на наш Телеграм
Сербы и черногорцы, объясняя нам, русским, кто такой владыка Петр, говорят: «Кто для вас Пушкин? Ваше “все”! Вот так и Петр Негош — наше српско “све”». И правда, он превратил раздираемое распрями черногорское failed state в маленькое, но полноценное государство. Он ввел регулярное налогообложение — прогрессивный шаг. Он отстоял независимость страны — не только на поле боя, но и дипломатически маневрируя между великими державами. Наконец, Петр Негош — поэт мировой величины, один из столпов сербской словесности, сербской культуры. Но мы поговорим о владыке как о богослове, предложив несколько пунктов, в которых, как нам кажется, Петр Негош был оригинален.
Поэт больше, чем поэт
Отношение христианина к поэзии задано святителем Григорием Богословом в IV веке. В небольшом произведении «О стихах своих» святитель объясняет: стихи хороши, (1) потому что заставляют формулировать мысль кратко, (2) потому что ослабляют горечь исполнения заповедей для юношества, (3) потому что стихи умело слагают язычники, а христианам негоже ни в чем им уступать, (4) потому что поэзия — отрада в болезни. Как мы видим, тут голая прагматика, никакого богословия, никакого превозношения поэта, которое мы найдем у Платона (не всех же он предлагал выгнать из идеального города) или у романтиков. Владыка Петр — редкий из святых богословов, кто называет поэта подражателем Бога, выразителем Его воли.
Чудеса святых небес высоких,
все, что здесь цветет, искрит, лучится,
все миры, что лишь уму доступны,
лики все и смерти, и бессмертья —
вкупе все, что только есть на свете,
создано Отцом поэтов общим.
Сколь священно звание поэта!
Голосом его вещает небо,
светлый луч торит ему дорогу,
величает он Творца благого.
«Луч микрокосма»
Бог назван поэтом — очевидно, что и поэт, поскольку он соответствует своему званию, именно этим, своим словесным творчеством, подражает Богу — совершенно не очевидная мысль для православного богословия. Поэтому стоит уточнить: поэт подражает Богу, поскольку он подражает божественной поэзии, а содержанием последней является творение многочисленных миров, отличных от той данности, в которой прозябает видимый мир.
Поэт отличается от обычного человека тем, что смотрит за пределы нашей мерзейшей планеты, стремится приблизиться к замыслу Творца о творении, в котором нет месту сущностным противоречиям нашего мира.
Борьба и единство противоположностей
Представление о том, что мир, как мы его знаем, держится на постоянной борьбе противоположностей, в европейской традиции восходит к Гераклиту. Для христианства — особенно это ярко выражено у преподобного Максима Исповедника — важен тезис о перманентном перетекании наслаждения в страдание и наоборот, и о том, что выбраться из этого колеса сансары можно только через смерть — благую со Христом или злую без Него. Петр Негош как бы совмещает космологию Гераклита с аскетическим учением Максима, говоря о борьбе как универсальном описании того, что происходит с миром и человеком после грехопадения:
в нем душа воюет вечно с телом,
в нем воюет море с берегами,
в нем с теплом воюет вечно холод,
в нем воюет ветер буйный с ветром,
в нем воюет дикий зверь со зверем,
в нем один народ с другим воюет,
человек воюет с человеком,
в нем воюют вечно дни с ночами,
в нем воюют духи с небесами.
Тело стонет под душевной силой,
и душа трепещет зыбко в теле,
стонет море под небесной силой,
небеса трепещут зыбко в море,
и волна волну, поправши, гонит,
обе разбиваются о берег.
В мире нет счастливых, нет довольных,
нет миролюбивых, нет спокойных.
«Горный венец»
Однако, если борьба — это основной закон грехопадшего мира, то нужно этот закон повернуть себе на пользу. Если невозможно не бороться, то нужно бороться с самим законом, с самой неправдой космоса, происхождение которой — одновременно и в метафизическом «прошлом» мира, и внутри человека:
Человек способен те законы,
если думает о Божьей правде,
без излишних различать усилий;
но и дух проклятый, сатанинский
о себе не раз напомнит людям.
