на наш Телеграм
Совершим путь к Пасхе через Страстную седмицу в лучшей из возможных компаний — с Отцами Церкви, толкующими для нас каждый день Страстей.
1. Неделя ваий
Христос входит в Иерусалим. Святитель Епифаний Кипрский начинает свое «Слово в неделю Ваий» с главного христианского парадокса: с Бога, ставшего человеком:
«Тотъ, Котораго непрестанно воспеваютъ и прославляютъ Ангелы, Тотъ на земле, какъ человекъ, преклоняетъ колена предъ Отцемъ и молится, а на небе самъ пріемлетъ молитвы и коленопреклоненія отъ всей твари, видимой и невидимой; на земле, какъ человекъ, алчетъ, а самъ есть Хлебъ небесный, сшедшій свыше; по домостроительству жаждетъ, a по Божеству самъ есть источникъ жизни; на земле утруждается по воспринятому (человечеству), а Самъ есть упокоеніе труждающихся и обремененныхъ».
Так святитель задает богословский контекст, чтобы сказать нечто важное уже про сам Вход в Иерусалим:
«Онъ-то сегодня добровольно идетъ на смерть, чтобы смертію своею сокрушить имеющаго смерть во власти своей, а обольщеннымъ отъ него надеждою безсмертія, и умерщвленнымъ даровать безсмертіе. Посему хотя Господь Христосъ, Богъ (сущій) въ Сіоне, шествуетъ не со скипетрами и трубами, но съ совершенною нищетою, не съ мечами, оружіями и копьями, но съ крайнимъ смиреніемъ, не съ оруженосцами, не съ позлащенными щитами, шлемомъ и бронею, но съ крайнею кротостію, безпредельнымъ незлобіемъ и безмерною скромностію: однакожъ сказано: и потрясеся весь градъ, глаголя: кто есть сей? Народи же глаголаху: сей есть Христосъ Сынъ Давида. Онъ входитъ въ храмъ, и какъ истинный Богъ храма, святейшій самаго святилища, изгоняетъ изъ Него недостойныхъ, беззаконныхъ и злонравныхъ священниковъ; а предстоящіе въ храме Божіемъ отроки храмолепно, или лучше, боголепно восклицаютъ Богу храма, Христу Іисусу: осанна, осанна Сыну Давидову, дарующему миръ на небеси, и славу въ вышнихъ!»
Здесь святитель свою линию контрастов из богословского пространства перемещает в социально-политическое: Иисус — Мессия, истинный Царь и именно поэтому Он во всем отличается от земных царей. Он — нищий, Он — без мечей, копий и всякого оружия, без скипетров и труб, без всякого богатства, власти, гордости, без символов престижа. Как истинный Царь, Он воплощает Собой нищету, смирение, кротость, мир. Это — в «светском разрезе», где Он противостоит богачам и владыкам. В «духовном» же Он (в той же логике контрастов), как истинный Бог противостоит священникам. Его — противостоящего царям и священникам — приветствует простой народ, те, кого Он пришел спасти от «имеющего смерть во власти своей»:
«Блаженны чаянія Церквей! Блаженны надежды христіанъ! Люди, уверовавъ въ Начальника мира (Ис 9:6), и обогатившись миромъ, сделались сожителями Ангеловъ. Христосъ совокупилъ дольнее и горнее, соединилъ бренныхъ съ безтелесными».
Так святитель возвращает нас в богословское пространство: Иисус есть Воплощенный Бог, противостоящий царям и священникам, побеждающий смерть и дьявола, воссоединяющий горнее и дольнее, чтобы спасти людей. Дальше святитель Епифаний в своем «Слове» каждую деталь евангельского события подвергает аллегорическому толкованию («ослица» — иудеи, «осленок» — язычники и пр.).
Христа радостно встречает простой народ, а идет Он к конфликту со светскими и духовными властями, которые распнут Его.
