на наш Телеграм
Нацизм: «совершенное» совпадение тотальной диктатуры и тотальной войны, абсолют господства, власти, агрессии, уничтожения, гордыни. Понятно, что множество немецких мыслителей пытались осмыслить этот тотальный ужас; мы выбрали лишь несколько классических книг на этот счет.
Но прежде «рефлексий» — непосредственная реакция отторжения зла, непосредственное решение бороться с диктатурой и войной. Пример такой реакции, такого решения — святой Православной Церкви, православный немецкий студент Александр Шморель, один из основателей студенеческой группы антинацистского/антивоенного Сопротивления «Белая Роза» — казненный нацистами в 1943 году. Немец, студент, православный христианин — он боролся как мог с диктатурой своей страны, своего народа, с войной, развязанной его страной, его народом — и удостоился за это мученического венца. С его биографией можно ознакомится в этой книге из серии ЖЗЛ.
Великая немецкая нация, ее вождь, немецкое государство — таковы идолы, которым поклонились многие и многие немецкие «христиане» в 30-х гг. XX в. Церковь, церковные служители, определенного рода теология и пр. и пр. включились в «борьбу за немецкий мир», в борьбу против внешнего, «прогнившего» мира, в борьбу за вставание немецкого народа с колен, за патриотизм, за мощь своего Отечества — под руководством главы государства, разумеется и пр., и пр.
Но не все христиане поклонились идолам народа/родины/государства/
Мы отвергаем ложное учение о том, что в нашей жизни якобы могут существовать области, где мы принадлежим не Иисусу Христу, а иным господам; области, где мы не нуждались бы в Его оправдании и освящении.
Мы отвергаем ложное учение о том, что Церковь якобы имеет право менять образ своего провозвестия и устройства по собственному произволу или в угоду каким бы то ни было господствующим мировоззрениям и политическим убеждениям.
Мы отвергаем ложное учение о том, что государство якобы должно и может, выходя за рамки своего специфического задания, стать единственным и тотальным порядком человеческой жизни и тем самым брать на себя также и задачи Церкви.
Мы отвергаем ложное учение о том, что Церковь в человеческом самовозвеличивании якобы может ставить слово и дело Господа на службу каким-либо самовольно выбранным желаниям, целям и планам.
Кроме текста Барменской декларации вы здесь также найдете несколько текстов антинацистских («непатриотичных») теологов, в частности Карла Барта, одного из авторов «декларации» (кроме его нескольких текстов — здесь также расположены тексты Бонхёффера, Бруннера, Тиллиха).
Дитрих Бонхёффер — великий богослов XX в., великий и в жизни, и в мысли. Один из создателей Исповедующей церкви — союза общин христиан Германии, не желавших сотрудничать, поддерживать Гитлера, нацизм, диктатуру, репрессии, войны. Изначально Бонхёффер стоял на позициях ненасильственного сопротивления, твердого стояния в заповедях Христовых, в любви к врагу (это отражено в книге 1937 г. «Следуя Христу»). Затем по мере эскалации зла и углубления своих размышлений он приходит к выводу о необходимости бороться с нацизмом силой: Бонхёффер становится активным участником антигитлеровского заговора (это отражено в книге «Сопротивление и покорность», составленной из писем, которые Бонхёффер писал из заключения). Нацисты казнили его в 1945 г.
Цитаты:
«Мы думали, что с помощью разума и права сможем утвердиться в жизни, а там, где и то и другое подводили нас, мы ощущали наши возможности исчерпанными. Мы постоянно переоценивали значение разума и справедливости в ходе истории. Вы же, растущие во время мировой войны, которой не хотят 90 процентов всех людей и для которой все-таки жертвуют имением и жизнью, с детства узнаете, что мир определяют силы, против которых разум бессилен. А потому вы более трезво и с большим успехом поспорите с этими силами.
«Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими». Последовавшие за Христом призваны к миру. Когда Иисус призвал их, они нашли свой мир. Иисус — их мир. Но они должны не только иметь мир, но и творить его. Царство Христа есть царство мира, и в общине Христовой приветствуют друг друга пожеланием мира. Ученики Христа хранят мир, в котором они предпочтут страдать, нежели причинить страдание другому; они оберегают единение, когда другой посягнет на него; они отрекаются от самоутверждения и смиренно переносят ненависть и несправедливость. Они преодолевают зло добром. Так они становятся основателями Божеского мира в мире ненависти и войны. Но нигде их мир не станет большим, кроме как там, где они обратили к миру злых и готовы страдать за них. Миролюбцы понесут крест вместе со своим Господом, ибо мир сотворен на Кресте. Так как они вступили на мирное поприще Христово, то они и призваны к поприщу Сына Божия, оттого будут и они сами названы сынами Божьими.
Чем страшнее зло, тем большую готовность к страданию должен проявить ученик. Носитель зла должен попасть в руки Иисуса. Не я, но Иисус будет иметь с ним дело.
Реформаторское толкование проводит в этом месте решительно новую мысль, а именно: что надо проводить различие между обидой, нанесенной мне лично, и обидой, нанесенной мне в моем служении, т. е. в моей на меня перед Богом возложенной ответственности. Если я в первом случае буду действовать, как повелевает Иисус, то во втором случае я этим не связан, будучи обязанным во имя истинной любви действовать наоборот — употребить силу против силы, чтобы противостоять вторжению зла. Отсюда оправдывается точка зрения Реформации на войну, на использование любого оправданного средства для защиты от зла. Иисусу же чуждо это различение между мной как частным лицом и — носителем служения, если оно — мерило моих поступков. Он не говорит нам об этом ни слова. Он обращается к воспоследовавшим как к таковым, оставившим все, чтобы следовать Ему. «Личное» и «служебное» должно целиком и полностью покориться заповеди Иисуса. Слово Иисуса не подразделяет их притязаний. Он потребовал неделимого послушания. Названное различение в самом деле оставляет нас в неразрешимом затруднении. Где я частное лицо в текущей жизни, а где занимаюсь только служением? Разве я, чем бы ни занимался, не являюсь одновременно отцом моих детей, пастором моей общины, политическим деятелем моего народа? Разве я не обязан на этом основании отражать каждое посягательство, исходя как раз из ответственности перед моим служением? Не есть ли я в каждый момент моего служения опять-таки я сам, предстоящий только перед Иисусом? И стоит ли при таком различении забывать, что последовавший всегда один, всегда он сам, одинокий человек, который в конце концов может действовать лишь от себя и решать за себя? и что прямо в этом поступке лежит серьезнейшая ответственность за все, повеленное мне?»
«Черные тетради. 1931–1938», «Черные тетради. 1938–1939» — философские дневники Хайдеггера от прихода нацистов к власти до начала Второй мировой. Может быть. величайший философ Запада — как думают многие — не просто симпатизировал нацистам, но был членом НСДАП. В Тетрадях он выстраивает нечто вроде философии национал-социализма. Здесь же мы найдем открытое антихристианство, столь откровенно выраженное Хайдеггером только в Тетрадях. Важнейшие концепты философии Хайдеггера («поворот», «забвение бытия» и пр.) появляются в связи с нацизмом; нацизм мыслился Хайдеггером как политическое измерение его философии. При всем этом Хайдеггер здесь выступает как религиозный мыслитель: современная эпоха есть эпоха забвения бытия, бегства богов, обезбоженности; поворот к бытию есть пришествие Нового бога. При всем этом большевизм мыслится в одном ряду с христианством, наукой и другими характеристиками той эпохи, которая пришла в современности к пределу, за которым должен последовать поворот, новое пришествие богов, «другое начало». Многие немцы поддержали нацизм, многие интеллектуалы в том числе; из них по настоящему великий — Хайдеггер, и его противопоставление возрождающего духовность нацизма, противопоставленного христианству/еврейству/Западу/
«Черные тетради. 1939–1941» — записи Хайдеггера первых трех лет Второй мировой войны; здесь он уже от нацизма отрекается, считает его одним из плодов обезбоживания, а не средством его преодоления. Здесь есть несколько для нас важнейших мыслей, в первую очередь сам «метод» — совмещение онтологического, экзистенциального, исторического, политического уровней размышления.
Наша эпоха характеризуема как окончание Нового времени и тем самым — эпоха окончательно выявления сути Нового времени. Воля к власти, технизация, омассовление человека, пролетаризация, господство производства-потребления — вот эта суть, выявляющая оставленность Бытием.
