на наш Телеграм
Чем-то удивительным кажется канонизация адмирала Федора Ушакова, день памяти которого сегодня, 15 октября. Прославлен был не монах, не мученик, не молитвенник, не епископ, не праведный правитель, не человек, отметившийся подвигами благотворения, а профессионал, спец в своем деле, который, по большому счету, просто образцово выполнял свой долг.
Канонизация адмирала легитимизировала для христианина, освятила общественное разделение труда. Все предшествующие канонизации — стихийные или проведенные в соответствии с определенными процедурами — с точки зрения социально-экономической почти всегда производились по сословному признаку: новый святой принадлежал либо к духовному сословию (монахи, конечно, сколько угодно могли быть из крестьянства, но святости они достигали не как крестьяне, а как монахи), либо к самым сливкам аристократии, которая de facto брала на себя функцию по руководству христианской общиной в масштабах государства. Все исключения сводятся к тому, что профессиональная деятельность, например, врача, для канонизируемых была чем-то привходящим, а в качестве существенного основания для прославления выступало, скажем, чудотворение или мученичество.
Митрополит Варсонофий в 2001 году, выдвигая основания для канонизации Ушакова, сослался на примеры Александра Невского и Димитрия Донского. Проблема в том, что и тот и другой в первую очередь были главами средневековых христианских государственных образований, то есть, по сути, светскими епископами.
Адмирала же Ушакова канонизировали именно за то, что он адмирал, за то, что исполнение им обязанностей флотоводца приближалось к некому умозрительному идеалу. Как Ушаков трактовал этот идеал, мы знаем от него самого:
«Я изображаю себе защитника Отечества, неустрашимого, искусного и равнодушного во бранях, неутомимого в трудах, мудрого в советах и начертаниях, неусыпного в рачении о пользе общей, преисполненного верности к Отечеству, усердия к службе, честности и правдолюбия, руководствуемого всегда правилами добродетели и старающегося о покорении малейших человеческих слабостей, пекущегося о благе войск своих как отец и подавающего им пример соединения нравственных и гражданских добродетелей с военными доблестями» («О средствах завести хороших офицеров», 1811).
Под этими словами подписался бы любой русский офицер XVIII–XIX веков, не испорченный революционным вольнодумством, только вот следовать этому понятному профессиональному идеалу хватило сил только у одного — у Феодора Ушакова.
Скажем, в заслугу праведному Феодору Ушакову ставится стремление к сбережению личного состава.
«Обувь людям потребуйте через господина маршала Буркард. Ежели можно снабдить людей от кочта [бюджета] римлян или от них или хотя на наш кочт заимообразно, все оное я вам позволяю, как только возможно будет и удобнее. Только берегите людей и здоровье; сие есть всего прочего важнее» (Ордер Ф.Ф. Ушакова Скипору о следовании с отрядом из Рима к Анконе и о принятии мер для сбережения здоровья людей в походе).
Многие сохранившиеся письма и указы Ушакова посвящены улучшению снабжения, качеству пищи, ее разнообразию. Федор Федорович заботится о госпиталях, о том, чтобы само их расположение способствовало выздоровлению больных, чтобы строились они из прочных материалов, чтобы всегда в них было достаточное количество врачей.
Свою первую награду Ушаков получил за организацию карантинных мероприятий. Его рапорт о борьбе с чумой, свирепствовавшей в Херсоне в 1783 году, содержит проект, которому вполне может следовать любое современное воинское подразделение: отдельный госпиталь для больных, отдельный — для контактных, помещение для здоровых, строжайший запрет на общение между ними, ну и дезинфекция всего и вся.
Воевать Ушаков также стремился с максимальной экономией людских ресурсов… Но разве все вышеперечисленное не входит в компетенцию армейского начальника? Чтобы солдат воевал, он должен быть (а) жив, (б) здоров, (в) сыт, (г) одет и обут.