2. Великий понедельник
И вот уже на следующий день Иисус разжигает этот конфликт: очищает Храм от торгующих, бьет в самое сердце мира сего, где сплетаются экономические, политические, религиозные «интересы». Блаженный Иероним Стридонский в книге «О знаменитых мужах» считает этот акт Христа наиболее впечатляющим, более даже, чем, например, воскрешение Лазаря:
«Весьма многие думают, что величайшее из знамений то, что Он воскресил Лазаря или что слепой от чрева матери получил зрение, или что на Иордане был слышен голос Отца, или что, преобразившись на горе, Он показал славу торжества Своего. Мне же среди всех сотворенных Им знамений кажется наиболее удивительным то, что один человек, — в то время презираемый и настолько униженный, что потом пригвожден был к кресту, — в то время, как книжники и фарисеи дышали гневом против Него, видя, как расстраиваются их предположения о выгодах, мог ударами одного бича рассеять столь великое множество народа, ниспровергнуть столы, сокрушить лавочки и сделать нечто другое, чего не сделало бы многочисленное войско».
Здесь опять контраст: Иисус — презираемый и униженный без всякого «войска», противостоит «выгодам» сильных мира сего. Как раз именно это — величайшее из знамений Иисуса, а не собственно «чудеса», которые так часто мы цитируем. Иероним продолжает эту мысль, комментируя Христово именование Храма «вертепом разбойников»:
«Разбойник — тот человек, который из веры в Бога извлекает прибыль, и храм Божий он обращает в пещеру разбойников, когда его служение оказывается не столько служением Богу, сколько денежными сделками. Таков прямой смысл. А в таинственном значении Господь ежедневно входит в храм Отца своего и извергает всех, как епископов, пресвитеров и диаконов, так и мирян, и всю толпу, и считает одинаково преступными как продающих, так и покупающих, ибо написано: Даром получили, даром давайте. Он также опрокинул столы меновщиков монет. Обрати внимание на то, что вследствие сребролюбия священников алтари Божий называются столами меновщиков монет. И опрокинул скамьи продавцов голубей, [то есть] продающих благодать Святого Духа и делающих все, чтобы пожирать подчиненных им людей, о которых Он говорит [или: говорится]: Которые пожирают народ Мой, как хлебную пищу (Неужели не вразумятся все, делающие беззаконие, съедающие народ мой, как едят хлеб, и не призывающие Господа?)»
Из евангельского события Иероним выводит актуальные следствия: речь уже не про иудейское священство, а про христианское: про сребролюбие епископов, пресвитеров, диаконов, как и вообще про всех одержимых «денежными сделками». В конце концов он расширяет свою мысль и бичует вообще «эксплуатацию» — «пожирание подчиненных, съедающих народ», откуда общий вывод:
«То, что мы сказали о Церквах, каждый пусть понимает в отношении к самому себе, ибо апостол говорит: Вы храм Божий есте, и дух Божий живет в вас. Пусть не будет в доме сердца нашего торговых сделок, ни продажи, ни купли, ни жадности к подаркам, чтобы не вступил Иисус в строгом гневе и не очистил наш храм только с помощью бича, чтобы сделать его домом молитвы из пещеры разбойников и из дома торговли».
Каждый человек — храм, и он не должен превращаться в «дом торговли».
Святые Отцы, как известно, часто прибегали к аллегорическим толкованиям. Так, мы только что видели, как Иероним толкует «голубей» из эпизода о изгнании торговцев как «благодать Святого Духа». Похожим образом святитель Амвросий Медиоланский в «Толковании на Евангелие от Луки» торговцев быками и овцами из того же эпизода толкует как аллегорию социально-экономических отношений:
«Торговцы быками и овцами, я полагаю, напоминают изворотливых продавцов на торгах, извлекающих прибыль из чужого труда или простодушия [Быки символизируют труд, овцы — простодушие.]»
Интересный пример: аллегореза может не только возводить буквальные смыслы Писания в «возвышенные», но и, как видим, в «приземленные» социально-экономические.
