на наш Телеграм
Антанас Мацейна (1908–1987) — литовский католический мыслитель, создатель «теистического экзистенциализма», ориентировавшийся на русскую мысль и сам называвший себя «восточным христианином по духу» (среди его книг есть посвященные Достоевскому, Соловьеву, православному пониманию Христа). Здесь нам интересны его работы «Падение буржуазии» и «Проблемы прометеизма», написанные между мировыми войнами и посвященные социально-экономической проблематике, притом эта проблематика разбирается в теолого-антропологическом свете. Это прекрасный материал для затеянного нами (в предыдущих выпусках) политэкономического расширения синергийной антропологии (СА).
Мацейна — экзистенциалист, а СА можно определить как «окончательно православный» экзистенциализм. Хоружий, создатель СА — хайдеггерианец (имеем в виду принципиальное держание онтико-онтологического различия, у Хоружего представленное как «онтология расщепленного бытия», онтология Творца и тварного), а главное, его философия чрезвычайно похожа на философию Бердяева (Хайдеггер и Бердяев — экзистенциалисты). СА как бы доводит ее до систематической, концептуально проработанной, воцерковленной формы, освобожденной от «белибердяевщины». А Мацейна — последователь Бердяева (вплоть до постоянного цитирования огромных кусков из бердяевских текстов).
Бердяев антропологизировал философию и строил христианскую антиэссенциальную антропологию: а это ведь сущностные черты СА. Бердяев многажды повторял, что у христианства нет своей антропологии, а Хоружий как раз показал, что еще как есть.
Если СА есть антропологическая тематизация восточнохристианского дискурса, и мы хотим создать ее политэкономическое расширение, то Мацейна уже как бы совершил эту работу: его книги и есть антропологический разбор капитализма и тоталитаризма, близкий к восточнохристианскому дискурсу (и часто просто тождественный с ним). Поэтому мы будем просто читать «Падение буржуазии» и «Проблемы прометеизма» в свете СА*.
У Мацейны мы находим скорее поток мысли без концептуальной строгости. Мы пропустим этот поток через СА, чтобы придать ему эту строгость. Это позволит нам и социально-экономически заземлить СА.
Три духа
Мацейна говорит о «трех духах», о трех типах человека. «Буржуазный дух» есть дух обустройства в этом мире, дух обживания в сущем. «Христианский дух» есть дух стремления к Богу, жизни в Боге. «Прометеевский дух» есть как бы нечто среднее, дух порыва, трансгрессии, гордости, не утверждения в мире или в Боге, но дух самоутверждения.
Мацейна, таким образом, предлагает цельную антропологическую концепцию: человек как таковой есть экзистенциальный центр, субъект активности, есть свобода, воля. Эта воля разворачивается в мире, но и воля, и мир созданы Богом. Эта воля, эта свобода может быть направлена или на обживание в мире, растворение себя в мире, забвение Бога (буржуазный дух), забвение своей свободы, или на самое себя и на покорение мира и бунт против Бога (прометеевский дух), или на Бога и на обожение себя и мира (христианский дух).
Эти три духа есть три всегдашних возможности человека. Они всегда находятся в борьбе. В разных людях, в разных обществах, в разные эпохи получают первенство, перевес разные духи. В Средневековье — христианский дух, в Новое время — буржуазный дух, в современности (для Мацейны — эпоха между двумя мировыми войнами) подымается и стремится к господству прометеевский дух (большевизм, нацизм).
Каждый человек, каждая эпоха, каждое общество имеет в себе все три духа, но какой-то доминирует; и всегда продолжается борьба. Мацейна — христианин и по-христиански исследует противохристианские духи буржуазности и прометеизма. Таким образом, Мацейна сводит историческую, социально-экономическую, политическую проблематику к антропологии, к человеку, свободе, духу и понимает эту проблематику как то или иное расположение человеческой свободы.
Эту мацейновскую концепцию чрезвычайно легко перевести на язык СА. СА утверждает, что человек не есть сущность раз и навсегда данная и неизменная. Человек в свете СА — конфигурация энергий (выступаний, актов, активностей, размыканий, практик), которые априори могут складываться и апостериори действительно складываются в разные конфигурации.
Нет «человека», есть разные модели сборки человека. Определяются эти сборки по типу своего размыкания: антропоэнергии к чему-то размыкаются и тем складываются в определенный тип — в антропоформацию. Это взгляд чисто восточнохристианский (откуда и взят термин «энергия», столь важный для паламитского богословия), ибо восточнохристианский взгляд исходит из того, что человек может размокнуть свои энергии на Инобытие (Бога) и, встретившись с энергиями Инобытия (образуя синергию), так выстроить свой «энергийный образ», что по мере синергии преодолевает фундаментальные параметры своего бытия. Происходит «превосхождение естества» — обожение. Человек становится «богом по благодати», богом по энергиям, но не по сущности, как формулирует паламитское богословие опыт восточнохристианской мистики и аскетики. СА называет такой тип антропоформации — формацией Онтологического Человека (определяемой размыканием на Инобытие, в ходе которого происходит онтологическая трансформация — «превосхождение естества»), «христианского духа» по Мацейне.
Как раз именно опыт восточнохристиаских подвижников и убеждает нас в том, что человек — не раз и навсегда данная сущность, а пучок энергий, способных совершенно по-разному определять себя. Нет человека, а есть грешники и праведники, одни — одержимы бесами, другие — становятся богами по благодати, святыми. Вряд ли в такой картине мира можно говорить о единой, раз и навсегда данной сущности человека, если только таковой сущностью не считать человеческую свободу — способность кардинально по-разному складывать свои энергии. Эту коренную антропологическую установку всего христианского опыта и берет за свое основание СА.
Мацейна, в согласии с СА и восточнохристианским дискурсом в целом, пишет: богоподобие состоит в приобретении божественных свойств и постоянном их поддержании, цель человека — обожение, где человек остается человеком, но приобретает свойства Бога. Это энергийное, восточнохристианское видение человека (хотя у Мацейны часто попадаются эссенциалистские, панентеистические обороты: «идеи в Боге», «человек как потенция, обожение как энтелехия», «первообразы вещей в Боге и тварные вещи как их соответствия» и пр.). Три выступания (энергии, согласно СА) человека выделяет Мацейна: познание, желание, творчество. «Идея бесконечного человека — фундамент любой антропологии». Познание и желание потенциально бесконечны, беспредельны, то есть как бы «рассчитаны» на Бога.
Антропология по определению должна брать человека в его полноте. Но к этой полноте относится и религия. Следовательно, антропология, не учитывающая религии, не полна, не достроена. «Религия» есть имя той конфигурации экзистенциальных, смысловых, эмоциональных, эстетических и т. д. установок человека в его отношении к бытию в целом. Но, таким образом, религия не просто должна быть учитываема антропологией, но должна ставиться ей в верховное положение, как предельное выражение человека.