Ушаков был милостив к врагам, к пленным, к населению, проживавшему на территориях, контролируемой русской армией. Однако в этом нет ничего противоречащего военной логике.
Наоборот, излишнее озлобление противной стороны, а тем более местного населения — это фактор, который не может благоприятно сказываться на ведении боевых действий.
Федор Федорович — ботаник и перфекционист, полагавший, что для профессионала неправильно зацикливаться на узкой специализации, но и знакомство со смежными областями «по верхам» тоже недопустимо:
«Есть офицеры, которые согласны, что, служа по одной какой-нибудь части, нужно иметь сведения и по прочим частям; но что нет ни малейшей нужды занять себя совершенным изучением оных. Нет ничего пагубнее, как поверхностные познания; с ними человек, даже самой добромыслящий, не чувствительным образом делается шарлатаном» («Об офицерских познаниях», 1811 год).
Давайте представим, что это написал не святой. Уверен, что эта максима подходит и программисту, и футболисту, и журналисту (особенно журналисту, который часто болеет верхоглядством).
Кого называют идеалистами? Тех, кто отклоняется от общепринятой нормы, точнее той нормы, с которой молчаливо согласно большинство существующих одновременно людей. Однако идеалист — это тот, кто всего лишь хочет соответствовать идеалу, кто среди тотального раздолбайства и наплевательного отношения к своим обязанностям объявляет итальянскую забастовку, начинает строго следовать правилам.
Идеальный корабль — это просто не очень хороший корабль, это корабль, который соответствует понятию корабельности. Идеальный полководец — это не непобедимый полководец, а тот, который соответствовать «превечному замыслу о полководческом искусстве». Конечно, идеалист, даже если достигает идеала, по мирским меркам попадает впросак, поскольку с точки зрения мира, с точки зрения «общественной нормы» говорит какие-то благоглупости.
Например, Ушаков резко выступал против дедовщины в военных училищах:
«В камерах одному воспитаннику над другим не надсматривать, ибо ребенок за ребятами смотреть не может: ежели он добр, то он сам шалить с ними станет; ежели ж он строг, то сие значит, что он зол, а злых не должно терпеть ни в каком обществе…» («О средствах завести хороших офицеров», 1811).
Это явление, как известно, не было изжито даже в Российской империи, не говоря об СССР. Никто не считал его чем-то положительным, но общественный консенсус был таков, что с ним мирились. Другой пример — тотальное «низкопоклонство перед Западом», свойственное русской аристократии начала века.
«Ребенок слышит от него [воспитателя-иностранца], что русское все дурно и глупо, отец его восхищается английскими сапогами, мать французскими кружевами, и оба клянут Россию за то, что она не производит таковых драгоценностей. Дослали слугу купить ребенку шляпу, шляпа куплена в русских рядах: какой дурак, говорит мать, может ли быть что порядочное в русских рядах? Дома все говорят по-французски или по-немецки, ребенку запрещают говорить по-русски… Ребенок не слышит никогда про Отечество и, пока живет дома, едва ли знает, что значит сие священное слово» («О средствах завести хороших офицеров», 1811).
В данном случае обличение русофобии русского же общества — это не идеологический заскок старого флотоводца, это указание на то, что объективно препятствует воспитанию кадров для офицерского корпуса.
Русский офицер, который презирает русское, — не нонсенс ли? Оказывается, что артикулировать это может только адмирал в отставке, чьи мнение и опыт не очень важны для государства. Впрочем, может быть, потому Федор Федорович и был в 1802 году мягко «задвинут», что его идеализм не вписывался в политику нового государя…
Пример адмирала совершенно не утешителен. Поскольку, оказывается, святости можно достичь, не бросая рабочего места. Однако это столь же сложно, как в пустыне или монастыре. Просто в роли терний, волчцов, разбойников и сарацинов из патериков оказываются коллеги, начальники, подчиненные, а также вообще все носители «общепринятых мнений».