3. Великий вторник
Во вторник Христос учит в Храме, предлагает несколько притч (в частности — о виноградаре), апостолы видят засохшей смоковницу, «проклятую» Иисусом днем раньше. Преподобный Иоанн Дамаскин в «Беседе на иссохшую смоковницу и притчу о виноградаре» говорит:
«Господь ваш, как устно поучал притчами, так иногда и самыми поступками изображал притчи. Вот Он, взалкавшись, пришел к смоковнице. Смоковница же знаменует род человеческий. Сладок плод смоковницы, но грубы, бесполезны листья ея, и годны только к сожжению. Такова и природа человеческая: будучи определена Богом к тому, дабы произращать сладчайшие плоды добродетели, она, вместо сих плодов, стала произращать одни грубые листья. Поистине, грубы листья смоковницы, — природы нашей, греховны ея действия! К сей-то смоковнице, т. е. природе человеческой, пришел Спаситель алчущий, ища на ней сладчайшего плода, — приятнейшей Богу добродетели, посредством коей совершается наше спасение. Но кроме листьев, — кроме горького греха и произрастающих от него бедствий, Он ничего не нашел на ней».
Таково самое общее толкование, но Иоанн Дамаскин конкретизирует его:
«Дабы яснее выразить притчу, Спаситель наш посещает дом Отца Своего, и пришедши в храм, находит здесь злых делателей — Архиереев, восседающих на Моисеевом седалище, — волков, одетых в одежды овчия, — тех самых людей, которые, подобно бесплодной смоковнице, не имели в себе сладкого плода, а только покрывались листьями».
«Бесплодная смоковница» — это род человеческий, а конкретнее — «архиереи», и тут снова парадокс, основной парадокс Воплощения, Распятия и Воскресения Бога:
«Вы, беззаконные делатели, готовитесь довершить дело отцев ваших. Они умертвили Пророков, а вы умертвите Бога, и превзойдете их в нечестии! Я Наследник; Я тот краеугольный камень, который хотя и отвергнут вами, но который сокрушит вас. Я соединю два разных создания, небесное с земным. Я воздвигну Единую Церковь из Ангелов и из человеков. Вы, будучи врагами Отцу Моему, чрез Меня примиритесь с Ним. Я возвещу мир, и заветом сего мира соделаю кровь Мою, которая пролиется за спасение мира».
Снова контраст: люди убивают Бога, но как раз из этого убийства Бог соделает примирения людей и Бога. Иоанн Дамаскин как бы переворачивает историю о бесплодной смоковнице. Бог создал человека («смоковницу»), чтобы он произрастал добродетелями («сладкими плодами»), но человек пал, и вместо «сладких плодов» — «грубые листья». Но Бог не проклинает человечество-смоковницу, а Сам становится «смоковницей», чтобы та, наконец, произвела нужные «сладкие плоды» и тем показала всем нам, «бесплодным», пример. Здесь как бы «педагогическая» теория Искупления:
«Бог, невещественный и невидимый, приял видимое и осязаемое тело, явился в образе раба, добровольно подвергся страданию, дабы даровать мне бесстрастие. Ибо когда творение рук Божиих — человек, созданный Богом по образу и по подобию Его, прельщением хитрого змия соделался преступником заповеди Божественной, и чрез то подверг себя тлению и смерти: тогда милосердый во существу своему Бог, сожалея о человеке, потерпевшем такое уничижение, многократно и многообразно призывал его к обращению и покаянию, вразумляя его, то как неблагодарного раба, то как неразумного сына, и употребляя все средства к тому, дабы человек, свергнув с себя тяжкое иго, обратился к своему Творцу. Но однажды поработившись греху, и произвольно предав себя земным пожеланиям, человек не в силах был сам собою обратиться к Богу. Итак всеблагий Господь, зная, сколь немощна природа человеческая, Сам приемлет на себя оную. Он соделался человеком, дабы своими делами и страданиями на самом опыте преподать неведущему способ, кáк исполнять добродетель».