«В экстазе человек совершенно погружается в любимое благо, словно ему не хватает самого себя, отрекается от своего бытия и будто воспринимает бытие любимого блага, которым он живет и радуется» — описывает Мацейна размыкание человека; «в любви к Богу человек абсолютно выходит из самого себя, оставляет свою человечность, соединятся с Богом, живет божественным бытием и из-за этого сам становится подобен Богу, обоживается» — описывает он онтологическое размыкание. Забегая вперед, скажем, что прометеист тоже хочет обожения, но без Бога, без инобытийных энергий, он движим этим встроенным в человека желанием предельной трансформации, но неверно (с христианской точки зрения) его реализует. Когда экстаз направлен к другим вещам, а не к Богу, возникает трагедия, несовпадение бесконечного желания и конечного объекта. Именно способность разомкнуться к Инобытию — спецификум человека. «Природа человека — исходить из себя и соединяться с объектом желания». «Желанию нет конца», и в экстазе (выступании, размыкании) человек не теряет себя, но, наоборот, целиком проявляется. Способность к размыканиям, энергийность — основание «творческости» человека. В размыкании человек изводит новое бытие: язык, добродетели, общественные формы, экономику, технику, святость.
Согласно СА, каждый человек есть пучок энергий, и всякий человек как-то их выстраивает, в какую-то формацию. И в каждую эпоху, в каждом обществе есть доминирующая антропоформация. Формация Онтологического Человека доминировала в Средние века, в Новое время — формация Безграничного Человека — «буржуазного духа» по Мацейне. В Новое время человек перестал размыкаться на Инобытие. Он начал размыкаться на сущее, начал экспансию в сущее (наукотехника, колониализм и пр.). Растекаясь по сущему, человек модерна бесконечно растекался все дальше и дальше, нигде не находя себя границу, чтобы определиться. Он, таким образом, не знал себя и выбрасывал себя в сущее, во внешнее. Поэтому СА дает ему именование антропоформации Безграничного Человека. Он находит свою границу в XX веке, становясь Онтическим Человеком — прометеевским духом, по Мацейне.
Антропология трансгрессии
По мере своей безграничной экспансии в сущее модерный, буржуазный человек наталкивается в итоге на самого себя. Он находит границу в самом себе. Если граница не онтологична (не Инобытие), а должна обрестись в сущем (должна быть онтична), то какова она может быть? Что-то внутримирское, но все же Иное человеку. И это — бессознательное. Онтический человек — человек трансгрессии не к Богу, а к бессознательному, он отдается импульсам агрессии, похоти и пр. То есть в традиционных христианских терминах это человек одержимости, человек демонизма. Тяга к трансгрессии есть часто бессознательная тяга к Инобытию, но люди ошибаются и размыкаются не к Иному бытию, а лишь к иному сущему. В аскетике это носит название прелести.
Христианин искал богатство на небесах. Буржуа ищет богатство в сущем. Прометеист уже не экспансирует в сущее за поиском богатств; он богатство находит в самом себе. Он перемещает центр величия в свою волю, желание, чувство, то есть в бессознательное, то есть в область импульсов либидо и мортидо. Они захватывают его, и он впадает в безумие. Как основывающийся на себе, как самообоготворяющийся, он богоборец, как захваченный импульсами либидио и мортидо, — он одержимый, сатанист.
Для христианства личность — имя Бога, воистину личности — Ипостаси Троицы. Человек же — лишь задание личности, он не личность, но только может стать личностью («спасение души» есть «лицетворение», становление личностью, утверждение человека в Боге). Прометеист же (и это его главная ошибка) свою эмпирическую индивидуальность — ограниченную, несовершенную, смертную — ставит во главу угла и пытается утвердиться на ней. Силами этой ограниченной индивидуальности желает вырваться из мира.
Человек в его сути есть тяга к Иному, к трансгрессии, к трансцендированию, к выходу за пределы, за данность, за норму, за естество. Ибо он есть дух, свобода, не эссенция, а экзистенция, субъект, а не объект, ибо он богоподобен, ибо он — «животное, которому приказано стать богом» (Василий Великий).
Отречение от этой тяги есть буржуазность, успокоение, комфортное обживание в мире сем, в веке сем, в сущем, в данности — то есть оставление себя «животным», забвение приказа «стать богом». Но не все забыли этот приказ, коль скоро он есть суть человека. Вечное искушение, вечная опасность, вечная ошибка, вечная угроза прелести подстерегает человека на пути трансгрессии: человеку вкоренена тяга к превосхождению естества, к обожению, но слишком часто человек принимает любой выход за норму, любое преступание данности, любой выход из обыденности за выход в Иное. Когда как на деле без реального выхода в Иное бытие человек получает лишь (само)разрушение, распад, разложение, гниение. Юрод, монах, пророк, святой, вообще не буржуазно, но истинно верующий суть трансгрессоры, но не всякий трансгрессор — святой. Они трансгрессируют к Инобытию, почему и могут создать новых себя и новый мир окрест себя. Прометеист же, Онтический Человек, человек в прелести не выходит на Инобытие. И в таком случае выход за пределы данности есть только разрушение данности, но никак не созидание нового, не новый образ бытия. И сам момент (само)разрушения принимается за трансгрессию. Здесь важна тема смерти.
Смерть — как бы трансценденция в имманенции, уготованный каждому человеку выход из естества. Буржуа бежит ее, избегает, не думает. Смерть не буржуазна (ибо она не может участвовать в рыночном обмене, как писал Бодрийяр). Но от самого факта смертности не убежишь, и буржуа превращает тайну и трагедию смерти в природный факт. Не ужас определяет буржуазное отношение к смерти, а скорее тупой испуг, попытка не думать о ней вовсе.
Монах пребывает в памяти сметной. Герой плюет на смерть. Буржуа же смерть всегда застает врасплох, она абсолютно не вписана в его экзистенцию. Христианин трансцендирует смерть, прометеист в нее прыгает, буржуа ее бежит. Форма реальной жизни — смерть, и потому реальность требует спасения; и поэтому онтическое, а не онтологическое размыкание — смерть, разрушение. Обожение без преображения, без синергии есть попытка обоготворить само смертное, грешное, ограниченное существо, ничего не меняя в нем по существу. Источник прометеизма — жажда души по сверхъестественному, Богу, но в прометеизме в силу его внутренней диалектики эта жажда в итоге пресекается, ибо человек из самого себя хочет породить божество. Так он остается ни с чем; он удаляет именно то, к чему стремится, — Бога.
