на наш Телеграм
Пятидесятница — «день рождения» Церкви. Почему быть в Церкви — счастье, пишет философ и патролог Тимур Щукин.
Это не список самых доказательных, самых умных или самых пронзительных книг о христианской вере. Это те книги, которые когда-то произвели впечатление на меня, помогли христианству во мне стать более радостным и живым. Да, и не ждите от приведенного ниже перечня оригинальности.
Блаженный Августин. «Исповедь»
Нам повезло, что представитель позднего эллинизма, человек вселенной, свободный от местечковой традиционности, и потому до крайности невротизированный, склонный к самоанализу, болезненно интересующийся движениями собственной души и остро реагирующий на них, оказался при этом гениальным богословом, ученым и писателем. «Исповедь» — это исповедь, она рассказывает о грехах конкретного грешника, где-то подробно, где-то прикровенно (есть мнение, что знаменитые ворованные груши — это намек на сексуальные грехи августинова детства), но всегда с красивой, трогательной горечью. Но прочитав список грехов, мы имеем на выходе святого, да какого святого — целого блаженного Августина. Мы оказываемся обмануты: нам рассказывали о гадком грешном утенке, а мы видим белоснежного лебедя-дракона с изящной шеей. Как так произошло, мы не понимаем, наверно, все дело в том, что о грехах рассказывали не только нам, что нам повезло присутствовать при диалоге исповедника с самим Богом. Столь масштабных произведений такого рода в христианской традиции, пожалуй, что и нет. Книги Руссо и Толстого с аналогичным названием — совсем про другое.
Максим Исповедник. «Четыре сотницы о любви» и «Послание к Иоанну Кубикуларию о любви»
Это самые полные, самое точные и самые внятные из святоотеческих толкований на слова Христа о заповеди любви к Богу и ближнему (Мф 22:37-39). Если читать эти тексты вне контекста предшествующей и последующей традиции, как сферические и в вакууме, то сложно не прийти к выводу об условности, бессмысленности, а временами и вредности любой религиозной субкультуры. Для духовного счастья человеку нужен только Бог, его собственный ум и… все, на этом список заканчивается. All you need is love. Если мы одни — мы не одиноки. Если рядом есть ближние — братия монастыря, родители, дети, жена, прочие родственники, друзья, в любви к ним действует — все та же наша с Богом любовь друг к другу. Если мы любим, то свободны от страстей, от глупых привязанностей к вещам, от зависти, гнева, самолюбования и прочего душевного мусора. Любовь освобождает от социальных предрассудков, устраняет разделение мира на людей, достойных и недостойных ее. Она оправдывает творение и помогает человеку быть в отношении к нему свободным, не-зависимым. «Через нее [любовь] существует и передано всякое научение закона, пророков и Евангелия, дабы мы, возжелав неизреченных благ, вверили наше горячее желание образам [осуществления добродетелей], через любовь к Творцу настолько почитая творение, насколько оно служит Ему и насколько того требует логос естества, устанавливающий в качестве закона равночестие и исключающий из естества всякое неравенство, проявляющееся вследствие предубеждения к какому-либо человеку, поскольку этот логос всех заключает в самом себе единой силой тождества».