Та борьба меж правдой и неправдой,
что три дня все небо сотрясала,
с силою невероятной будет
отпечатана у человека в сердце —
раб он горечи и колебанья.
«Луч микрокосма»
Что это за битва, которая три дня сотрясала небо, мы скажем ниже, а здесь для нас важно, что та же самая борьба одновременно происходит в человеческом сердце.
Более того, кажется, что небеса и человеческое сердце соотносятся не как предмет и его отражение, а как один и тот же предмет, на который смотрят с разных ракурсов — с точки зрения вечности и с точки зрения эмпирического человеческого бытия. Особенностью второй точки зрения является то, что человек не может до поры до времени выбрать сторону, на которой он сражается. Поэтому он не просто борется со злом, он борется еще и с самим собой, который может выбрать зло. Именно в этом смысле он является «рабом горечи и колебанья».
Чужая душа — потемки
Одно из самых горестных последствий грехопадения — затрудненность, почти невозможность общения между людьми. Владыка Петр рисует очень пессимистичную картину:
То, что глубоко лежит на сердце,
никому другому не расскажешь;
подаем различные мы знаки,
в жестах разных и в телодвижениях
внутренние чувства проступают.
Но все наши выраженья слабы,
и все наши чувства не покажут
то, о чем нам рассказать хотелось, —
выйдет только лепет несуразный,
бред души, под спудом погребенной.
Всяко посмотри на человека
и суди о нем ты, как захочешь, —
человек для человека тайна.
«Луч микрокосма»
Последняя строчка звучит возвышенно, детективно-интригующе, но для владыки, кажется, в слове «тайна» нет никаких положительных коннотаций. Если трактовать эти слова буквально, они свидетельствуют о полной невозможности общественной жизни.
Как мы можем создавать семьи, вместе работать, строить государства, воевать, вести переговоры о мире, торговать и тому подобное. Мы ведь знаем, что есть семья, общество, экономика, культура, невозможные без общения? Как это вяжется со словами владыки? Возможно, ответ на эти вопросы — в следующих словах:
Человек — тварь, избранная Богом;
если солнце свет свой порождает
и его сияние не ложно,
ежели земля наша не призрак,
то душа бессмертна человека,
в смертном прахе спрятанная искра.
«Луч микрокосма»
Человек не может достучаться до другого человека, опираясь только на свои силы, только на личный опыт. Общение, однако, конечно, возможно, но только как чудо, как прямое действие Бога в человеке. Вспомним ту роль, которую играет поэт в богословии Негоша: это как раз тот человек, который проговаривает то, что хочет донести до смертного бессмертный Бог, ту истину, которая, становясь очевидной для субъектов общения, делает само это общение возможным. Поэт в широком смысле (не тот, кто умеет рифмовать «паклю» и «саклю») — проводник чуда на земле, проводник той энергии, без которой не может развиваться наша социальная промышленность.
Богословие сатаны: случай — бог-изобретатель
Понятно, что делать? А кто виноват? Петр Негош вполне традиционно считает, что виноват сатана, но вот то, как формулируется мировоззрение сатаны, — необычно. Как правило, говоря о метаистории, о падении Денницы, богословы рассуждают о сатане как тиране, который узурпировал не принадлежавший ему престол, который возомнил, что может править миром вместо Бога. Петр Негош использует другую политическую метафору:
Зря мой неприятель утверждает,
будто б это он и сотворил нас —
и меня, и эти легионы —
наш отец был только тайный случай;
это случай сообща нас создал,
утвердил порядок для творенья
положил владычеству границы,
чтоб с владыкой неба горделивым
власть мы и могущество делили
и единые права имели.
«Луч микрокосма»
Выходит, сатана не против того, чтобы Бог управлял своим уделом в космосе — лишь бы он не претендовал на власть во всех уделах, отданных во владение другим владыкам, в том числе и сатане.
Легко различимые контуры политической ситуации в Черногории до начала XIX века, когда это образование было полем конкуренции множества «полевых командиров», было чуждо единоначалию. Но самое интересное не это, а то, что подобное политическое устройство, по мнению Негоша, проистекает из материалистической, атеистической картины мира, где власть, законы, сам порядок бытия устанавливаются не Богом, а стечением обстоятельств. Если Бога нет, то каждый сам себе штабс-капитан. Таким капитаном возомнил себя и первый человек, Адам.