Страдание в центре христианства; буржуа бегут от страдания, как от огня, они не способны его осмыслить, внутренне принять. Христианин знает смерть и страдание как путь к новой жизни, к воскресению, к Царству. Смерть есть всегдашнее напоминание о недостаточности сущего, о том, что в сущем нельзя устроиться навечно — властная сила выдернет тебя из сущего — вечный триггер к трансгрессии, к Иному бытию, где смерти не будет. Прометеист обожествляет саму смерть, он — человек смерти (эсэсовец, чекист, террорист-смертник, современная философия траты, травмы, насилия и пр. — «батаевщина», разные виды искусства, работающие с насилием и разрушением, вся область (само)разрушительных практик вплоть до боди-трансформации, татуажа, шрамирования, алкоголизма, наркомании, небезопасного секса, перверсий и т. д.). Прометеист бросается в смерть, как в выход из обыденности, трансгрессирует в гибель, в распад: воспринимает разрушение данности как выход из данности. Либидальные и мортидальные энергии вырываются из его бессознательного и захватывают, разрушают его личность: и это чувствуется им как освобождение.
Прометеист отталкивается от повседневности, от «повседневного добра» (семья, дети, работа, «общество потребления»), даже боится повседневности. Христианин освящает, обоживает повседневность; прометеист же ее просто отвергает; он — человек разрушения, а не созидания, а потому ему не победить буржуазность, да он и не хочет. Всякий быт, всякая жизнь ему претит, он хочет экстаза разрушения, распада, трансгрессии без цели. Христианин преобразует свое существование, соединяясь с Богом. У прометеиста Бога нет, нет цели у его трансгрессии, и он кончает (само)разрушением.
Прометеизм есть сознательная смелость грешить. Сознательное нарушение границ, правил, норм — трансгрессия, но в пределах сущего. Поскольку путь онтологической трансформации здесь закрыт, то все выливается в отчаянное разрушение. Чувствовать счастье, делая зло ради зла, — знак прометеизма, демонизма, знак онтической трансгрессии. Не обожение, а обоготворение — переступание границ человеческого в рамках этого мира; «быть как боги» без синергии, без Бога, без трансгрессии к Иному Бытию.
Бытие человека лишь потенциально бесконечно: когда он ставит онтические бесконечные цели без онтологической актуальной бесконечности, он обессиливается и гибнет. Прометеизм трагичен, ибо он самоуничтожителен. Здесь личность не онтологически созидается из тварного и грешного существа в синергии с Инобытием, а из грешности и смертности как таковых — и это задача, обреченная с самого начала. Но именно поэтому бессознательно религиозные люди клюют на это — в тяге к трансцендированию они идут на все это, чувствуя религиозную задачу — и попадают в прелесть и одержимость. Обожение своими силами ведёт не к превосхождению естества, а к его разрушению. Прометеист пренебрегает, таким образом, не только Богом, но и человеком, самим собой. Все это, конечно, банальности (как и вообще очень многое, что мы говорим в этом цикле) — но нам важно их реактуализировать, «обновить» через помещение в контекст нашей задачи намечания подступов к политэкономическому расширению СА.
Несколько неожиданно лучшим описанием Онтического Человека мне кажется текст советского марксиста Лившица «Почему я не модернист?»:
«Модернизм связан с самыми мрачными психологическими фактами нашего времени. К ним относятся культ силы, радость уничтожения, любовь к жестокости, жажда бездумной жизни, слепого повиновения.
Автор, имеющий дерзость писать об этом предмете с такой прямотой, должен готовиться к самым резким возражениям.
— Как! Вы нарисовали портрет немецкого штурмовика или итальянского чернорубашечника и хотите уверить нас в том, что это ближайший родственник знойного Матисса, нежного Модильяни, угрюмого Пикассо?
Культ силы и вкус к разрушению, присущие всякому модернизму, представлены тем же Эренбургом в лице Хулио Хуренито, мечтающего о голом человеке на голой земле. Война и революция для него — ступени к этой заветной цели; чем хуже — тем лучше. «Великий провокатор», созданный воображением писателя, был недоволен умеренностью русских коммунистов, особенно в области культуры, а Ленину понравился роман Эренбурга. В образе Хулио Хуренито и во всей окружающей его атмосфере нашла себе отражение сила, которую Ленин хорошо понимал, считая ее самым страшным врагом коммунизма, хотя она сыграла определенную роль в разрушении старой России. Сила эта — мелкобуржуазная стихия, способная уничтожить, смести до полного основания элементарные основы культуры, стихия, несущая в себе великое Ничто.
Попытки больного духа выйти из собственной кожи бессмысленны, безнадежны. Вращение рефлексии вокруг себя рождает только «скучную бесконечность», неутолимую жажду другого.
Да, «современное искусство» — более философия, чем искусство. Это философия, выражающая господство силы и факта над ясной мыслью и поэтическим созерцанием мира. Жестокая ломка реальных форм означает порыв слепой озлобленной воли. Это месть раба, его мнимое освобождение от ига необходимости, простая отдушина. И если бы только отдушина!»
Советскому марксисту Лифшицу вторит левый христианский гуманист, русский эмигрант Георгий Федотов:
«Не подлежит сомнению, что мы живем в эпоху [эпоха та же, что у Мацейны — между мировыми войнами] — вероятно, в самом конце ее — гибели гуманистической культуры, которая выразилась с предельной четкостью в XIX веке. Это движение совершается во всех сферах культуры: борьба с психологизмом в философии, с «богочеловечеством» в богословии, с сентиментальностью (т. е. с состраданием) в общественной жизни — со свободой повсюду, все это не разные явления, это одно и то же самосознание современного человека, в его жажде самоуничтожения. Человек стал сам себе противен до ненависти, до потребности убить себя или, по крайней мере, разбить свое отражение в зеркале. И когда человек убит окончательно, или, скажем, когда в нем осталась только мускульная энергия, из прессованных остатков людей, все еще горячих энтузиазмом, как из кирпичей, строится новое общество, из мертвых идей строится богословие (бартианство) из мертвых звуков — музыка Стравинского. Пикассо и Стравинский в духовном мире значат то же, что в социальном Ленин и Муссолини».
Оба текста, как видите, говорят об одном: о едином источнике фашизма, эксцессов большевизма, модернизма и всех новейших форма протеста, «трансгрессий» (от Батая и Делеза до наркотиков и сексуальной революции). Пикассо и Гитлер в разных областях (политика, живопись) совершают одно и то же движение. Все эти, казалось бы, плохо связанные феномены определены «неутолимой жаждой другого», «безнадежными попытками больного духа выйти из собственной кожи», «слепой озлобленной волей». Здесь «прометеевский дух», Онтический Человек размыкается на свое собственное бессознательное, что кончается только разрушением. И поэтому нацист и чекист, свингер и наркоман, постмодернистский философ и современный художник — существа одной и той же модели сборки (онтической, прометеевской). Ибо подлинная трансгрессия — обожение, подлинное Другое — Инобытие, а преодолеть сущее в сущем сущим же — иллюзия, на этом пути может быть только разрушение, а не созидание. В этом есть красота вечной тяги человека к Иному, но весь трагизм (или комизм, если угодно) прометеиста в том, что размыкается он не к Иному, а к тому же самому сущему: феномен, известный аскетике как прелесть, где бес принимается за Бога, страсть за благодать. В пределе это кончается одержимостью.
