на наш Телеграм
Только что прошла Неделя святителя Григория Паламы, может быть, «главного» богослова Православной Церкви. Жизнь его была весьма бурной: свидетель (а отчасти и участник) гражданской войны в Византии и вообще бурных политических, религиозных событий своей эпохи. В частности, в жизни святителя был и такой эпизод: он попал в плен к туркам. В «Письме своей церкви» святитель рассказывает о том, что он «понял в отношении Божественного Провидения, будучи уведен пленником в Азию».
Святитель пишет о том, что победа одной страны над другой (скажем, османов над ромеями) не говорит о нравственном и религиозном превосходстве победителя; скорее наоборот: «над большей частью мира господствуют чаще всего злые люди, рабы преисподней, силой оружия одолевающие соседей». Вообще в принципе в мирской истории правят «злые люди», добившиеся господства «силой оружия». Таков падший мир. Сильные мира сего правят «войной, мечом, грабежом, порабощением, избиением людей. Из этого ничто не может исходить от Бога, Который добр. Скорее же это обусловлено волей человека и диавола, от начала являющегося человекоубийцей».
Войны, сила, насилие, победы, меч, грабеж, порабощение — вот характеристики мира сего, коему противостоит христианство: «учение Христа охватило все пределы экумены и господствует среди тех, кто воюет с ним, без всякого насилия и, скорее, торжествуя над насилием, которое всякий раз противопоставляется ему, так что в этом заключается победа, мир победившая».
Итак, с одной стороны — господство насилия, а с другой — христианство как торжество над насилием, над силой, над войной. В войне никто не прав: а прежде всего не прав победитель: вот неожиданная мысль Паламы. Мир во зле лежит и побеждают в нем злейшие. Но христианство по ту сторону любых конфликтов, потому что оно вообще вне конфликта: «конфликт», «война» у христианства идет с «кофликтом» как таковым, «войной» как таковой. И «побеждает» христианство в этой своей «войне» кротостью, не-войной, анти-войной, предлагая альтернативу за предалами любых мирских конфликтов.
«Христианство и международный мир» — небольшая книга юриста-международника, дипломата и историка Михаила Таубе, показывающая, что идеи международного мира, прекращения войн впервые зародились в христианстве. Война просто-напросто понималась как грех, и, следовательно, христианам запрещено в ней участвовать: эта мысль была банальной, само собой разумеющейся в первые века истории Церкви. Автор, в частности, пишет:
«Христианская община первых веков нашей эры — почти до самого V в. по Р. Хр. — еще совершенно ясно и прямо признавала, устами самых видных и авторитетных своих руководителей, великих отцов и учителей Церкви, что христианам запрещено всякое убийство себе подобных, даже на войне, участие в которой не совместно с обязанностями последователя Христа.
Логическим последствием [раннехристианских] воззрений на войну должно было явиться и отрицательное отношение к военной службе вообще. Обожествленному государству императорской эпохи Рима христиане противопоставляют своего Бога. „Нет над нами ничего, кроме Бога”.
Так, еще во II веке перешедший в христианство философ Татиан открыто приравнивает войну к простому убийству.
В том же столетии Афинагор Афинский говорит, что христиане не только сами никогда не убивают, но и избегают присутствовать при убийствах (ясный намек на сражения).
Св. Климент Александрийский († 217), опираясь, очевидно, непосредственно на ап. Павла, настаивает на том, „что во Христе не может быть уже никакого разделения”, что в христианской общине нет уже „ни варвара, ни иудея, ни грека”, и прямо противопоставляет языческим „воинственным народам” — „мирное племя христиан”.
Ученик его, знаменитый Ориген († 253), как нельзя более ясно описывает, в чем именно заключается особенность этого нового „мирного племени” в рассматриваемом отношении. В известном своем сочинении „Против Цельса” (кн. V), прилагая к христианам слова Исайи, он между прочим говорит: „Мы не поднимаем оружия ни против какого народа, мы не учимся искусству воевать, — ибо через Иисуса Христа мы сделались детьми мира”.
Отвечая на обвинение Цельзом христиан в уклонении от военной службы, — благодаря чему, по мнению Цельса, стоит Римской империи сделаться христианской, и она погибнет, — а также всем „тем, которые, будучи чужды нашей веры, требуют от нас, чтобы мы ради государственной пользы брались за оружие и убивали людей”, Ориген говорит, что христиане не стали бы сражаться вместе с императором, с его войсками, даже в случае прямого к тому принуждения.
Не менее категоричен и современник Оригена Тертуллиан († 240). „Не подобает служить знаку Христа и знаку диавола, — говорит он про военную службу: — крепости света и крепости тьмы; не может одна душа служить двум господам… да и как воевать без меча, который отнял сам Господь?” „Неужели можно упражняться мечом, — восклицает он в другом месте, — когда Господь сказал, что каждый, взявшийся за меч, от меча погибнет? И как будет участвовать в сражении — сын мира?”
Св. Киприан († 258) еще более резок: „Безумствует мир во взаимном кровопролитии, и убийство, считаемое преступлением, когда люди совершают его по одиночке, именуется добродетелью, если делается в массе. Преступникам приобретает безнаказанность — умножение ярости”.
Лактанций († 325) пишет: „Не должно быть никакого исключения из заповеди Божьей, что убить человека всегда грех”. Развивая свою мысль, он говорит дальше, что, в противоположность человеческому закону, запрещающему обыкновенное убийство, закон Божий запрещает и те действия, которые людьми часто считаются дозволенными: так, „носить оружие христианам не дозволено, ибо их орудие — только истина”.