Но наша задача в таком случае — не быть бесплодными смоковницами, производить плоды, а не грубые листья:
«Не посрамим имени своего и не помрачим веры нашей делами беззакония. Не довольно для нас одного названия верующих: нет, мы должны показать веру нашу от дел. Признаки неверия: немилосердие, ненависть, плотская любовь, вожделение плоти, скупость, роскошь, пьянство. Служение диаволу: высокомерие, тщеславие, самолюбие, надменность, гордость, привязанность к украшениям тела. Отвергнув все сие, прилепимся ко Христу и возревнуем о добродетелях: чистоте, целомудрии, убожестве, терпении, мире, любви, сострадании, милосердии, щедрости к бедным, о благоприличии в обхождении, одежде и поступи, о справедливости, смирении, и в особенности, об уничижении Христовом, дабы соделавшись участниками Христу в страданиях, могли мы участвовать и в славе Его, и приносить живую, непорочную жертву Богу и Отцу в Церкви первородных, в жилище веселящихся!»
Тут все тот же ряд контрастов продолжается в цепочках добродетелей и пороков. Что интересно, внутренние пороки разворачиваются во внешние «социально-политические» пороки роскоши, надменности (грехи «торговцев»), а внутренние добродетели разворачиваются во внешние «социально-политические» добродетели сострадания, милосердия, щедрости к бедным, справедливости (добродетели «уничижения Христова», ведущие в «жилище веселящихся»).
Обратите внимание, как Отцы всегда рифмуют богословские контрасты («бестелесный Бог принял тело, бесстрастный Бог претерпел страсти») с социальными: Иисус как Царь — нищий, униженный и пр. Существо Божие — Любовь, и эта Любовь проявляет себя в «божественном унижении» — Воплощении, Распятии, социально — в нищете, смирении. Линия земных царей, торговцев, «архиереев» восходит к князю века сего, а линия бедняков, униженных — к истинному Царю и Архиерею. Основной парадокс, которым не устают нас призывать изумляться Отцы, — в том, что Бог принял образ раба, а не царя, образ слабости, а не силы, бедности, а не богатства. И как раз в этом — истинное Откровение Бога, ломающее наши ожидания, нашу «логику».
4. Великая среда
В понедельник Иисус очищает Храм от торговцев, во вторник продолжает учить народ в нем. Это, разумеется, не могло продолжаться долго. Синедрион (орган, совмещающий в себе светскую и духовную власть) решает убить Христа. Апостол Иуда Искариот сговаривается с Синедрионом и предает Христа за деньги.
Святителю Иоанну Златоусту эпизод с предательством Иуды дает повод к яростной инвективе против сребролюбия. И тут надо сказать нечто о святоотеческих толкованиях Писания и вообще о святоотеческих текстах. Они все сплошь — социальны, они переполнены «социально-политическими» размышлениями, призывами и пр. Удивительно, что современное православное сознание как бы не замечает этого. Что казалось чрезвычайно важным Святым Отцам — для нас как-то неважно.
Просто прочитайте подряд беседы Иоанна Златоуста на Страстную седмицу — 65-90 беседы на Евангелие от Матфея и 64-83 беседы на Евангелие от Иоанна. Они чуть не наполовину о богатстве и бедности, деньгах и собственности, произволе властей и т. п. Забавно, что Златоуст сам чувствует, что «перегибает» с этой тематикой:
«Признаюсь, мне уже стыдно говорить о милостыне, так часто повторяя о ней и не видя плодов проповеди. Мы ежедневно хулим Бога хищением и любостяжанием. Может быть, кто-нибудь из вас скажет: ты каждый день беседуешь о любостяжании. О, если бы можно было говорить об этом и каждую ночь! О, если бы и тот, кто сопутствует вам на площади и сидит с вами за трапезою, если бы и жены, и друзья, и дети, и рабы, и земледельцы, и соседи, и даже пол и стены могли изливать эту речь, чтобы чрез то, хотя немного, мы поудержались! Этот недуг объял всю вселенную, обладает душами всех, — и, поистине, велика сила маммоны! Мы искуплены Христом, а служим золоту; проповедуем владычество одного, а покоряемся другому, и что бы он ни приказал, исполняем с усердием, и забываем для него и родство, и дружбу, и природу, и законы, и все».