Или, говоря по-марксистки: мелкобуржуазный протест, несмотря на весь свой «революционный радикализм», работает не на революцию, не на созидание нового социума, а на поддержание старого и даже на усиление его негативных тенденций (и потому всегда имеет тенденцию к фашизированию). Надежда на новое общество кончается концлагерем, на новую жизнь — несчастьем и болью, на новое искусство — уродством и пустотой «современного искусства». Психологически одержимость Вождем и массовыми убийствами, наркотическим кайфом и сексуальной «свободой», разрушением и болью в современном искусстве и философии есть одно и то же: «культ силы, радость уничтожения, любовь к жестокости, жажда бездумной жизни, слепого повиновения». Выход из обрыдлой обыденности ищут в бессознательных страстях, и эти страсти порабощают и разрушают человека. Освобождение предстает порабощением, созидание — разрушением, ангел — бесом. Не зря один из отцов современного искусства Анри Бретон писал: «самый простой сюрреалистический акт состоит в том, чтобы, взяв в руки револьвер, выйти на улицу и наудачу, насколько это возможно, стрелять по толпе». Таково современное искусство, таковы нацизм и большевизм, таков современный суицидальный терроризм. Или, например знаменитый романтический мир о сродстве безумия и гениальности (или даже святости): тут та же ошибка — выход из обыденности характеризует и безумие, и гениальность (святость), откуда совершенно не следует, что они внутренне тождественны. Примеров можно привести много.
Викинги, кочевники — яркий пример прометеевского духа. Почти в чистом, «лабораторном» виде прометеевский дух изображен в «Бойцовском клубе», где уставшие от буржуазной сытости люди находят исход поначалу в простой банальной драке, в наслаждении насилием как таковом, а потом — в планомерном разрушении всего и вся. Члены «бойцовских клубов» — левые или правые? Как бы левые, но их полная безидеологичность, культ подчинения и насилия говорит скорее об их правой природе. Но суть в торжестве насилия и разрушения до всяких политических определений.
Конечно же, в этот ряд попадают Штирнер и Ницше с их теориями самообожествления индивида. Национал-большевизм Лимонова — проект, как бы специально созданный для прометеистов, ибо он, политически абсурдно, но экзистенциально для прометеистов привлекательно, совмещает крайне правое и крайне левое: лишь бы восстать против буржуазности, неважно как, сразу всеми способами (национал-большевизм, впрочем — во многом игровой, постмодернистский прометеизм). В чистом виде (несколько неожиданно) видим изображение прометеизма в русских былинах, именно в сказаниях о том, как богатыри перевились на Руси. Процитируем Степуна:
«Самая значительная русская былина о богатыре Илье Муромце, которая возникла еще в домонгольское время, но была записана в исполнении старых крестьян и казаков только в середине XIX столетия, рассказывает в заключительной песне, как перевелись богатыри на Святой Руси. В своем победном задоре и славе осмелились они вызвать на поединок силы небесные. Те согласились. Богатыри сражались мужественно, но на месте каждого сраженного ими противника возникало два новых, вместо четырех возникало восемь. После трехдневной битвы богатыри отступили к каменной горе и окаменели там. С тех пор нет больше на Руси богатырей. Святая Русь, как свидетельствует заключительная песнь, изжила героических богатырей»
От избытка сил бросить вызов Небу и погибнуть — это формула прометеизма. Дело, конечно, не в том, что «сила богатырская» дурна сама по себе: все энергии, способности, потребности человека благи, как созданные Благим Творцом. Дело в их направленности. С ними не бороться нужно, но благо их размыкать. Примеры из этого ряда: христианский идеал рыцарства, те же богатыри, когда они не грешат, благоверные князья и т. п. (в следующих выпусках мы будем подробнее об этом говорить).
Прометеист, пишет Мацейна, — человек идеи, фантазии, чувства (бессознательного). Он поэтому не утилитарист, презирает деньги и выгоду: нацист, большевик, террорист красных бригад и эсеров, исламист, активист, современный художник, панк, битник — все, от правых до левых, бунтари против «общества потребления». Речь об особом антропоустройстве, а не об идеологии, она случайно потом как бы наслаивается на данный антропологический тип. Не «левые» и не «правые», но определенная сборка человека, задействуемая в кризисные моменты разными, часто противоположными политическими движениями и режимами. Определенная социальная ситуация, исторический момент ее задействует, и она может выйти на передний план. Здесь прелесть — не только духовная опасность, но и политическая: легко спутать истинную революционность (как жажду нового, лучшего общественного устроения, как жажду борьбы с общественным злом) с ее темным двойником — жаждой разрушения, используемой элитами для борьбы со своими подлинными врагами. В этом — одна из фундаментальных черт нацизма, мобилизовавших противников капитализма для сохранения капитализма. Так, столь знаменитая как бы левая (но часто и правая) критика общества потребления антропологически есть одно из проявлений прометеизма, а политически — несмотря на всю свою как бы левизну — явилась предтечей неолиберализма, атаки на социальные достижения послевоенного мира. Ведь «общество потребления» есть общество гарантированных социальных, трудовых прав, система общедоступного образования и здравоохранения и пр. Не критиковать его надо было, а развивать.
Фашизм есть использованный правящими элитами мелкобуржуазный протест: прометеисты, слепо служащие буржуа. Чтобы подлинно разрушить буржуазный мир, надо ведь построить новый, надо, значит, во что-то верить, иметь какой-то идеал, а не только дух разрушения. Следовательно, в глубине социализм нельзя свести к прометеизму. Подлинный социализм — как преодоление капитализма и созидание небуржуазной культуры — мыслим, следовательно, только религиозно, а не богоборчески.
Нужно признать религиозную ценность революции, освобождения, социальной справедливости, но нужно и признать, что без религии они оборачиваются в свою противоположность. «Свобода», «личность», «справедливость» должны быть поняты как теологические понятия, восходящие к Писанию и Отцам, но именно в силу этого нужно признать, что без Бога им грозит саморазрушение.
Буржуа — человек, подчиненный Большому Другому (сверхсознательному — интериоризированному социуму, его правилами, законам, нормам). Его «я» подчиненно Большому Другому, все лишнее (для Большого Другого) вытеснено в бессознательное. Прометеист и христианин желают освободится от Большого Другого. Христианин, освобождаясь от Большого Другого (уходя из мира сего, не живя по его правилам), размыкается к Инобытию и воссоединяет «я» и бессознательное (нисхождение ума в сердце). Освобождаясь от Большого Другого, соединяясь с инобытийными энергиями (благодатью, нетварными энергиями), христианин выстраивает новую структуру своих энергий, достигает нового образа бытия, превосходит естество. Прометеист, освобождаясь от Большого Другого, с инобытийными энергиями не соединяется. Он опирается на энергии бессознательного (агрессию, похоть и пр.). Они захлестывают его, захватывают его «я», разрушают его: прелесть, одержимость, беснование в аскетических терминах.