Вот какие основные положения по этому вопросу можно, как кажется, вывести из всей совокупности сведений об этических представлениях христианского общества первых веков:
Христианам — как „верным”, так и „оглашенным” — безусловно запрещено поступать на военную службу, под страхом отлучения от Церкви. первый Никейский вселенский собор (325), который в 12-м своем каноне определяет строгую эпитимию за возвращение в войска христиан, уже оставивших оружие: „Благодатию призванные к исповеданию веры и первый порыв ревности явившие и отложившие воинские поясы, но потом, аки псы, на свою блевотину возвратившиеся… таковые десять лет да припадают к Церкви, прося прощения, по трилетном времени слушания Писания в притворе”.
Оставшимся в войсках христианам вменялось в обязанность воздерживаться на войне от убиения врагов. В этом отношении любопытно отметить, что еще в средине IV века св. Василий Великий (379) рекомендует не допускать до св. причащения, в течение трех лет, воинов, виновных в таком убиении.
Не мало христиан, почитаемых Церковью святыми, претерпели, по христианской легенде, мучение и смерть именно за отказ служить под знаменами Рима. Святые Максимилиан, Маркелл, Мартин противополагают такой службе — служение Христу и на разные лады повторяют тот же основной принцип: „я воин Христа, сражаться мне не подобает” (житие св. Мартина). Их взгляды и их судьбу разделяют блаженные Павлин, Виктриций, Ферруций… Все они предпочли скорее умереть, чем отказаться от убеждения, что „не дозволено проливать кровь, даже в справедливой войне и по приказу христианских государей” (Acta Sanctorum, в житии бл. Ферруция)».
В книжке Таубе находим раннехристианские воззрения о войне; Палама писал уже под самый закат Византии; разумеется, Отцы Церкви много писали о войне, насилии и пр.; но наша задача не в том состоит, чтобы дать полный обзор святоотеческого учения о войне; мы лишь хотим дать несколько христианских текстов о войне из разных эпох, а потому идем дальше.
В совсем уже другую эпоху (весьма бурную и весьма кровавую) святитель Димитрий Ростовский пишет удивительный текст — «Келейный летописец», «историю» (не в современном конечно смысле) мира от Творения до Исаака. Святитель собирает различные библейские, апокрифические, мифологические сказания: это не «история» повторимся, но скорее что-то вроде размышления в образах (мифах) о движущих силах истории, а в частности — о войне:
«Исполины, как рожденные в беззаконии [от блуда падших ангелов и людей], были злейшими из всех беззаконных людей убийцами и насильниками; они были яры, люты, любители войны и кровопролития, горды и властолюбивы; по всей земле они преследовали людей, насилуя их, грабя и убивая.
Из них десятым по счету был князь по имени Азаил. Он изобрел искусство делать мечи, броню и всякие воинские оружия для брани; он же начал добывать из земли золотую и серебряную руду.
Азаил изобрел два зла: оружие и золото с серебром. Изобретением оружия он оказал помощь ярости и гневу, золотом и серебром угодил человеческому сластолюбию. В оружии для войны сила и кровопролитие; в золоте же и серебре ненасытность сердца и умножение печалей. Оружием тело, а сластолюбием душа убивается, но и то, и другое – зло.
Зло — оруженосная брань, так как она противна человеческому естеству. Естество наше создано Богом не для войны, но для кротости, по подобию кротости естества Божия. Не даны ему от Создателя рога, как юнцам (бык, вол), чтобы ими бодать друг друга, ни великие зубы, как диким вепрям, чтобы ими загрызать кого-либо и поедать, ни острые когти, как львам, чтобы ими терзать и раздирать, ибо он, кроме всего сего, должен быть кротким, мирным, невраждебным, немстительным, незлобивым и друголюбным. Подымать же друг на друга оружие и вступать в брань не есть дело кротости, но ярости, не мира, но раздора, не незлобия, но мщения, не любви, но вражды, и дело такое, горше которого ничего не может быть в поднебесной. Ибо вражда происходит от диавола, который, по словам Христа, «человекоубийца бе искони» (Ин 8:44) Зло есть оружие и война, ибо они являются противоположностью заповеди Бога, говорящего: «Не убий» (Исх 20:13). Бог создал человека для того, чтобы он жил, а война лишает его жизни. Бог жизнь человеческую по благоволению Своему ограничил определенным временем, а война пресекает это время, разоряет предел жизни и прежде времени (по Божьему попущению) истребляет людей из среды живущих на земле.
Зла вещь брань, ибо она противоположна добру мира, при котором утверждаются царства, населяются города, умножаются люди, распространяются селения, увеличиваются богатства. Но война все это добро мира превращает в ничто, ибо уничтожает царства, разоряет города, опустошает селения, расхищает богатства и нищету приводит, и в один час убивает многое число людей, которые в течение многих лет нарождались. Не напрасно Давид, молясь Богу, говорит: «Разруши языки хотящия бранем» (Пс 67:31).
Война есть зло: лучше мир и природная кротость человеческого естества. Не на добро начальник исполинов Азаил изобрел воинские оружия – на заклание человеческое, ибо он умножил человекоубийство, начатое Каином. И думаю, что он большего осуждения и наказания достоин, чем Каин, ибо последний одного человека убил, а он, вооружив многих бесчеловечников, приготовил их против бесчисленного количества людей и умножил кровопролития в поднебесной.