Ничего не поделаешь, святитель Иоанн Златоуст, толкуя евангельский рассказ о Страстях, считает нужным поднимать именно такие темы:
В беседе 82 на Ин: критикует власть и богатство: «одни к своим одеждам придумывают еще одежды, а между тем, другие не имеют, чем покрыть и нагого тела. Один вычисляет проценты, другой — проценты на проценты; иной сочиняет бумаги, наполненные многими убийствами, и даже ночью не имеет отдыха, неусыпно бодрствуя на пагубу другим. Едва настал день, один бежит на прибыль неправедную, другой — на трату беспутную, а иные — на казнокрадство».
В беседе 72 на Ин: не все люди еще христиане, потому что общество христиан — не христианское: «когда язычник увидит, что тот, кому заповедано любить и врагов, лихоимствует, грабит, побуждает к вражде и обращается с одноплеменниками, как с дикими зверями, — он назовет наши слова пустыми бреднями. Когда увидит, что мы властолюбивы и раболепствуем другим страстям, — то еще больше будет привержен к своему учению, не думая о нас ничего великого. Мы, истинно мы, виновны в том, что язычники остаются в заблуждении. Жизнь наша их удерживает от обращения. Покажи нам, говорят, веру от дел твоих; а дел нет. Напротив, они видят, что мы хуже зверей терзаем ближнего своего, и потому называют нас язвою вселенной. Вот что удерживает язычников и не дозволяет им присоединиться к нам. Доколе мы будем привязаны к богатству, роскоши и другим страстям? Отстанем наконец от них». То есть социальные вопросы — не нечто внеположное христианству, а поле, в котором христианство реализуется, поле живого, настоящего христианства.
В беседе 65 на Ин: сребролюбие — наша религия, наше идолослужение, среболюбие страшнее демонов.
В беседе 66 на Ин: власть и богатство ведут к безумию; народ верил в Иисуса, а «начальники» — нет: истина за простым народом, а не за сильными века сего.
В беседе 80 на Мф: «частный интерес» — не ведет к общему благу, а есть начало всех зол, сребролюбец — «общий враг вселенной».
В беседе 77 на Мф: «твоя» собственность — не твоя, ее нужно раздать нуждающимся.
В беседе 73 на Мф: сребролюбивые священники хуже обычных сребролюбцев, ибо такие священники увеличивают бедность бедных, кормятся за счет бедных под видом благочестия и молитвы (Златоуст, как и Иероним, — критик «жадных попов»).
В беседе 72 на Мф: люди равны по природе, а значит должны быть равны и социально-экономически. В монастыре вся собственность — общая, там все равны, и это — наилучший порядок, такой порядок нужно водворить и в миру.
В беседе 66 на Мф.: вообще лучше все обобществить, но если вы к этому не готовы, то тогда хотя бы перераспределите богатство в пользу бедных; не говори, что платишь налоги — нужно перераспределение в пользу бедных; траты на социальный прогресс много важней военных трат: социальный прогресс защищает общество от того, от чего не защитит армия. Златоуст исследует социальную структуру своего общества (пример «святоотеческой социологии») и на «статистике» доказывает, что можно было бы легко искоренить бедность во всем обществе. Златоуст — Пикетти и Стиглиц своего времени. Он говорит о системе социальной защиты бедных, вдов, заключенных, мигрантов, инвалидов, больных. Такая система — разумная и легко осуществимая, если верить Златоусту — не вводится только из-за «бесчеловечия богатых». В общем, целая программа, хоть сейчас на выборы.