В аскетических терминах можно сказать, что буржуазность — «естественное состояние» (рассеяние антропоэнергий по стихиям мира), прометеизм — «противоестественное состояние» (собирание антропоэнергий под властью той или иной страсти), христианство — «сверхъестественное состояние» (соединение антропоэнергий с энергиями Инобытия). «Противоестественное» состояние — или злокачественное развитие «естественного», или — следствие ошибки на пути к «сверхъестественному» (монах, впавший в прелесть, желал обожения, но пошел по гибельному пути; но он хотя бы пытался). Каждый человек порабощен мировой данностью (падшесть, греховность, смертность). Буржуа есть субъект, довольный своим порабощением. Христианин есть человек, освобождающийся от мировой данности и инобытийными энергиями преображающий мир. Прометеист есть субъект, освобождающийся от мировой данности, но без инобытийных энергий он разрушает себя и мир. Вся трагедия прометеиста в том, что, весь устремленный к Иному, он Иного не имеет и даже просто не знает его.
И вот поэтому подлинная трансгрессия, новый человек, новое общество, новое бытие без Бога невозможно. Без Бога — одержимость и распад. Эта зеркальную противоположность — чрезвычайную похожесть при полном нетождестве — христианина и прометеиста показана лучше всего в «Бесах».
Алексей Нилыч Кириллов — адепт человекобожия, выхода из данности без Бога, становления богом без благодати. Он изображен как мистик, аскет, святой. И он закономерно кончает самоубийством. Прометеизм, «обожение» без бога, трансгрессия без Инобытия — это всегда (само)убийство, отказ от сущего без выхода в бытие — то есть в никуда.
Все это можно при желании понять вполне материалистически. «Без инобытийых энергий», то есть без спонтанной самоорганизации всех энергий человека в сложные высокоорганизованные структуры дело прометеиста кончается захватом энергиями бессознательного и последующей дезорганизаций всего устройства антропоэнергий. Тут мы имеем чисто техническое описание: Инобытие, разумеется, не дано как материальный факт, но даны определенные эффекты практик себя, которые вполне можно наблюдать при любых метафизических позициях. Все это очень важно, чтобы не впадать в типичные ошибки.
Слишком часто тяга к Иному оборачивается просто распадом. Можно сказать, что юроды — панки. Но нельзя сказать, что панки — юроды. Мы должны видеть красоту в тяге к трансгрессии и в таких смешных вещах, как подростковый сатанизм, юношеский бунт и разрушительность, и даже в таких страшных вещах, как нацизм или суицидальный терроризм. Но мы должны видеть и чудовищность плодов этой тяги, если она не находит подлинного своего Объекта.
Прекрасен человек, если он не хочет «успеха, денег, машины, квартиры, карьеры». Ужасно, если его путь — блуд, алкоголизм, распад. Революционер до победы революции — часто почти святой, мученик, аскет. Слишком часто после он превращается в нечто противоположное. Речь обо всем очаровании и притягательности радикальных политических движений, «богемного, контркультурного образа жизни» и пр. — но и о том, что только на отвращении к миру сему далеко не уедешь, только на отвращении к миру придешь к распаду — хотя само по себе это отвращение свято.
Не нужно впадать и в противоположную ошибку. Слишком часто угроза прелести, одержимости, прометеизма служит прикрытием для отказа вообще от всякой трансгрессии, для спокойного обживания в мире сем. Буржуазная сдержанность не есть добродетель. Это режим «спокойного», довольного собой греха. Бога здесь нет. Прометеист хотя бы где-то «рядом» с Богом, на краю (как монах в искушениях). В его мире есть «измерение» Бога, даже если оно явлено как богоборчество (так Бердяев видел в «сатанократии» большевиков зарю нового Средневековья, эпоху возрождения христианства). Прометеист живет в объемном мире, в глубине. Буржуа живет в плоском мире, на поверхности. Ему неведомы опасности и красоты глубин и высот духа. Буржуазность — абсолютная безбожность, успокоенная и довольная собой безбожность. «Блудница может стать святой, «порядочная женщина» — никогда» по слову Леона Блуа. «Нимфоманка» Триера об этом: великая грешница хотя бы в своем глубоком грехе помнит Бога; добропорядочный, культурный девственник просто не знает Бога, для него здесь нет никаких проблем. Желание выйти из мира сего к Иному бытию — самое прекрасное, что есть в человеке. В прометеисте это желание все-таки есть, в буржуа — нет.
Прометеизм как бы более религиозен в своей трансгрессивности, но это безбожная религиозность — демонизм. Буржуазность, лишенная тяги к трансгрессии, к мирам иным, к иному бытию — атеистична, но поскольку она обыденных границ не переступает, она как бы более добродетельна. Буржуазность — «добродетельный» атеизм, мир сей; прометеизм — «религиозный демонизм», ад. Желая не совершать греха, христианин может попасть в ловушку буржуазности, желая трансцендирования, может попасть в ловушку прометеизма. Но таким же образом участникам антикапиталистических движений следует помнить, что не всякий «протест» освободителен и созидателен, часто он разрушителен и поработителен. А защитникам мира и порядка стоит помнить, что капитализм в основании своем — порабощение, вражда, беспорядок.
Антропология кризиса культуры
Мацейна пишет, что христианская, руссоистская, толстовская, большевицкая, футуристская, нацистская борьба с «культурой» в глуби, в своем мотиве, бессознательно есть борьба с буржуазным пониманием культуры, борьба за живую, творческую культуру, новую культуру, за открытие родников духа, которые снова даруют возможность созидания культуры не как продукта, а как жизни.
Но разрушение старой культуры во имя созидания новой культуры требует трансцендентных ценностей, во имя которых разрушается старая и созидается новая культура. Но у прометеиста как раз нет новых ценностей, он — человек разрушения, а не созидания, человек трансгрессирующий в гибель. Лучшая иллюстрация этого — история искусства XX в.: от импрессионизма через кубизм, абстракционизм к пустоте и убогости постмодернизма. Удалось разрушить старое, не удалось создать нового. Другой аспект: культура (то есть онтические, внутримирские реалии) есть средство прометеизма к самообожествлению; ей он служит и так становится ее рабом ибо ведь ничего больше у него нет — нет Бога (шире — рабом партии, государства, всех созданных им средств разрушения и самообожествления). Это структура страсти — то что было лишь средством наслаждения и возвышения становится целью, господином. Футуризм яростно отрицал старую культуру, но пришел лишь к рабству современной цивилизации (машина, город) и хуже: к бредовому блеянию, к смерти поэзии как таковой, а не старой поэзии как условию зарождения новой. Прав был символизм (в постановке задач, а не в конкретных своих концепциях): нужна новая целостная культура (от религии до экономики), подлинно новая жизнь, и тогда только подлинно новое искусство сможет зацвести в этой новой жизни. XX в. был борьбой за новую жизнь, но все кончилось только разрушением, и искусство, которое готовилось стать выразителем этой новой жизни, в ее отсутствии самоубилось. Так Бердяев верно подмечает, что наилучшее воплощение футуризма — мировая война, ведь мировая война есть действительное разрушение старой культуры, и торжество техники (о чем и мечтали футуристы). Так Федотов много писал в защиту гуманизма, и всей старой (от Средневековья до XX в.) европейской культуры: борьба с «плутократией», с капитализмом не должно становится разрушением гуманизма, и всего ценного в старой европейской культуре, напротив: таковое восстание, если оно направленно на созидательные цели, должно спасти и развить их. С такой же коллизией, как известно, столкнулась и молодая советская культура: адепты «пролетарской культуры» хотели разрушить старую культуру как «культуру эксплуататоров», подлинные же марксисты (вроде Лифшица) защищали точку зрения, что никакой особой пролетарской культуры вообще не может быть, ведь социалистическая культура уничтожает все классы, включая пролетариат, и она не отвергает, но включает в себя все достижения мировой культуры, коль скоро она — вершина мировой истории.