Не меньшее зло изобрел тот же Азаил, добыв золото с серебром, ибо сие бывает причиною войн и убийств. Не напрасно говорит Писание: «Корень всем злым сребролюбие есть» (1 Тим 6:10). Ибо что восставляет народ на народ и царство на царство, не серебро ли и золото? Ибо всякий владетель, имея много, еще большего желает, почему и берется за оружие, собирает силы и начинает войну с соседними странами. Что побуждает вора красть, а разбойника выходить на разбои и убивать неповинных путников? Что побуждает занимающихся торговлею лгать и божиться? Что научает богатых не милосердствовать, обижать, чужое похищать и грабить? Что ослепляет очи мудрых и судей принуждает творить неправедный суд? Не серебро ли и золото? Поистине, оно есть начало всего зла».
Интересна и крайне важна эта связка война/сребролюбие; интересно и то, что святитель в этот же ряд добавляет и блуд: как бы одна и таже злая сила проявляет себя в политике как война — в экономике как власть «золота и серебра» — в психологии как блудная страсть.
Итак, война есть зло; почему же Бог попускает войны? Святитель пишет:
«Бог грешников наказывает грешниками же, ибо злые и нечестивые люди в руках Божиих являются как бы бичом, которым Он бьет согрешающих против Него. Так Он наказал иудеев халдеями, халдеев персами, персов греками, греков римлянами, римлян готами, а ныне христиан наказывает агарянами, что можно наблюдать, например, в Греции. Мы удивляемся совершающимся в нынешнее время войнам, разорению городов, опустошениям стран, междоусобным браням, многому кровопролитию и бесчисленным повсюду бедам».
В войне таким образом никто не прав: «Бог грешников наказывает грешниками». Альтернатива всему этому — «кротость с терпением и незлобием без ярости устрашает, без оружия побеждает, без ополчения прогоняет своих супостатов, что прекрасно изъясняется в Апокалипсисе, где говорится о виденном святым Иоанном Богословом Агнце».
Апокалипсис — финал, цель истории; и вот святитель — что принципиально важно! — учит нас читать Апокалипсис как книгу о кротости, незлобии. Люди ждут Бога как Льва; но Бог приходит как Агнец:
«Но какая сила у агнца? Какая гроза? Какова его борьба и кто его боится? Как и кого он может победить? Тихий Агнец. Незлобивый Агнец. Кроткий Агнец. Терпеливый, закланный Агнец. Агнчая кротость с терпением и незлобием побеждает все сопротивное».
Вот что сообщает нам Апокалипсис: побеждает кротость, незлобие. Бог есть кротость. Война есть зло.
Святитель Николай Сербский в 1932 году пишет небольшую книгу «Война и Библия». Вот чему он нас учит:
«Грехи начальников народа являются причиной войны.
Нация, как и все идолы, не оставляет места Богу. Современный национализм легче всего может перейти в империализм и всегда неотделим от него.
Блажен народ, который, освободившись от греха, первый освободится от вооружения. Такой народ примет великую миссию в мире. Он будет свет всем народам. Господь Бог прославит его невиданной славой и благословит его во веки.
Блажен правитель, который, познав Истину, вовремя призовёт народ свой к покаянию перед Богом Живым. Блажен народ, который вовремя скинет оружие своих грехов против Бога. Никакое зло не приблизится к нему. Не будучи вооружённым, он будет жить в безопасности, так как Всемогущий Господь защитит его непобедимой десницей Своей. Хотя бы у него не было ни одного меча — враги его будут бессильны перед ним и не перейдут границ его земли; Господь Саваоф не допустит их до этого. А если враги и перейдут его границы, то тем самым выроют себе могилу…
Блажен народ, который, освободившись от греха, первый освободится от вооружения. Такой народ примет великую миссию в мире. Он будет свет всем народам. Господь Бог прославит его невиданной славой и благословит его во веки».
Итак: война — следствие грехов властей; национализм и тем паче его закономерное развитие в империализме — зло. Блажен, кто разоружится. Как у ранних христиан, как и у свт. Григория Паламы, как и у свт. Димитрия Ростовского: кротость есть величайшая сила, побеждающая насилие.
«Исповедь священника перед Церковью» архимандрита Спиридона (Кислякова). Он служил миссионером на Алтае, священником на каторге. Там он столкнулся с жизнью «простого народа» и осознал, что он, будучи священником, обслуживает интересы тех, кто эксплуатирует «простой народ». Тогда впервые он начал подозревать, что современная церковная жизнь — «сплошная открытая измена Христу». Но перелом случился во время Первой мировой: отец Спиридон, окормлявший солдат, увидел крест на военном самолете. Тогда он понял, что современное христианство предало Евангелие: вместо преданности Иисусу — преданность Кесарю, вместо любви — война, вместо братства — эксплуатация. В «Исповеди священника перед Церковью» архимандрит Спиридон (Кисляков) рассказывает о своей жизни, о том, как он осознал все вышеизложенное; он посылает ее на Поместный собор, где патриархом был избран святитель Тихон (Беллавин). Последний наделяет архимандрита Спиридона почетным правом служить Литургию с открытыми царскими вратами. В «Исповеди», в частности, говорится:
«Ради Христа я отвергаю и всем своим существом отрицаю всякое государство и всякий национализм. Для меня, как христианина, мое отечество — весь мир. Люди же — дети одного Отца — Бога, между собой они родные кровные братья.
Ради Христа я отвергаю и всем своим существом отрицаю и проклинаю всякую войну со всеми ее свойствами, принадлежностями, церковными благословениями, молитвами и молебнами о победе врагов и все это я считаю явным и сознательным отречением от Христа и Его Евангельского учения.
Христос вот уже шестнадцать веков находится закованным в страшные кандалы государственной власти и все время содержится у нее в качестве самого опасного узника. Временами даже все государство нисколько не стеснялось делать Христа жертвою своих интересов. Как на это смотреть? Нужен ли нам Христос или нет? Что для нас дорого: Христос или государство? Ведь двум богам мы служить не можем.