Можно было бы продолжить, но и так уже много. Важно уловить здесь две вещи: 1. Златоуст говорит не о «частной благотворительности», не о личном милосердии, а именно о социальной политике, о полномасшабной реформе всего социально-экономического уклада. 2. Эту реформу он предлагает именно в толкованиях Страстей Христовых. Обобществление собственности, политика искоренения бедности, созидание истинно христианского общества — вот об этом считает нужным думать и говорить Златоуст при созерцании Страстей Христовых. И это, конечно, не «произвол» Златоуста, тут особая, чисто христианская логика.
5. Великий четверг
В четверг — омовение Христом ног апостолов и Тайная вечеря. Святитель Прокл Константинопольский в «Слове на Великий Четверг» опять касается уже знакомых нам «контрастов и парадоксов»:
«Насталъ торжественный день святыхъ Таинствъ. Возсіялъ вечеръ, светлейшій всякаго дня. Ибо что въ настоящій вечеръ не было исполнено ужаса и удивленія? Господь вечерялъ съ рабами; отверзъ имъ рай таинствъ; далъ имъ въ пищу плоть безгрешную; предложилъ питіе, очищающее грехи; въ образе раба умылъ ученикамъ ноги, чтобы ободрить ихъ къ теченію;
пошелъ на страданiя, показывая темъ, что Онъ страждетъ не невольно. Ибо кто бы могъ взять Его, если бы Онъ самъ того не восхотелъ? — Его, Который словомъ укрощалъ море, веленiемъ утишалъ ветры, воздвигалъ смердящихъ мертвецовъ изъ гробовъ, Которому, какъ Господу, поклонялись и бесы, — если бы не самъ Онъ, какъ человеколюбецъ, восхотелъ подъять страданіе не темъ, что Онъ былъ, но темъ, чемъ Онъ соделался? — Но Его берутъ — и Онъ терпитъ; потому что Онъ пришелъ не судить, но спасти міръ; и лобзаніе было знакомъ предательства».
Бог всемогущ — но являет себя в смирении, терпении, уничижении. От этих общих богословских замечаний святитель переходит к предательству Иуды, и, да, к сребролюбию:
«Какъ бы такъ говорилъ ему Господь: Я избралъ тебя въ Апостола, какъ же ты превратился въ предателя? Іуда, ты жаждешь денегъ? — но ты богаче всехъ царей. Демоны не страшатся царей, но твоего слова они трепещутъ, какъ беглые рабы. Богатыхъ снедаютъ болезни, но твоя и тень прогоняетъ все злостраданія. Для сребролюбивыхъ сокровище — злато, вамъ же уготовано небесное наследіе. Если ты корыстолюбивъ, то уже теряешь власть надъ болезнями: ибо душа не можетъ совмещать въ себе тину сребролюбiя и миро человеколюбія.
Но какая можетъ быть назначена мзда за Того, Кого продать нельзя? Какая цена за Того, Кто выше всякой цены? Какъ можно продать Того, Кто превосходитъ всякое оцениваніе?»
И, пользуясь темой предательства Иуды, святитель обращается уже ко всем нам:
«Нетъ ничего, братія, пагубнее сребролюбія; оно вооружаетъ кровныхъ другъ противъ друга, низвращаетъ естество, возбуждаетъ къ тиранству, испровергаетъ стены, равняетъ съ землею города, превращаетъ уставы природы, и кратко сказать, — оно вторглось въ ликъ Апостоловъ и дерзнуло продать Неоцененнаго. И такъ сребролюбіе естъ причина всехъ золъ.
Итакъ, будемъ все удаляться корыстолюбія; отвергнемъ съ сребролюбіемъ и лицемеріе. Желая приступить къ Божественнымъ Тайнамъ, возлюбимъ другъ друга отъ сердца; отринемъ всякій гневъ; очистимъ себя отъ всякаго памятозлобія, дабы Господь, вошедши въ наши души, никого изъ насъ не обрелъ исполненнымъ, подобно Іуде, лицемерія, но всехъ нашелъ чистыми, подобно Іоанну — съ верою богословствующими о Сущемъ въ недрахъ Отчихъ, подобно Павлу — распявшимися міру, подобно Петру — благочестно проповедующими и исповедующими: Ты еси Христосъ Сынъ Бога Живаго; дабы такимъ образомъ достигнуть намъ блаженства, Господомъ обещаннаго.