Так или иначе, мы остались при буржуазном «искусстве»: как арт-рынка, культуриндустрии и пр. Нужно видеть этой двойство искусства XX века: то, что сейчас ретроспективно кажется только движением уничтожения культуры модерна и прихода к маразму постмодернизма, могло стать движением уничтожения культуры модерна и созиданием новой культуры: символизм, новая живопись, новая музыка, новая философия, Религиозный Ренессанс, социализм, революция — все элементы новой культуры, нового культурного синтеза (от религии до экономики) были готовы. Но новой культуры не случилось, и буржуазная культура продолжает свое существование так сказать в собственном посмертии. Говоря проще, не удалось победить капитализм, и создать другую, посткапиталистическую модель экономики (и соответственно ее «надстройку»). Все антикапиталистические силы ушли таким образом в (само)разрушение, то есть — парадоксально — в осуществление логики самого капитализма. Что казалось борьбой против буржуазной культуры, оказалось окончательной её победой (об этом блестяще пишет Лифшиц в «Кризисе безобразия»): не преодоление капитализма, а его предельное выражение. Его гниение, распад, бешенство. Но будем помнить, что могло — а значит может и в будущем — быть иначе.
Как писал Федотов «фашизм […] претенциозный борец против рационализма буржуазного общества […] представляет типический продукт современной механизации жизни»; так и многие-многие мыслители и исследователи считали фашизм лишь крайним выражением капитализма. Мацейна зачарован пустым бунтом прометеистов и не видит, как они доводят до конца логику буржуазности. Весь вопрос в том строится ли новая духовно-экономическая форма или же взрывные энергии лишь доводят до конца разрушительную работу капитализма, добивая последние остатки средневековья: не «Новое Средневековье», а окончательная победа модерна. Первое проглядывало в большевизме; второе — фашизм. Культура при буржуа приходит к кризису. В прометеизме она взрывается, и это «футуристическое» разрушение культуры не надо путать с попыткой основать новую.
Антропология атеизма
И буржуа, и прометеист — материалисты, но по-разному. Буржуа — утилитарист и гедонист, он извлекает пользу, удовольствие, прибыль из материи. Прометеист — мистик материи, он творит богоборческую религию: мистика почвы и крови у нацистов, мистика класса и техники у большевиков. Буржуа обживается в материи, прометеист желает ее трансцендировать. Прометеист именно предельно размыкается к сущему, он самоутверждается, «самообоживается» без Бога, от чего возникает «религиоподобный» эффект — феномен одержимости, прелести. Буржуазность же есть плоскость и пошлость, боязнь всего крайнего и предельного, «осквернение бытия, нечувствие к чудесам мира» (Зомбарт, ср. у Маркса в Манифесте: «все священное оскверняется»), отвращение и к христианскому онтологическому предельному размыканию и к прометеевскому онтическому предельному размыканию.
У прометеиста есть идеи, у буржуа нет никаких идей. Ради идеи прометеисты и христиане умирают, отрекаются от родных, идут на жертвы: идея кажется более реальной, чем сама реальность, становящаяся блеклой при свете идеи, ибо всякая идея несет свет не из этого мира. Точнее говоря, в прометеизме такой свет подделывается, ибо прометеизм отрицает Инобытие (адский огонь как отблеск/имитация Божественного Огня). «Высокая идея» без механизма «невидимой брани» — лишь прикрытие для «фигур безумия» захватом импульсами бессознательного. Буржуа же удовлетворен тем, что непосредственно явлено в чувствах, в мире сем. Он бежит всего, что нарушает привычный порядок, комфорт. Если христианство отвергает прометеизм как ложный путь одержимости, то буржуазность отвергает и прометеизм, и христианство как мешающие комфорту, спокойному обживанию в сущем.
Буржуазность и прометеизм, разумеется, суть антихристианские формации. Но — опять же — по-разному. Капитализм есть практический атеизм (Бердяев). Буржуа не нужен Бог, он не желает Иного, он желает комфорта в мире сем. Он живет без Бога. Его атеизм — спокойное, довольное, оптимистическое безбожие. Все удастся, успех будет достигнут, буржуа всем завладеет и из всего извлечет прибыль. Атеизм прометеиста другой. Это трагический атеизм, выражение неудовлетворенности духа. Буржуа не бунтует против Бога, он — не богоборец, он просто забывает Бога, живет без Него. Прометеист — яростный богоборец, он ненавидит христианство. Он стремится к трансгрессии, то есть у него есть своя аскетика, свой план обожения.
Христианство — конкурент прометеизма в деле трансгрессии. Как показывает Хоружий в «Фонаре Диогена», Ницше — яростный богоборец, великий ненавистник христианства, именно потому что он предлагает альтернативную христианству программу обожения, превосхождения естества — программу сверхчеловека. Также и нацизм, и большевизм, и все антибуржуазные движения — как правило, антихристианские. У них альтернативная религия, альтернативная программа трансгрессии. У буржуа такого нет. Безбожие буржуа — это «мир хорош, человек хорош, Бог не нужен». Безбожие прометеиста — это «в мире ужасно, и мы его изменим, человека надо преодолеть». Атеизм буржуа — от самодовольства. Атеизм прометеиста — от страдания за мир, от отвращения от мира сего. И здесь очень важно христианину правильно сориентироваться.
Классики русской православной мысли — Бердяев, Булгаков, Федотов, Степун — были все социалистами, можно сказать, «прикладными марксистами», при этом яростно критикующими марксизм не как социальную теорию, не как программу конкретных действий, а как «религию», как «искушение Великого Инквизитора», как человекобожество.