Это можно было бы считать старческим ворчанием, если бы Хайдеггер не делал важную оговорку: его размышление — не критика Нового времени, не попытка вернуться к Первому Началу истории. Оставленность Бытием и все его следствия есть необходимая операция внутри процесса появления Другого Начала. Не ностальгировать надо по славным прошлым эпохам, а осознать оставленность Бытием — то есть ту форму присутствия Бытия, которая нам доступна — его отсутствие. Только так мы можем подготовиться к пришествию Другого Начала.
Религиозно этот процесс схватывается как атеизм, бегство богов. Атеизм есть единственная подлинная форма религиозности в современную эпоху. Осознание бегства богов — вот наше благочестие, единственный шанс на явление Последнего Бога.
Политически этот процесс схватывается как единство либерализма, большевизма и нацизма. Эти три суть формы единой политики эпохи оставленности Бытием, политика планетарной организации масс, господства производства-потребления. Тоталитаризмы и мировые войны суть некие крайние проявления общего процесса, чьим результатом является мировое господство американизма.
Де-факто Хайдеггер увязывает атеизм, материализм и капитализм в одном процессе оставленности Бытием. Все это нужно прожить до конца, чтобы Бытие даровало Другое Начало — когда явится Последний Бог, а атеизм, материализм и капитализм уйдут в прошлое.
В этом томе «Черных тетрадей» Хайдеггер уже не нацист, он воспринимает национал-социализм лишь как одну из форм новоевропейской оставленности Бытием, столь же бессущностную, как и остальные. Он, однако, все равно остается антисемитом и антихристианином.
Ханна Арендт — немецкая еврейка, ученица Хайдеггера, выдающийся политический философ. «Ответственность и суждение» — сборник ее эссе, интересный нам в двух отношениях:
1. Моральный вопрос о вине и ответственности за преступления диктатуры (скажем, за развязывание несправедливой войны): Арендт показывает, что понятие «коллективной вины» обессмысливает само понятие вины, притом являясь де-факто выражением трусости назвать конкретных виновных; другое дело — ответственность: все люди живут в конкретном социуме, включены в его действия, и в силу этого факта несут ответственность за эти действия; в данном отношении Арендт предлагает перевести разговор с «повиновения» на «поддержку»: первое есть попытка снять с себя ответственность — второе есть подлинно моральное понятие, позволяющее понять меру своей ответственности за преступления режима.
2. Поведение религиозных лидеров во время разгула преступлений власти, насилия, зла и пр. (на примере отношения папы римского к Гитлеру, нацизму, Шоа и пр.). Арендт здесь подмечает типичную подмену: во время испытаний, когда люди ждут от религиозных лидеров пророческих слов обличения тирании, несправедливости, зла; слов поддержки борцам с тиранией, несправедливостью, злом — вдруг оказывается, что религиозные лидеры — «просто» лидеры, а религиозные организация (Церковь и пр.) — «просто» организации, от которых не следует требовать «слишком многого», нужно «войти в их положение» и пр. Арендт указывает, что в этой точке оппортунизма, конформизма, «реалистической политики» религиозные лидеры (и возглавляемые ими организации) де-факто признают недееспособность религии: «религия» вдруг отменяется, остается лишь мирская политика. Куда же делись «наместники Христа», «преемники апостолов», «непогрешимость», «благодать», «неотмирность» «врата ада не одолеют» и пр. и пр.? Именно во времена испытаний религиозные общности только и могут показать свою специфическую религиозную природу, духовную мощь, задействовать свой авторитет, пророческую харизму и т. д.: слишком часто в силу оппортунизма, конформизма религиозных лидеров этого не происходит.