О если бы всемъ намъ сподобиться наследовать и насладиться сего Царствія чрезъ Господа нашего Іисуса Христа, волею благоволившаго продать и предать Себя за насъ, да освободитъ насъ отъ рабства невидимаго врага!»
Сребролюбие — причина всех зол: вражды, тирании, убийства Христа; оно — противоположность человеколюбия. Интересно, что святитель Прокл одним и тем же движением отождествляет и растождествляет «богословие» и «экономику»: с одной стороны, «Христос продает себя для нас», с другой — «как можно продать Того, кто превосходит оценивание?». Как до этого мы видели, что Воплощение истинного Царя отменяет логику власти и вводит логику кротости, смирения, так и здесь мы видим, что «продажа» Христа отменяет логику «торговых сделок». Жертва Христа отменяет логику века сего и вводит какую-то другую логику — этой-то логике и хотят научить нас Отцы. Логика власти и сделок отметается как логика греха.
6. Великая пятница
«Контраст», «парадокс», вот эта новая логика христианства достигает пика в Великую пятницу — в день убийства Бога. Святитель Лев Великий в «Слово о Страстях Господних» так пытается донести ее:
«Отныне, возлюбленные, рассматривая человеческую немощь Господа сквозь призму Его Страстей, давайте признаем, что не было там умаления Божественной силы, и, размышляя о совечном и равном Отцу образе Единородного, давайте засвидетельствуем, что воистину произошло казавшееся нам недостойным Бога. А именно, обе природы есть Один Христос; и как Слово в Нем не отделено от Человека, так и Человек не разлучен со Словом. Не была отвергнута униженность, не умалилось величие. И ничто не могло причинить вреда неуязвимой природе, как это случилось бы с подверженной страданию; и все то таинство, которое соединило человеческую природу и Божественность, было дарованием милосердия и действием милости. Ведь такими оковами были мы скованы, что никакой другой силой, кроме этой, не смогли бы освободиться. Униженность Божественности есть в то же время наше возвеличивание».
«Человеческая немощь Господа без умаления Божественной силы», «недостойное Бога», «униженность без умаления величия», «униженность Божественности, ведущая к возвеличиванию человечества». Тайна этих парадоксов, контрастов — милосердие, любовь. Бог, отвергающий логику власти и сделок, являет свою любовь в униженности, немощи, недостоинстве — в смерти.
7. Великая суббота
Бог умер — максимум христианского парадокса. В «Беседе во Святую и Великую Субботу» святитель Григорий Палама преподносит нам целый мини-трактат, мини-сумму православного богословия. Здесь и теодицея, и знаменитая «теория приманки»: Христос как приманка для сатаны, Христос как победитель смерти и ада. И, наконец, главная тема Паламы — Фаворский свет: Христос спас нас, то есть открыл нам возможность к соединению с Божеством, к созерцанию Нетварного Света. Интересна политическая метафора (совершенно типическая для Отцов, мы ее уже видели выше), с помощью которой Палама описывает дело Христа, дело нашего спасения:
«Долженствовало, конечно, чтобы и возвращение человеческого рода в свободу и жизнь было совершено Богом по принципу правды. Но не только Божественным Правосудием человек был отдан в рабство позавидовавшему ему диаволу, но и сам диавол, отстранив от себя праведность, беззаконно же став любителем власти и самодержавия, — лучше же сказать, — тирании, — противящимся правде, насилием действовал против человека. Итак, Богу было угодно сначала принципом правды низложить диавола, — именно, как тот является ее нарушителем, — а затем уже и силою (низложить его) в день Воскресения и Будущего Суда; ибо это — наилучший порядок: чтобы правда предшествовала силе, и есть дело божественного по истине и благого владычества, а не — тирании, где правда могла бы лишь следовать за силою.»