Прометеизм — явное богоборчество и явное антихристианство именно потому, что прометеисты думают, что исполнят тягу к превосхождению естества лучше, чем христианство. Они победят мир и дадут «сверхчеловека», «единственного» с «его собственностью», тысячелетний рейх, коммунизм, иное бытие. Но это значит, что прометеизм, несмотря на свое явное антихристианство, ставит христианские задачи. Это превратное христианство, христианство в прелести. Как сказано в «Бесах»: «вам за неверие Бог простит, ибо Духа Святого чтите, не зная его», «совершенный атеист стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры (там перешагнет ли ее, нет ли)».
Буржуазность же ничего такого не хочет и христианские цели не ставит. Но именно поэтому оно терпит христианство. Ибо христианство буржуазности не конкурент. Буржуа плевать хотел на христианство. Оно, может, будет и полезным буржуа для структурирования общества послушных и «добропорядочных» рабов. Буржуа, конечно, презирает христиан — ибо успеха, карьеры, денег они не хотят. Но оно ему и не мешает. Тут — страшная, ибо невидимая, опасность. Само христианство становится буржуазным. Буржуазная добропорядочность воспринимается как добродетель. Христиане сами хотят с комфортом обжиться в сущем; они уже не борются со страстями сребролюбия, честолюбия, с рассеиванием себя по стихиям мира. Монахи, юроды кажется изуверами, психами. Будем работать, копить деньги, по чуть-чуть блудить, ходить в церковь, это добропорядочно. Христианство становится антитрансгрессивным. Оно уже не соблазн и не безумие, как когда-то. Оно остается христианством лишь по имени, оно становится буржуазным. Слова «огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся» забыты. Буржуа не хочет огня.
И поэтому вина прометеизма в антихристианстве во многом исходит из самого христианства. Люди, которые хотят трансгрессии, хотят Иного бытия, видят в христианстве антитранссгрессивность, успокоенность, спячку духа. Если хочешь Иного — борись с христианством. Христианством, которое когда-то было — и остается в глуби — абсолютной религией трансгрессии! Прометеизм — запутавшаяся бессознательная тяга к подлинному христианству. Буржуазность — абсолютное антихристианство.
«Главный враг христианства — буржуазное христианство. Христианизация современности есть ее разбуржуазивание», — пишет Мацейна.
Бердяев же писал, что христианство тоталитарно, ибо оно абсолютно, верит в Абсолют и ставит абсолютные требования. Ошибка «тоталитаризм» в том, что он абсолютизирует относительные реалии, разрывает человека на части и абсолютизирует какую-то из них (творит идолы). Прометеист не может иначе, ибо, как мы уже сказали, он — человек распада и смерти, не знающий Инобытия. Человек должен целостно преобразиться в Абсолюте. Вот что должно говорить христианство людям, желающим абсолютного, — но не говорит, ибо буржуазное христианство не хочет Абсолюта. Оно забыло Его и хочет только добропорядочности — то есть комфортного обживания в мире сем. Страстное безбожие показывает религиозный интерес, взволнованность духа. Спокойное христианство есть спячка духа. Не горячее и не холодное христианство толкает людей с горячим или холодным духом в демонизм, в ложную религиозность.
Прометеевское безбожие даже полезно христианству, считает Мацейна, ибо оно сокрушает буржуазное христианство, очищает христианство (и в этом, быть может, промыслительный смысл воинствующего безбожия). Тот «Бог», в которого верит буржуазное христианство, и вправду отвратителен, и с ним надо бороться. Надо только напоминать, что это не Бог Писания и Предания.
От прометеизма легкий путь к христианству, от буржуазности — нет, потому что первый есть выход из самого себя, недовольство данностью, а второй — нет. Буржуа удовлетворен собой, он не борется с христианством — он просто игнорирует его. Прометеист яростно борется с христианством; он собой не удовлетворен; поэтому ему легче перейти к христианству; буржуа же вообще никуда не хочет перейти; буржуа строит церкви, чтобы в них зевать, прометеист разрушает церкви, ибо движим тягой к Иному.
Резюмируем. И буржуа, и прометеист — атеисты. Но буржуа отказывается от синергии с Инобытием, чтобы пустить свои энергии на экспансию в сущее, комфортно обжить его. Прометеист же отказывается от синергии с Инобытием, чтобы своими энергиями взорвать сущее, трансгрессировать из сущего. Но, таким образом, и буржуазный атеизм, и прометеевский атеизм есть ущербность человека, редукция полноты его энергий, ибо в буржуазном атеизме вообще отвергается размыкание на Инобытие, отвергаются энергии духа, а в прометеевском варианте они направлены на гибель.
Антропология надчеловеческих структур
Мы проработали часть нового материала и можем вернуться к теме антропологии надчеловеческих структур, которой касались во втором выпуске.
Мацейна пишет о том, что его современность (между Мировыми войнами) определена борьбой всех трех духов, вставших в полный рост. СА описывает нашу с вами современность как «катавасию практик», где все возможные модели сборки человека конкурируют между собой. Проблема в том, что СА и Мацейна лишь описывают смену доминирующих антропоформаций, но не вскрывают механизма этой смены. Читая их, думаешь, что человек берется из ниоткуда и как бы с чистого листа практикует тот или иной дух, тот или иной тип размыкания. Но человек не один, он рождается в определенном обществе, и прежде чем он реализует свою свободу, общество уже подталкивает его к определенному типу ее реализации. Прежде чем человек выстраивает ту или иную конфигурацию своих энергий, общество уже предлагает, навязывает ему определенный тип их конфигурации.
Человек свободен и выстраивает себя сам в своих духовных, повседневных, культурных, социальных, экономических, политических практиках. Эти практики опредмечиваются, объективируются, отчуждаются в определенные «духовные» (следует сказать — религиозные), повседневные, культурные, социальные, экономические, политические структуры, аппараты воспроизводства определенных практик, воспроизводства определенного типа сборки человека. Рождаясь, человек попадает в мир подобных структур, которые его — а не он сам — выстраивают определенным образом. Человек выстраивает себя в практиках, но эти практики даны ему извне. СА и Мацейна пропускают этот наиважнейший момент отчуждения человеческой свободы в социальные структуры.
Человек, этот субъект свободы, появляется вообще в уже данной до него природе, и его история есть история борьбы свободы и природы. По мере этой борьбы человек выстраивает общественные структуры, порождение своей свободы, которые, отчуждаясь, начинают править им. Так человек, его свобода распластана между природой и обществом. Но его свобода до конца не объективируема, и потому ее противоречие с обществом и природой есть двигатель истории, причина изменений. Эта свобода находит себе окончательную реализацию в онтологической трансформации, в превосхождении естества, в обожении — в онтологической антропоформации. В ней преодолевается отчуждение, происходит слом отчуждающих структур (это достигается физическим уходом из мирского социума отчуждающих структур и долгой духовной борьбой с ними в психике и поведении монаха). Все структуры монашеского общежития (в идеале) есть неотчуждаемые продукты человеческой свободы в силу примата «парадигмы личного общения» в монастыре (согласно СА).
