на наш Телеграм
31 августа 2023 года исполнилось бы 120 лет французскому философу русско-еврейского происхождения Владимиру Янкелевичу. Во время Второй мировой он участвовал в антифашистском Сопротивлении. После преподавал в Сорбонне. Янкелевич в основном занимался этической проблематикой, а также музыкальной критикой. Свобода, любовь, существование — главные темы его мысли. Мыслитель не «первого ряда», но все же классик мысли XX века — он заслуживает быть прочитанным. Давайте вкратце вспомним три его работы, переведенные на русский.
Участник Сопротивления, русский еврей пишет «Прощение» — великолепную работу, рассматривающую всю парадоксию прощения. В первую очередь — рассоединение прощения от извинения, понимания, забвения (извинить, понять, забыть — не простить). Затем — детальнейший анализ самого прощения. Стоит ли говорить, что прощение стоит в самом центре этики, христианской во всяком случае? Анализ прощения по Новому Завету образует вершину книги Янкелевича: «прощение» — строго говоря, предмет теологии, а не философии, пространство благодати, а не греха.
«Ирония» — столь же изощренная, диалектическая, прослеживающая все нюансы, изгибы, аспекты своего предмета работа, как и «Прощение». Здесь, в частности, прослеживаются формации иронии, свойственные до- и послехристианским эпохам, разного рода вопросы, касающиеся иронии, возникающие по поводу фигур Сократа и Иисуса, двух казненных ироников — иронизирующих над миром, над человеческими установлениями с точки зрения Истины.
«Смерть» — философская классика, опус магнум Янкелевича. Янкелевич медленно, внимательно, «въедливо» прослеживает смерть по эту сторону, в момент и по ту сторону смерти. Янкелевич не занимает какую-либо позицию в спорах о посмертии, но субъективно ангажирован личностью, бытием: я (личность) не знаю, что такое смерть и есть ли что-то после нее, но я хочу жить (быть): смерть — факт; желание личности жить — факт; два эти факта образуют противоречия, конфликты, динамику в экзистенции, в мышлении. Серьезнейшее влияние на «Смерть» Янкелевича оказала русская литература, а через нее — христианская мысль. Вообще, как понятно даже из нашего мини-обзора, мысли Янкелевича свойственен своего рода расположенный к христианской проблематике агностицизм: философ не знает, сомневается, вопрошает, проблематизирует, всегда беря в расчет пространства христианской веры и мысли. Янкелевич после долгого пути размышлений о смерти пишет: «спор сознания и смерти, любви и смерти, свободы и смерти — неразрешим. Очевидной, но все же ускользающей предстает для людей тайна смерти».
Чтобы дать почувствовать «вкус» текстов Янкелевича, характерное для мыслителя совмещение этико-экзистециальной серьезности мысли с диалектичностью, переливчивостью, игрой дискурса, приведем цитаты из «Прощения». Итак, после устроенных нацистами войн и геноцидов Янкелевич пишет:
«Нетрудно понять, почему долг прощения стал сегодня нашей проблемой. Определенной категории униженных и оскорбленных действительно трудно прощать обидчиков и преследователей: прощение — это усилие, которое непрестанно приходится прилагать снова и снова, и никто не удивится, если мы скажем, что это испытание порой исчерпывает все наши силы. Но происходит это потому, что прощение в строгом смысле слова представляет собой, по существу, пограничный случай … [возможно] прощение — событие, так и не наступившее в истории; действие, не имевшее места нигде в пространстве; движение души, не существующее в текущей психологии».
«Копия иногда походит на модель так, что подделку невозможно отличить от модели! Обидчику все равно, прощают ли его от усталости или из милосердия: ведь дифференцирующий элемент незаметен… Но где сердце прощения? Как бы там ни было, между прощением подлинным и прощениями недостоверными имеется нечто общее: они уничтожают ситуацию критическую, напряженную, ненормальную, такую, которая рано или поздно должна будет разрешиться, ибо хроническая враждебность, страстно укорененная в злопамятстве, как и всякая аномалия, требует своего разрешения. Злопамятство разжигает холодную войну, как бы объявляя чрезвычайное положение [«чрезвычайное положение» — сердце «политической теологии» Шмитта, одного из главных идеологов нацизма, консерватизма перед и во время Второй мировой], а прощение — истинное или ложное — приводит к полной противоположности: оно отменяет чрезвычайное положение, ликвидирует то, что взрастила злоба, разрушает мстительную одержимость. Узел злопамятства развязывается».
«Прощение не предназначается ни для самодовольных, которые живут с чистой совестью, ни для нераскаянных виновных, которые не страдают бессонницей или плохим пищеварением. Когда виновный толст, упитан, преуспевает, обогатился за счет экономического чуда, прощение становится зловещей шуткой. Нет, не для этого создано прощение: прощение не для свиней обоего пола! … С тех пор как уже на следующий день после бойни всеобщее легкомыслие и удобная снисходительность стыдливо окутали преступление покровами молчания и забвения, прощение стало посмешищем, прощение превратилось в фарс. Это торопливое братание с палачами, это поспешное примирение — тяжкая непристойность и оскорбление, нанесенное жертвам. … если именно неискупленные преступления нуждаются в прощении, то нераскаявшиеся преступники как раз в нем не нуждаются. … Основание для прощения дают, конечно, прежде всего неискупленные проступки, и более того — само зло: по правде говоря, если существование зла и не является основанием для прощения (ибо у прощения не бывает основании), то оно хотя бы придает ему смысл; если оно и не является движущей силой прощения, то является хотя бы основой для его появления. Разумеется, существование зла — это не основание для прощения, но это еще и не препятствие для него: оно, скорее, представляет собой таинственное и скандальное условие прощения или, как мы выразились, орган-препятствие. Итак, безграничная «простительность» проступков никоим образом не имеет в виду несуществования зла, совсем наоборот: скорее, именно это несуществование могло бы отобрать у прощения его насущный хлеб!»
«Прощение подобно любви. Поэтому шестая заповедь Христова, предписывающая любовь к врагам, неразрывно связана с пятой, упраздняющей взаимное αντί [взамен] закона возмездия. Прощение трансцендентно какой бы то ни было причинно-следственной связи, и в первую очередь наиболее стереотипной, действующей в охранительных реакциях мстительного рефлекса или справедливого вознаграждения: жест, застигающий врасплох, сверхъестественный, противоестественный жест прощения тормозит естественную и слишком уж ожидаемую реакцию, которая заставляет нас отвечать тем же самым на то же самое, и представляет собой рабское эхо и глупый контрудар греха».