На стороне войны стоят: цари, папы, патриархи, митрополиты, епископы, все представители христианской Церкви, все дипломаты всех христианских государств и, наконец, все плотоядное человечество и весь кровожадный мир.
Ужасно! О, если бы сейчас пришел на землю Сам Христос и посмотрел бы на всю нашу жизнь, Он совершенно не признал бы нас христианами, потому что в нашей жизни со всем ее церковным культом Он не нашел бы ничего Своего.
Зачем я, священнослужитель алтаря Христова, являюсь сторонником войны, этого кровожаднейшего государственного правительства? Зачем я являюсь поборником народной христианской войны? Зачем я натравляю одних христиан на других? Зачем я именем Христа вдохновляю воинов на убийство? Зачем в одно и то же время я проповедую людям Христову любовь, Царство Небесное и в то же время этих же людей посылаю с их христианским Богом и божественною религией в царство смерти? О, Боже мой, до чего я дожил! До каких ужасных преступлений я дошел! Дальше этого греха уже идти мне больше некуда. Я стал убийцею, и каким ужасным убийцею! По количеству и качеству моих греховных преступлений, может ли сравниться сам сатана? О, нет!
Мы сами, представители Церкви убийство взяли под свою опеку и вдохновляем, и освящаем, и возводим его, этот ужаснейший мировой грех в добродетель, в религиозный подвиг, равняющийся по своему церковному достоинству чуть ли не с подвигом мученичества за Христа. О, почему бы нам, служителям алтаря Христова, как представителям христианской церкви, не взять под свою опеку и проституцию, и не освящать, и не вдохновлять, и не молиться за процветание публичных домов терпимости в христианском мире? Если мы — духовенство, убийц именуем „христолюбивым воинством“, то почему же бы нам в тех самых ектениях, на великом выходе божественной литургии не поминать и проституцию?
Мы в военное время без стыда и совести выдумываем всякого рода чудесные на небе знамения, или видения вроде того, как во время Русско-Японской войны будто бы на облаках явилась Божия Матерь с младенцем и Своею пречистою рукою указала на восток, т. е. на Японию, как в недалеком будущем на побежденную страну русским оружием. Во время же сей мировой войны тоже будто какая-то рота, или целый полк русских солдат видели Божию Матерь, окруженную на небе бесчисленными Херувимами и Серафимами и т. п. Все подобные чудовищно-фантастические выдумки нашего христианского духовенства настойчиво свидетельствуют о том, что мы, пастыри Церкви, всю христианскую религию захватили в свою монополию и во имя только своего постыднейшего, антихристианского коммерциализма и лицемерной, изолгавшейся хвастливой, гордой, кастовой нашей самоправедности мы жертвуем ею интересам политическим, государственным и торжественно бьем в набат и трубим об этих военных небесных чудесах и санкционируем их как реальную, божественную действительность лишь для того, чтобы подобными измышлениями угодить сильным мира сего!»
Пока архимандрит Спиридон (Кисляков) произносил свои проповеди на Восточном фронте Первой мировой, на том же самом фронте служил артиллеристом христианский философ Федор Степун. «Из писем прапорщика-артиллериста» — его мемуары/размышления о войне. Художественно прекрасный, философски глубокий, исторически и биографически интересный текст. Христианский философ о войне, и философ не кабинетный, а философствующий на самой войне, сам воюющий:
«Воочию вижу, как нашим «христолюбивым» воинам спускают штаны и как их секут прутьями по голому телу, «дабы не повадно было». Впрочем, зачем же сразу говорить о порке? Разве недостаточно того, что всех наших солдат ежедневно ругают самою гадкою руганью и что их постоянно бьют по лицу? Ну как же это так? Да под ранец, да первым попавшимся грязным словом, да по зубам, да розгами… И все это иной раз за час до того, как бивший пошлет битого умирать и смертию сотен битых добьется чина или Георгия.
И это священная война? Нет, пусть ко мне не подходят с такими словами. Ей Богу, убью и рук своих омыть не пожелаю.
По существу возможен только один ответ. Поднять со всей Руси все святые и чудотворные иконы и без оружия выйти навстречу врагу. Как ни безумно звучат эти слова, серьезных возражений себе я не вижу. О том, что неприятие войны с религиозно-нравственной точки зрения много выше, чем самое честное и даже вдохновенное приятие ее, не может быть и речи. Претерпевать страдания неприемлющим пришлось бы такие же, что и приемлющим, но им не пришлось бы их никому причинять. Что же касается практической точки зрения, то, во-первых, решать вопросы нравственно, прежде всего и, значит, решать их независимо от практических результатов принимаемых решений, а во-вторых, не страшное ли то заблуждение, что банкиры устраиваются в жизни практичнее юродивых? Наконец, вольны ли мы вообще ставить все эти вопросы, раз они абсолютно решены во Христе. Нельзя же действительно быть христианами и во имя Христа убивать христиан! Исповедовать, что «в доме Отца моего обителей много», и взаимно теснить друг друга огнем и мечом. Я всем своим существом чувствую, какая громадная правда жила в Толстом и в его утверждении, что воина, суд, власть — все это ложь, сплошная ложь, сплошное безумие. Кто это понял, тот понял навек. Я чувствую бессилие всех «мнений» о войне, я знаю о ней истину.
Не могу больше думать. Все кругом становится тем, что оно действительно есть. — сплошным ужасом и безумием — абсолютною непонятностью.