Онтологическая антропоформация, родившись в коммунистических первохристианских общинах, создала структуры наиболее эффективного своего хранения, развития и продолжения в коммунистических монастырских общинах. Монастырь есть социум культивации онтологической антропоформации. Средневековье как эпоха монастырей есть поэтому время преимущественно христианское. Но Средневековье — время не только монастырей. Монастыри были важным, но не единственным элементом средневекового общества, не были даже его основанием. Не монастырский коммунизм, но феодальная эксплуатация — основание средневекового общества. Средневековье в этом смысле было лишь формально, внешне, символически христианским временем. Это противоречие понималось лучшими из средневековых христиан — Иоанн Златоуст, Василий Великий, Симеон Новый Богослов, деятели исихастского возрождения на Востоке, нищенствующее монашество на Западе, табориты и участники «народной «реформации» (в их противоположности реформации Лютера и Кальвина), все многочисленные христиано-коммунистические средневековые движения бросали вызов средневековому обществу во имя подлинной, реальной христианизации общества.
Некоторые исследователи (Федеричи, Валерстайн и др.) говорят об эгалитарной революции позднего Средневековья, уничтожившей феодализм, и о капитализме как контрреволюции, социально-экономическом строе, созданном тогда элитами против этой эгалитарной революции. Так или иначе противоречие между лишь формальным христианством Средневековья и его нехристианской сутью пришло к уничтожению Средневековья и появлению капитализма: к господству буржуазного, «безграничного» человека.
Мацейна некритично описывает Средневековье как только лишь христианское время; СА намного более верно описывает Средневековье как борьбу «парадигмы обожения» (исихазм, монастырь, персонализм, подлинно христианское начало) и «парадигмы сакрализации» (папская и имперская теократии, имперсонализм, внешне христианизированное, а по сути языческое начало). Их борьба парадоксально привела к проигрышу обоих и господству буржуазности, кое и не «освящение» (язычество) и не «обожение» (христианство), а как бы их странный гибрид. Безграничная экспансия личности, безграничное накопление капитала, наукотехническое освоение мира, политическое господство европейского, (пост)христианского человека, капитализм, колониализм, империализм, все, что называют «модерном». Силы, пробужденные христианством, брошенные на нехристианские цели.
Как писал Паскаль, «ни одна другая религия, кроме христианства, не осознала, что человек есть творение высочайшее и в то же время наиболее ничтожное». Высочайшее — ибо способное к превосхождению своего естества, ничтожное — ибо ограниченное, грешное, смертное. Модерн высочайшим считает саму ничтожность человека. Борьба античной эссенциально-имперсоналистской парадигмы самодовлеющий сущности в борьбе с энергийно-персоналисткой парадигмой соборности свободных личностей (чей онтологический образец — Троица) христианства породила новоевропейскую парадигму самодовлеющего индивида.
Таким образом, хоружевские «антропоформации» и мацейновские «духи» должны пониматься как антропологические корреляты способов производства. «Антропоформация» — термин собственно антропологии, «способ производства» — термин антропологии надчеловеческих структур.
Капитализм (и, следовательно, буржуазный дух, антропоформация Безграничного Человека) развивается все Новое время, чтобы прийти к началу XX века к своему пределу — так Безграничный Человек приходит к своей границе и становится Онтическим, прометеевским Человеком. Модерн взрывается в мировых войнах, революциях и тоталитаризмах. Ему больше некуда расти, капитализм к началу XX века покорил весь мир, колонизировал все народы, пролетаризировал, раскрестьянил все население планеты (строго говоря, этот процесс растянулся на весь XX век, но мы говорим в самых общих чертах). Расти больше некуда, и он начинает жрать себя, искать новые формы. Поэтому появляется Онтический Человек, общество начинает культивировать Онтическую антропоформацию, ибо ресурсы экспансии исчерпаны: совершенно буквально Земля кончилась. Прометеизм — всегдашняя возможность человека, она всегда присутствует в человеке, но в эту эпоху общество, попав в тупик, начинает культивировать его.
Классический капитализм умирает и сменяется капитализмом фашистским, нацистским, кейнсианским, неолиберальным перед лицом коммунистической угрозы полного уничтожения капитализма и созиданием нового общества. Классическое искусство модерна сменяется «современным искусством», классическая философия модерна — нонклассической философией. Классическая физика сменяется физикой Эйнштейна и Гейзенберга. Классический дарвинизм сменяется генетикой. Маркс, Кьеркегор, Достоевский, Ницше, Фрейд, экзистенциалисты, постмодернисты делают свои открытия и уничтожают буржуазную картину мира. Человек ищет выхода, ищет трансгрессии. Человечество уже не может просто спокойно обживать сущее: доступное сущее кончилось и нужна трансгрессия.
XX и начало XXI века характеризуемы как «борьба трех духов» и «катавасия практик». Идет борьба, каким будет человек и его общество, культура, экономика, политика. Мацейна считал, что история не есть смена трех духов, а их взаимное усилие, их взращивание в полноту. Он считал, что буржуазный дух проигрывает, что будущее за прометеизмом, что подлинная проблема — обращение прометеизма в христианство. Было естественно так думать в эпоху роста нацизма и большевизма, эпоху кажущего крушения капитализма. Теперь мы знаем, что пал классический, модерный капитализм, но капитализму удалось удержаться в новых формах. СА и здесь более ясно смотрит на дело: дело скорее не в максимальном усилении трех духов, а в их виртуализации, недоактуализированности, в постмодернистском подвешивании (антропоформация Виртуального Человека в СА) — и это есть режим сохранения капитализма, ухода от тупика, или точнее — зависание в этом тупике. Поздний капитализм затормаживает, реактуализирует все размыкания человека, виртуализирует их — чтобы они его не снесли. Зайдя в тупик энергия экспансии Онтического человека взорвалась в прометеизме; новая культура не была создана и мы оказались в режиме недоактуализированности — поэтому тесты Мацейны и Бердяева (и многих других) кажутся сейчас пафосными и смешными.
Мацейна, однако, прав в том, что история не есть прогресс только добра, а есть прогресс и добра и зла, максимальной реализации всего вплоть до предельного выбора между Христом и Антихристом. Но это уводит от нашей основной темы.
В следующем выпуске мы продолжим как изложение, так и критику мацейновских концепций, перейдем к конкретному мацейновскому анализу буржуазности, положения христианства в современности — и, соответственно, продолжим намечать подступы к политэкономическому расширению СА.
* Чтобы не загромождать текст, я по возможности отказался от выражений вроде «Мацейна пишет, утверждает, думает, считает…» и пр., от обильного цитирования текстов Мацейны. Я просто пересказываю тексты Мацейны — зачастую почти до буквального цитирования — и сразу же комментирую их, не обозначая, где пересказ, а где комментарий. Хоружий (опираясь на Вл. Лосского) в «Феноменологии аскезы» такой тип чтения/парафразы/цитирования/