«Слово Божие не только стало Плотью, и обитало в нашей среде, видимое на земле и обращаясь среди людей, но также приняло плоть, такую, какая у нас, и хотя совершенно чистую, однако, смертную и болезненную, и ею, как богомудрою «приманкой», Крестом поймав началозлобного змия, освободило от него порабощенный весь человеческий род; ибо когда тиран пал, все тиранствуемое освободилось; и это — именно то, что Сам Господь в Евангелиях говорит: связан сильный, и расхищены сосуды его. Захваченное же Христом было освобождено и оправдано и исполнено светом и обогащено божественными дарами».
«Рабство», «тирания» («власть», «самодержавие») — метафора падшести, греховности; «освобождение», «свержение тирана» — метафора Спасения; «свобода» — метафора плода Спасения. Интересно, что «тирания» описывается как предшествование силы правде, а «истинное и благое владычество» как предшествование правды силе (то есть ни у тирании не отнимается правда, ни у правды не отнимается сила, но различие тирании и благой политии видится более тонко). Всемогущество Божье не похоже на силы земные и силы сатаны; оно являет себя в правде, то есть в контексте падшести мира, как слабость, как смирение, как уничижение. Тут можно было бы развернуть целую «политическую теологию», но давайте остановимся только на констатации того, что христианская логика свергает логику века сего, понимаемую как логика власти, «тирании». Бог умирает и спускается в ад. Униженная Божественность свергает тиранию диавола.
8. Пасха
За Страстной седмицей — День Восьмой, Пасха, Воскресение. «Домостроительство спасения», то есть — «икономия», «экономика» спасения. В ее центре — Жертва Христа.
«Слово на Пасху» святителя Григория Богослова — важнейшее, быть может, святоотеческое сочинение на тему Крестной Жертвы и Искупления (кроме того, здесь вкратце дается вся система христианского богословия). «Вопрос и догмат, оставляемый без внимания многими» — кому принесена Жертва, то есть то, что много позже будет названо «теорией Искупления». И вот величайший восточнохристианский богослов не знает. Не дьяволу, конечно — это было бы абсурдом, но и не Отцу — ведь это было бы еще более абсурдным:
«по какой причине кровь Единородного приятна Отцу, Который не принял и Исаака, приносимого отцом, но заменил жертвоприношение, вместо обещанной жертвы дав овна».
Свт. Григорий знает только одно — Бог освободил нас (а не требовал удовлетворения) — «таковы дела Христовы, а большее да почтено будет молчанием». Проблематика «теории Искупления» у святителя Григория выглядит так: ликвидация самого вопроса, кому принесена Жертва; удержание главного — Бог спас нас; а все остальное отдается молчанию. Этот урок молчания от Назианзина — пожалуй, самое ценное здесь.
Мы постоянно говорили о том, как христианская логика в парадоксе и на контрастах преодолевает логику мира сего, логику греха. Бог «продается» — хотя Он превыше оценивания. Униженная Божественность правдой побеждает силу диавольской тирании. Быть может, суть в том, что у нас, грешных существ, есть только одна логика — логика греха, логика мира сего. И потому Жертва Христа, которую мы постоянно хотим понять по логике «торговой сделки» или «тиранической силы», нам доступна только в парадоксе (или в молчании), только через низвержение логики мира сего, но не сама по себе — «как бы сквозь тусклое стекло, гадательно»: Жертва Христова уничтожает логику жертвоприношения. «Когда же настанет совершенное», мы сможем понять, что единственно подлинная логика всегда была в смирении и в «неоценивании», а власть и сделка — не логика, а безумие. Мы не можем не использовать политические и экономические метафоры, но мы видим, как в их использовании относительно дела Христа мирские политика и экономика отвергаются и маячат какие-то другие, «парадоксальные» политика и экономика. Бог, как Он открылся во Христе — и как его понимают Отцы, — не Бог-«суверен», не «сильный» Бог, не Бог «купли-продажи», а Бог, изобличающий все это как грех, как принадлежности тирании дьявола; Бог, свергающий эту тиранию — своим «неоцениванием», «уничижением».