Непонятно, кто мы, где мы, и зачем мы вместе. Непонятно, что значит война, заградительный огонь, атака, и уже совсем, до спазмы в сердце, до обморока непонятно, что значит человек с чугунным дном шестидюймового снаряда вместо вырванного этим снарядом лица, который знаками просит доктора заживо похоронить его и радостно кивает головой, убедившись, что доктор после нескольких недоразумений, наконец-то правильно понял его.
О Господи, когда же, наконец, все человечество высвободится из тисков проклятого прагматического понимания и поймет, что для целого ряда вещей единственною формою адекватного постижения является безумие?
Проклятие безответного повиновения и проклятие безответственного приказания, развратная ругань, «мордобитие» перед атакой, отчаянный страх смерти, боль, крики, ненависть, одинокое умирание, помешательство, самоубийство, исступленье неразрешимых вопрошаний, почему, зачем, во имя чего? А кругом гул снарядов, адские озарения красным огнем… О Господи, разве кому-нибудь передать это.
Понимание есть по существу отождествление. Война есть безумие, смерть и разрушение, потому она может быть действительно понятна лишь окончательно разрушенным душевно или телесно — сумасшедшим и мертвецам.
Писать дальше не могу. Сейчас приехал командир из лазарета и прислал за мной своего денщика, который утверждает, что будто есть сведения, что в Петрограде революция…
О если бы это оказалось правдой!»
Таков личный опыт русского православного священника и богослова и русского православного подпоручика и философа.
«Тайна Запада: Атлантида—Европа» Дмитрия Мережковского — книга, удивительно напоминающая «Келейный летописец» свт. Димитрия Ростовского: тоже «история» допотопного человечества; своеобразная фэнтезийная поэма в прозе на основе библейских, апокрифических и мифологических сказаний (часто тех же самых, что использовал свт. Димитрий Ростовский). Прекрасная и странная эта книга интересна вот чем: перекрутом, перекрестьем, переплетением тематики войны, экономики, политики, сексуальности, религии. Фантазии о допотомном человечестве — способ понять глубинные силы, движущие современным Мережковскому человечеством, эпохи между двумя мировыми войнами. Силы эти суть: деспотическая власть и закономерно следующие ей социально-экономическое угнетение и войны; но, что интересно, тут же в одном ряду — «сексуальная революция», «Содом», и тут же — некая соответствующая всему этому религия — религия Молоха, религия кровавых жертвоприношений (и ведь тоталитарные государства со своими репрессиями и войнами суть огромные жертвоприносительные механизмы). И, таким образом, мы тут находим многомерный — от религии до сексуальности — «анализ» феномена войны. Цитаты:
«Господи, дай мне простых, понятных слов». Должен бы молиться всякий, кто хочет в наши дни говорить о Конце. «Тятенька, боюсь» — вот, кажется, самое простое слово, но попробуйте сказать его — будет «неприлично», в лучшем случае, а в худшем — «забавно».
«Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам» (Ин 14:27). Вот в нашей «христьянской» Европе самые забытые слова Забытого, самые неизвестные — Неизвестного.
Люди начали войну и уже не кончат: «все будут убивать друг друга; в мире конца не будет войне», это пророчество до наших дней исполняется. Первое человечество начало, второе — продолжит войну бесконечную.
Нет правых в войне — все виновны; война — не та или иная, не за то или иное, а всякая война — злейшее зло.
Бог есть Мир, Бог есть Война, — между этими двумя утверждениями — переворот духовный: Бог, Жертва за человека, сделался богом человеческих жертв; «белая магия» сделалась «черною», солнце померкло, ось мира поколебалась, небо упало на землю, и «конец земле, конец всему». Что такое «черная магия», мы могли бы знать, по собственному опыту. Что заставило вчера и заставит, может быть, завтра десятки миллионов людей умирать, убивать друг друга, в XX веке по Р. X., так же как в сотом до Р. X.? Что, если не колдовское «внушение», «усыпление», «гипноз», человека «дневного», Homo Sapiens; пробуждение «ночного», Homo Musteriensis, — «черная магия»? Наша механика становится «черной магией» в войне — титаническом разрушении; черная магия атлантов становится «механикой» сначала в титаническом зодчестве, а затем, тоже в войне — разрушенье. Все мы — жертвы исполинского Робота, Автомата войны — человекообразной и человекоубийственной «иконы Зверя».
Все мы блуждаем в лабиринте великих городов, как Ледниковые праотцы наши — в лабиринте пещер, где стережет их и нас Минотавр, бог человеческих жертв.
Говоря о мире, «ткут паутину» (Ис 59:5), но ее прорывает железо войны.
Видимый мир — невидимая война. «Господь излил на них ярость гнева своего и лютость войны: она окружила их пламенем со всех сторон, но они не замечали ее; и горела у них, но они не разумели этого сердцем» (Ис 42:25).
Бык, идучи на бойню, жалобно мычит; так Европа, идучи на войну, говорит о мире.
Можно бы избегнуть второй войны, если бы мы помнили первую, но память наша о ней – тусклая лампада над могилой Неизвестного Солдата. Как жена прелюбодейная: «поела, обтерла рот свой и говорит: „Я ничего худого не сделала“ (Притч 30:20).
Мы забыли, простили себе войну, но, может быть, война не простила нам.
Через 20–30–50 лет будет вторая война; если не мы, то наши дети, внуки, правнуки увидят ее: все это знают или предчувствуют. «Мир, мир», — говорят, а звучит: «Война, война».
Нынешний мир — щель между двумя жерновами, духота между двумя грозами — перемирие между двумя войнами.
Кажется, вторая всемирная война будет уже не взаимным истреблением народов, а самоистреблением человечества.