Оскар Уайльд. «Тюремная исповедь. De Profundis»
Видя в начале литературного произведения первые слова 129-го псалма, мы должны спросить: «Что за пошлость? Нет ничего более избитого, чем библейская цитата в заголовке». И правда, это заглавие было расхожим в то время, оно добралось и до «ужастиков»: Артур Конан Дойль назвал так свой рассказ о явлении жене призрака умершего мужа. Но книга Уайльда заслуживает названия, потому что она — редкий случай — рассказ искренне раскаивающегося, раздавленного обстоятельствами, всеми оставленного человека. Это «кейс» пророка Давида. Христианство викторианского аристократа — ленивое, бездеятельное, скорее созерцатальное. Оно восхищается жертвой Христа, мальчика, забравшегося в сад великана-эгоиста, или каменного принца, отдавшего свои глаза-бриллианты, но само не умеет страдать за другого, не умеет отдавать. Отсюда — эстетизированный порок, если не реальное, то экзистенциальное отчуждение от ближнего и Бога. Тюрьма мало кого исправляет, мало кто способен вынести из опыта остракизма духовную пользу. Среди таких людей пророк Давид и Оскар Уайльд. Классик литературного модерна только тем и спасается в унылой английской тюрьме, что чтением Евангелия и размышлениями о Христе. В этих размышлениях много благоглупостей, но есть и признание исключительности и неотменимости Христа, который действует и подвигает к действию даже неудобоподвижную викторианскую душу: «Тюремная система абсолютно, вопиюще несправедлива. Я отдал бы все на свете, чтобы изменить ее, когда я выйду отсюда. Я намерен попытаться сделать это. Но нет в мире ничего столь неправедного, чего дух Человечности, то есть дух Любви, дух Христа, обитающий вне храмов, не смог бы исправить, пусть не до конца, но, по крайней мере, настолько, чтобы несправедливость можно было снести, не ожесточаясь сердцем».
Гилберт Кийт Честертон. «Ортодоксия» и «Вечный человек»
Две эти книги написаны с разницей в шестнадцать лет. Первая — еще до Первой мировой войны и даже до ее прелюдии — Балканских войн, когда локальные конфликты вроде нашей схватки с японцами на дальнем Востоке или воспетого Буссенаром англо-бурского противостояния — казались верхом межчеловеческого кошмара. Вторая — в середине 1920-х, когда раны, нанесенные Великой Войной английскому обществу, всем сословиям, страшно кровоточили. Между «Ортодоксией» и «Вечным человеком» — годы перелицевавших мировое полотно перемен. Но в книгах эти перемены не вычитываются — и потому оба произведения спокойно публиковались под общей обложкой и, например, мной, постсоветским читателем, воспринимались как единое целое. Стиль Честертона устойчив как его фигура, как социальная система Старой Англии, отработанный навык ежедневного колумниста к нанизыванию афористичных, годных для твиттера высказываний, дает о себе знать и в заметках и в детективных рассказах и в религиозной публицистике. Но за устойчивостью стиля — непоколебимость простой христианской веры, которая рука об руку с феноменальной психической устойчивостью автора, «адекватностью», как теперь говорят. Честертон — шокирующе постоянен и нормален, он ценил это качество в себе и был убежден, что нормальность — это ключевое свойство подлинного христианства, которое не только всегда идет царским путем, между крайностями, но и позволяет этим крайностям существовать вокруг христианства и в качестве христианства. Честертон учит: не стоит удивляться тому, что в рамках христианской культуры сочетаются кажущиеся взаимоисключающими вещи, радикальное отрицание брака и семейные ценности, рыцарство и пацифизм, неимоверная роскошь церковного убранства и любовь к нищете, отрицание мира и кипучая деятельность в нем. Христианство — не логично, но ведь и мир, шире — реальность, невозможно описать только логическими категориями.
Иулиания Шмеман. «Моя жизнь с отцом Александром»
Кто-то любит протоиерея Александра Шмемана как богослова, религиозного публициста и автора интересных дневников. А мне ближе отец Александр — как муж своей жены Ульяны и отец своих детей. О том, что это был за брак, можно судить по одной записи в тех самых знаменитых “Дневниках”: священник сам себе признается, что вроде не один десяток лет женаты, но вот она ушла в магазин, скоро вернется, и я волнуюсь, как на первом свидании. Двадцатый век вообще позволил христианскому браку говорить со своего голоса: оказалось, что т. н. «романтика», нежность, чувственность, уважение к существу противоположного пола, внимание к его словам, желаниям, потребностям — это важно, это реальное наполнение законного супружества, то, через что осуществляется та самая любовь к Богу и ближнему. Воспоминания матушки Иулиании — это рассказ о том, как христианский брак чувствует себя в современном мире. Важно, что речь об очень успешном, почти образцовом супружестве. Любовь до гроба возможна, если Христа во гробе уже нет.
