскую метафору) скала уже всегда несет в себе возможность прекрасной статуи, но не может сама стать статуей и должна дождаться рабочих, художников, чтобы они актуализировали ее потенцию быть прекрасной статуей, так «природа» несет в себе потенции рая, но сама раем стать не может; или точнее: может в лице тех своих акторов, что оказываются способными принять ангельский образ бытия; хищник не может перестать убивать и пожирать других; органические сущие не могут выстроить отношений равенства; но некоторой хищник, некоторое органическое сущее — вдруг — на какой-то стадии своей истории («эволюции») — оказывается на это способным — и эти возможности собой реализует. — Как статуя в скале, так в «природе» — рай. Его нужно вообразить и «сделать». «Природа» во «мне» может отказаться от взаимного пожирания, иерархических отношений, насилия. — «Я» и есть та точка-момент мира, где он может стать раем. Ангельский образ жизни: духовные традиции суть фрагменты «природы», где она актуализирует свои райские истины-потенции (духовные традиции суть сообщества ангельского общества жизни): высшее цветение «природы», где она цветет раем. — Вернуться в рай, вести ангельский образ жизни означает: актуализировать в конкретных материальных практиках некоторый ряд возможностей, всегда («вечно») виртуально присущих реальности. — Хищники не могут перестать есть мяса, но люди могут: могут так актуализировать рай прямо посреди своей повседневности — таковы необычайные глубина и радикальность постничества.
6/6. Митрополит Антоний Сурожский: вегетарианство как практика не-насилия и возвращения в рай
То, что, несмотря ни на что, истина постничества («вегетарианства») как практики не-насилия и возвращения в рай не была забыта, покажет текст одного из самых значительных и любимых современных православных пастырей и богословов — митрополита Антония Сурожского, который учил, как сейчас увидим, все тому же самому в своем тексте «О призвании человека», притом акцентируя внимание на общекосмическое, экологическое значении этого учения и соответствующей практики, т. е. именно что собой, через себя, через свои в частности пищевые практики актуализировать райские потенции реальности:
«А потом приходит потоп, и в тексте /библейском/ есть еще место, о котором можно задуматься. Люди всё дальше и дальше отходили от Бога, до момента, когда Бог, взглянув на них, сказал: эти люди стали плотью (Быт. 6, 3). Духовности в них не осталось, и пришел потоп, смерть пришла на них. И после потопа Господь говорит впервые: теперь вам предоставляются в пищу все живые существа. Они вам будут служить пищей, а вы будете их ужасом (Быт 9:2–3). Это очень страшно. Страшно себе представить, что человек, который был призван всякое существо вести по пути к преображению, к полноте жизни, дошел до того, что больше не может взлетать к Богу, и вынужден свою пищу добывать убийством тех, кого должен был вести к совершенству. Здесь как бы замыкается круг трагедии. Мы находимся в этом кругу, мы всё еще неспособны жить только вечной жизнью и словом Божиим, хотя святые в значительной мере возвращались к первоначальному замыслу Божию о человеке. Святые нам указывают, что надо молитвой, духовным подвигом постепенно высвобождать себя от нужды питаться плотью животных, переходить только на растительную пищу и, уходя в Бога всё больше и больше, нуждаться в ней всё меньше и меньше. Были святые, которые жили только тем, что раз в неделю приобщались Святых Тайн.
Вот в каком мире мы живем, вот к чему мы призваны, вот какая была данность. Вот наше православное представление о том, каков мир и как Бог с этим миром связан: не только как Творец, Который просто творит и остается чужим Своей твари. Даже художник не остается чужим тому, что он творит; всякий может узнать руку художника или его печать на его творчестве. Здесь же речь идет о другом. Бог не просто творит и пускает жить тварь, Он с ней остается связанным и зовет ее к Себе, чтобы она выросла в полную меру данных возможностей: из невинности – к святости, из чистоты – в преображенность. Вот представление, которое есть у нас в Православной Церкви о тварном мире, о соотношении Бога с человеком и со всей тварью без исключения, и о роли человека. Тогда становится понятен, с точки зрения Православной Церкви, вопрос о нашей роли в том, что мы сейчас делаем с землей. Вопрос стоит не: “то, что мы делаем с землей, нас погубит”, а: “то, что мы делаем с землей, является нарушением нашего человеческого призвания”. Мы сами себя губим и мы закрываем путь другим тварям к преображенной жизни».