Все это, похожее на сказку или видение Апокалипсиса, — может быть, уже близкая к нам, хотя и скрываемая от нас, действительность. Тайну своих военных изобретений каждое государство прячет от соседей; говорить об этом нельзя под страхом «государственного преступления». Каждый народ высиживает для общего хора войны своего особого, с национальным лицом, дьявола.
Чем будет вторая война, мы не знаем, или не хотим знать. Страшно? Нет, скучно: ведь все равно, ничего не поделаешь, — так уж лучше не знать, забыть.
Бога-жертву заклав, божьей крови испив и облекшись в прекраснейшие, темно-синие, как синева Океана, одежды, десять царей Атлантиды сидели на стынущем пепле жертвы, во святилище, где все огни были потушены, и только рдяный отблеск от потухавших на жертвеннике углей да звездный свет мерцали на орихалковом столбе Закона.
«Мир или война», решали они судьбы Атлантиды. И глупых оказалось, как почти всегда, больше, чем мудрых; они-то и решили войну — мировую войну за мировое владычество.
Но если и один только мудрый был среди них, то, сидя на стынущем пепле жертвы, он знал, что вся Атлантида будет пеплом и жертвою.
Он знал, что ось мира колеблется, меркнет солнце, озаряющее Остров Блаженных, белая магия становится черною: пили кровь божью — будут пить кровь человеческую; жертвовали миру собою — будут жертвовать миром себе.
Скисло молоко в грозу; кристаллизовался соляной раствор вокруг палочки, с магической внезапностью; кручи райского берега сделались срывами в ад.
«Умный и страшный Дух Небытия» торжествовал: кончился мир, началась война.
Тончайший соблазн — не голое зло, ни даже прикрытое маскою добра, а то, которое считает себя добром искренне; нераскаяннейший грех — для «святой цели», война жесточайшая — за «вечный мир».
Как бы весь мир сошел с ума, но не похож в безумье на того бесноватого, который бьется с пеною у рта, у ног Господних, и может быть исцелен; нет, холодно, спокойно, бесстрастно, как бы разумно, безумствует мир.
«Мир или война?» — решают десять царей Атлантиды, бога-жертву заклав, божьей крови испив, сидя на стынущем пепле жертвы, в Посейдоновом святилище, где все огни потушены, и только рдяный отблеск от углей на жертвеннике да звездный свет мерцают на орихалковом столбе Закона. «Мир или война?» — решают они судьбы двух человечеств, своего и нашего. Решили: «Война». Но, если был среди безумных мудрый, он знал, сидя на стынущем пепле жертвы, что вся Атлантида будет пеплом и жертвой.
«Мир или война?» — снова будут решать десять царей Атлантиды, сидя на жертвенном пепле, во святилище, где все огни потушены; снова решат: «война», и снова мудрый среди безумных узнает — вспомнит, что вся Атлантида-Европа будет пеплом и жертвой».
А вот другой фантазер — Николай Федоров со своим «Вопросом о братстве, или… о причинах немирного состояния мира». Главная тема Федорова — наукотехника, наукотехнический прогресс, небывалые силы, им созданные. И что же, идут ли они на благие дела? — нет, они идут на все более эффективные средства смертоубийства. Пустить эти силы на благо, на братство — вот смешная, детская фантазия Федорова, великого — хоть и «странного фантазера» — христианского философа. Мукой его была трагедия человеческой разъединенности; мукой его был тот факт, что то, что могло бы быть «средствами избавления от голода и войны», служит средствами именно что голода и войны (наукотехника на службе капитализма и государств, экономической и военной конкуренции — то есть не-братства). Дело, короче говоря, в интеграции наукотехники, а вместе с ней всей социально-экономической системы в христианскую этику, в братство всех людей: такая вот фантазия, которая плодит и еще большие фантазии, о которых мы здесь не говорим. Факт однако остается фактом: научно-технический прогресс мог бы принести человечеству спасение от многих бед; но служит все по прежнему делу смертоубийства; и простой детский вопросы
«Человек сделал, по-видимому, все зло, какое только мог, относительно и природы (истощение, опустошение, хищничество), относительно и друг друга (изобретение истребительнейших орудий и вообще средств для взаимного уничтожения); самые пути сообщения, чем особенно гордится современный человек, и те служат лишь стратегии или торговле, войне или барышничеству.
Благая весть, что все средства, изобретенные для взаимного истребления, становятся средством спасения от голода, и является надежда, что разом будет положен конец и голоду, и войне.
В настоящее время все служит войне, нет ни одного открытия, которым не занимались бы военные в видах применения его к войне, нет ни одного изобретения, которое не постарались бы обратить для военных целей. И если бы вменить войскам в обязанность все применяемое ныне к войне применять также и к управлению силами природы, в таком случае военное дело само собою обратилось бы в общее дело всего человеческого рода.
На Вселенских синодах, в прениях о Св. Троице, нераздельной и неслиянной, раскрылся идеальный образец для всего человеческого общества. Истинный образец бессмертного общества был выработан именно тут, в этих, хотя и метафизических, спорах, касавшихся предметов, по-видимому, сверх-, вышеестественных, а не в конвентах, не в парламентах, не в декларациях прав человека, не в построениях или утопиях всех коммунистов и социалистов; ибо в этих последних заботились только о сохранении независимости и равенства личностей, а не об отечестве и братстве, хотя эти слова и употреблялись; образец общества был выработан не адвокатами, но Отцами Церкви. В выработанном сими последними представлении лиц Св. Троицы «нераздельными», т. е. неотчуждающимися, не отделяющимися друг от друга, не вступающими в борьбу, которая сама по себе ведет к разрушению общества и смерти, в таком представлении союз Божественных лиц являлся неразрушимым, бессмертным. Представлением же лиц Св. Троицы «неслиянными» устранялась смерть их, потому что неслиянность означает устранение поглощения одним лицом всех прочих, которые при нем теряют свою личность, делаются его бессознательными орудиями и, наконец, вполне с ним сливаются, обращаясь вместе с ним в полное безразличие, в ничто.