Прежде века рожденный
В поэме «Луч микрокосма» одним из воевод сатаны, выступивших против ангельских воинств Бога, стал Адам, который, впрочем, накануне поражения сатаны раскаялся в своем предательстве и за это был приговорен к мягкому наказанию — его отправили не в ад, а на специально созданную для него планету, сплетенную из противоречий, из красоты и уродства, боли и наслаждения (см. выше).
Шар, — сказал, — один хочу воздвигнуть
близ зловещего чумного ада,
заточенье временное примут
там Адам и те, кто воевали;
новый этот шар составлен будет
из хаоса и останков мрака.
Я хочу стихии там умерить,
времени придать непостоянство.
Мир тот грубый назову землею.
«Луч микрокосма»
Это самое загадочное из богословских учений владыки Петра. На него обратил внимание епископ Николай (Велимирович) в своей ранней монографии «Религия Негоша». Владыка пытается объяснить появление этого учения влиянием «Потерянного рая» Джона Мильтона, впрочем, констатируя, что нарратив Негоша расходится и со стандартным библейским (частью которого является, конечно, и Книга Еноха, повествующая об ангельской войне, которая предшествует сотворению мира) и с мильтоновским нарративами. Интересно было бы также проследить связь истории, написанной Негошем со славянской апокрифической традицией, чего никто пока не сделал. Но помимо историко-литературной есть еще и богословская проблема: как мог Адам быть сотворен до сотворения остального мира?
На этот вопрос можно ответить только двумя вопросами, точнее указаниями на проблемы, неразрешенность которых как раз и позволяет конструировать богословско-поэтические истории, отличные от библейской. Во-первых, был ли сотворен мир временным, то есть протекло ли какое-то время от сотворения до грехопадения? Если нет, то какая разница, в каком порядке мы рассказываем о творении — нет никакого смысла говорить о том, что ангелы были сотворены раньше человека, ведь «раньше» — это указание на время. Если да, то перед нами новые проблемы, связанные с началом истории, с тем, какие известные нам физические параметры мы имеем приписывать миру до грехопадения. Во-вторых, даже если ангелы сотворены и сосуществуют в вечности, а люди нет, то мы причаствуем ангельской жизни или соучаствуем в преступлениях сатаны, приобщаясь этой самой вечности. А если это так, то почему бы не сказать, что мы соучаствуем в той самой метаисторической битве?
На то, что сам Петр, создавая свой эпос, мыслил его все-таки как образное описание происходящего на земле, как метаисторическое объяснение истории, указывает многое: отсылки к современным ему политическим реалиям, намеки на научно-философские концепции XIX века, карикатурное, или лучше сказать в духе поздних лубков, изображение исторических персонажей:
Когда третье утро завиднелось,
на полях забрезжило военных,
то Адам со своим войском вышел
из погибельной кровавой сечи
с покаянием в душе глубоким.
На него жестоко ополчились
Ноелопан, Разец и Аскела,
все передовые командиры:
мол, предательством Адам постыдным
запятнал честь воинов бессмертных.
«Луч микрокосма»
Александр, Цезарь и Наполеон (читаем имена воевод справа налево) в отличие от Адама не покаялись и продолжили служить сатане, продолжили воевать против Бога. Очевидно, что сатана не мыслил себя одним из полевых командиров. Ясно, что бесы не придерживаются воззрений Бюхнера, Фохта и Молешотта. Понятно, что великие объединители мира прошлого не стояли плечом к плечу во время небесной битвы. Но поэзия не обязана и не может быть буквальной. Если она прозревает тот мир, который невозможно увидеть обычными очами, она вынуждена пользоваться кубиками повседневного лексикона, образами земной истории, понятиями, которые на языке поэзии уже не так понятны. И слушая поэта, такого великого поэта, как Петр Негош, нужно не только понимать говоримое, но и идти за непосредственно понятным вперед и вверх к совершенно непонятному.