Итак, в устранении раздельности и в неслиянности лиц Св. Троицы являлся вечный союз, бессмертное общество бессмертных личностей».
Другой великий фантазер — к слову, бывший знакомым с Федоровым и уважавший его — Лев Толстой. «Одумайтесь!», «Христианство и патриотизм», «Патриотизм и правительство» — три его классические антивоенные статьи: тоже, разумеется, детские фантазии, ибо мы же прекрасно понимаем, в отличие от большого ребенка Толстого, что люди не перестанут убивать друг друга, не так ли? «Философия» и «богословие» Толстого — конечно, страшный примитив; но, пожалуй, именно этим примитивом он и силен: это как бы такой детский, ангельский взгляд (знаменитое остранение) на жизнь: как странно, как страшно, что вот толпы вооруженных людей вдруг идут убивать других людей; как странно, как страшно, что они почему-то выполняют приказы какого-то неизвестного им человека («правителя»); война — зло; государство — зло; власть — зло; собственность — зло; патриотизм — гнусное оправдание зла; «истинного», «правильного» патриотизма не существует; патриотизм сам в себе, сам по себе — гнусность, глупость, мерзость, ложь, зло; пропагандисты — гнусные защитники зла; чиновники, капиталисты, журналисты — лишь банда злых людей; христианство — религия любви; надо слушать свою совесть, а не речи чиновников, ложь пропагандистов и пр. Было бы глупостью выступать против войн; нужно лечить не симптом, а болезнь: причина войн — государства, то есть шайки чиновников, капиталистов, пропагандистов, вооруженных насильников. Так, примерно, рассуждает ребенок-фантазер Толстой.
Толстого, конечно, вряд ли можно назвать великим мыслителем; он — великий писатель, великая личность, великая душа (если так можно выразиться), тем и сильны его статьи — Толстой просто описывает вот это: толпы людей по приказу каких-то других людей идут и убивают себе подобных: что это, зачем это, как это возможно? Он просто напоминает: различие войны и убийства — лишь в размере; он просто напоминает: христианство есть религия любви, кротости, мира. Это просто, это ясно, как ясен сам свет: тем страшнее, что такие простейшие, «детские» истины казались «подрывными». Толстой пишет:
«Опять война. Опять никому не нужные, ничем не вызванные страдания, опять ложь, опять всеобщее одурение, озверение людей.
Люди, десятками тысяч верст отделённые друг от друга, сотни тысяч таких людей: христиане, исповедующие закон братства и любви, как дикие звери, на суше и на море ищут друг друга, чтобы убить, замучить, искалечить самым жестоким образом.
Что же это такое? Во сне это или наяву? Совершается что-то такое, чего не должно, не может быть, — хочется верить, что это сон, и проснуться.
Но нет, это не сон, а ужасная действительность.
Все эти крики «ура», вся эта ужасная, отчаянная, не боящаяся обличения, потому что всеобщая, газетная ложь, всё это одурение и озверение, в котором находится теперь русское общество и которое передается понемногу и массам, — всё это есть только признак сознания преступности того ужасного дела, которое делается.
Непосредственное чувство говорит людям, что не должно быть того, что они делают, но как тот убийца, который, начав резать свою жертву, не может остановиться, так и русским людям кажется теперь неопровержимым доводом в пользу войны то, что дело начато.
И ошалевшие, озверевшие люди продолжают ужасное дело».
Сила Толстого, повторим, не в философии/богословии, конечно, а в художественном и «нравственном» (опять же, если так можно выразиться) даре. В предлагаемых трех статьях примитивного «богословия» Толстого — минимум, тут — просто простейшая христианская мораль, и даже простой здравый смысл. На всякий случай добавляем сюда статью профессора Киевской духовной академии, классика православного богословия Василия Экземплярского «Гр. Л. Н. Толстой и св. Иоанн Златоуст в их взгляде на жизненное значение заповедей Христовых»; в ней православный богослов показывает и доказывает, что собственно моральное (не богословское) учение Толстого вполне совпадает с моральным учением Отцов Церкви (в частности с учением Златоуста).
И последний — но не по значению и таланту — великий фантазер — Джон Рёскин (вообще все эти фантазеры XIX века так странно, так щемяще сейчас воспринимаются: вот люди еще не стыдятся говорить, что зло есть зло, что Евангелие — про любовь и кротость, что, может быть, давайте перестанем друг друга убивать и будем помогать бедным и больным, вроде бы что-то такое Христос заповедовал; мы слишком «взрослые» для всего этого).
«Оливковый венок. Четыре лекции о войне и промышленности» — одна из лучших книг Рёскина, выдающегося христианского мыслителя, прославившегося главным образом как искусствовед, но бывшего также и нетривиальным социальным мыслителем. Здесь он предстает в обеих своих ипостасях.
Как-то Рёскина (он был популярнейший лектор) пригласили прочитать лекцию в военном училище. Защищать Родину — истинно и прекрасно, но Рёскин предостерегает будущих офицеров: «вы не истинные солдаты, если намереваетесь только защищать мошенников-лавочников». Благородно защищать добродетели, справедливость и честь Родины, но не ее злодейство, несправедливость и бесчестность — вот достойная цель. Истинный долг состоит в искоренении злодейства, несправедливости и бесчестности.
А вот как он проповедует невестам и женам будущих офицеров: «если бы война разоряла не дома бедняков, а разрушала бы фарфоровую посуду, украшения и наряды дам — она не длилась бы и недели». Нужно энергии нежности, любви и заботы женщин высвободить из семейного круга и направить на общее дело. Как тягу мужчин к приключениям, героизму и самореализации, так и энергии женщин надо перенаправить на благие цели. Тут дело не в гендерной специализации, а вот в этом: общество умеет культивировать благие энергии, но бросает их на дурные дела — а, значит, их можно бросить на благие дела.
Наши молитвы — насмешки над Богом, если мы не оплакиваем смерти убитых не только близких, но всех. Молитва, любовь и забота должны выйти из домов в общество, в мир. «Почитайте Библию и узнайте о сострадании к бедным, о суде и правде; храбрость воинов — безумие, их дела — мерзость опустошения; когда мы поймем это, всякая война исчезнет, кроме той, что есть борьба за Божью правду — «свята война Его», — заканчивает Рёскин проповедь в военном учебном заведении.
В другой раз Рёскина пригласили прочитать лекцию об архитектуре на открытии нового здания биржи. Он и прочитал. Великая архитектура, утверждает Рёскин, — религиозна. Во имя каких же богов воздвигаются современные здания? — во имя бога Рынка, богини Наживы, богов несправедливого Обогащения нетрудящегося меньшинства и Разорения трудящегося большинства. Вы, называющие себя христианами, вы — хуже язычников — говорит Рёскин своим слушателям на открытии биржи. Справедливость и Красота, однако, тождественны. Несправедливость рождает Уродство. Капитализм уничтожает Красоту и Искусство — как можно не согласиться с этим диагнозом мыслителя XIX века нам, зная, к какому убожеству пришло «современное искусство» в XXI веке? Вы хотите великого Искусства? — уничтожьте капитализм! При социализме победит творческий радостный справедливый труд — потому что труд не будет подчинен страсти сребролюбия. Не сребролюбия ради строились великие соборы и писались чудотворные иконы.
Вы строите биржу — как христиане или как язычники вы ее строите? Какова ваша религия — та ли, которой вы отдаете десятую часть доходов и одну седьмую времени (религия Христа), или та, которой вы отдаете девять десятых доходов и шесть седьмых своего времени (религия Мамоны). Ответ очевиден. Великие соборы больше не строят; строят уродливые биржи и склады, торговые и офисные центры.
Здание биржи тогда станет красивым (как замок или храм), когда торговля и промышленность перестанут быть службой сребролюбия, станут службой обеспечения народа. Зачем вы копите? — спрашивает Рёскин — на что потратите, что потребите, ради каких целей и ценностей? — чтобы превратить землю в прекрасный храм? Или копите ради самого накопления, ради ничто? Ваше бескорыстное, бесцельное удовольствие — в красоте как приобщении к Богу или деньгах как приобщении к Мамоне?
«Ограбление бедного, потому что он беден» — основное правило капитализма и прямое нарушение Библии. Богача и бедняка создал Господь, и вопрос здесь в том, увидят ли они друг в друге свет Создавшего их. Имя этого света — справедливость, Солнце Правды.
Таким образом, теология оказывается в центре политэкономии. Все это в Библии как бы не забывалось, но всегда как-то неправильно, считает Рёскин: вековая ошибка в том, что практиковалась не справедливость, а благотворительность, терпение, милостыня, утешение и пр. То есть паллиативные средства, а не лекарство от несправедливости.
Сколько проповедей на отвлеченные темы производится церквами, пишет Рёскин, но почти никогда — на практические политэкономические тексты Библии вроде Книги пророка Аввакума. Политэкономия есть наука о приобретении богатства — но какого? Приобретения путем грабежа, отравления, мошенничества? Или «законного приобретения»? Тогда это все меняет. Тогда политэкономия есть наука о справедливости, то есть раздел теологии! Следовательно, экономика есть вопрос выбора. Милость и правда — заповеди, надо их деятельно соблюдать, а не строить экономическую практику на их полной противоположности, как это делает капитализм. Экономическая наука провозглашает закон спроса и предложения неизменяемым, как неизменяемо течение рек. Но люди меняют реки, таким образом предотвращая наводнения и приспосабливая местность для плодородия.
Вполне логично от экономического Рёскин переходит к политическому: это две стороны одной монеты. «Если правительство перестает быть практическим исполнителем Божественного закона, оно превращается в тиранию; истинное правительство старается внешними, формальными способами исполнить волю Бога по отношению к людям». Но ведь воля Бога и так исполняется, Ему не нужны помощники, скажет кто-то. Да, но и убийство, грабеж, упрощая, — тоже как бы «Его воля», все на свете — Его воля. Но мы-то все-таки должны исполнять Его заповеди, творить дела любви и милосердия. Говорить «это дело не наше, а Бога» — способ уйти от исполнения заповедей, которые даны как приказ, обязательный к исполнению. Это нарушает свободу? Как и любой закон! Вы против, потому что хотят нарушить вашу свободу грешить. Истинный закон, справедливый закон, милосердное вмешательство в экономику как раз обеспечивает свободу — проговаривает очень важную мысль Рёскин.
Капитализм, пишет Рёскин, — самое вопиющее в истории нарушение заповедей религии, которую общество якобы исповедует. Корень зла — сребролюбие, говорит христианство. Сребролюбие — двигатель прогресса, говорит «христианское» общество. «Горе богатым» и «блаженны нищие», говорит христианство. «Блаженны богатые» и «горе нищим», говорит «христианское» общество. «Нет войне», говорит христианство. «Да войне», говорит «христианское» общество. Воистину, как писал Федоров, «ни в одной религии нет такого противоречия между идеею и фактами, как в христианстве».