Цитаты о вине и ответственности, повиновении и поддержке властей:
«Последовательное применение принципа коллективной вины приводит к тому, что мы вообще не может назвать ни одного виновного. Главное, что я пытаюсь показать, так это то, насколько глубоко должна быть укоренена в нас боязнь выносить суждения, называть имена, конкретизировать обвинения — особенно, увы, в отношении сильных мира сего, как живых, так и умерших, — если нам приходится прибегать к столь отчаянной интеллектуальной эквилибристике. Отношения между ребенком и взрослым. Поэтому вопросом, обращенным к тем, кто участвовал и подчинялся приказам, должен быть не вопрос “Почему вы подчинялись?”, а вопрос “Почему вы поддерживали?”. Даже в случае сугубо бюрократических организаций с четкой иерархией гораздо уместнее рассматривать функционирование “шестеренок” и “винтиков” как безоговорочную поддержку общего дела, чем как повиновение вышестоящим. Никакие моральные — индивидуальные и личностные — нормы никогда не снимут с нас коллективную ответственность. Эта опосредованная ответственность за вещи, которых мы не совершали, за последствия того, в чем нет никакой нашей вины, есть наша плата за тот факт, что мы живем не сами по себе, а среди других людей, и за то, что способность действия, которая, в конце концов, является политической способностью par excellence, может быть актуализована лишь внутри одной из множества разнообразных форм человеческого сообщества».
Цитаты о религиозных лидерах:
«Человек, занимавший престол Святого Петра, был не просто правителем, но “наместником Христовым”. Если рассматривать Папу как светского правителя, он делал то же, что и большинство светских правителей (хотя и не все) в данных обстоятельствах. Если рассматривать церковь как институт в ряду других институтов, то ее свойство приспосабливаться “к любому режиму, который заявит о готовности уважать привилегии и собственность церкви”, стало по понятным причинам, по выражению известного католического социолога Гордона Цана, практически “неустранимым трюизмом католической политической философии”. Но ничтожная по силе светская власть Папы — властителя менее чем тысячи жителей Ватикана — зависит от “духовного суверенитета Святого Престола”, который обладает огромной, хотя и не поддающейся точному измерению “духовной властью над миром”. Аргумент со стороны церкви основан на том, что в случае войны церковь должна сохранять нейтралитет, даже если такой нейтралитет — в современных войнах епископы всегда благословляют армии обеих сторон — будет подразумевать, что старое католическое различие между справедливой и несправедливой войной практически перестало работать. Католики, которые пытались сопротивляться Гитлеру, “не могли рассчитывать на сочувствие своих церковных лидеров ни в тюрьме, ни на эшафоте”. Все это лишь подтверждает, что католики вели себя точно так же, как и все остальное население. Немецкие пастыри следовали за своими стадами, а не вели их. Конечно, никто не может сказать, что же произошло бы, если бы Папа публично протестовал. Но, если отвлечься от всех непосредственных практических соображений, неужели никто в Риме не осознавал того, что в те годы осознавали столь многие в самой церкви и за ее пределами, а именно что выступление против Гитлера, “возвело бы церковь в положение, которого она не занимала со времен Средневековья”?»
«Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме» — одна из главных книг по моральной и политической философии XX в. Немецкая мыслительница еврейского происхождения Ханна Арендт пишет об Эйхмане, бывшим оберштурмбанфюрером (подполковником) СС, который заведовал отделом гестапо IV-B-4, отвечавшим за «окончательное решение еврейского вопроса».
И вот оказывается, что Эйхман — не безумец, не патологический садист, не фанатик нацизма, что он даже не антисемит. Эйхман — простой исполнительный чиновник, военный; он просто делал свою работу, он просто исполнял данные ему приказы; так именно великое зло и свершается; великое зло свершается исполнительными чиновниками и военными, ничего не знающими кроме начальства и командования. И вот это и оказывается основным: «уроки, которые были преподаны нам в ходе долгого курса человеческой злобы, — уроки страшной, бросающей вызов словам и мыслям банальности зла». Цитаты:
«Что ужаснее всего, он совершенно очевидно не испытывал безумной ненависти к евреям, как не был и фанатичным антисемитом или приверженцем какой-то доктрины. Он «лично» никогда ничего против евреев не имел; напротив, у него имелась масса «личных причин» не быть евреененавистником. Чтобы доказать это, он пошел еще дальше: он-де никогда не испытывал дурных чувств по отношению к своим жертвам. Увы, ему никто не поверил. Судьи не поверили потому, что, будучи людьми порядочными и, возможно, слишком даже совестливыми для своей профессии, не могли и представить, что обыкновенный, «нормальный» человек — не слабоумный, не циничный и не жертва пропаганды — оказался абсолютно неспособным отличать добро от зла.
«Беспощадная жестокость» — качество, очень высоко ценившееся правителями Третьего рейха, в послевоенной Германии, которая проявила настоящую гениальность в выработке взглядов на свое нацистское прошлое, часто характеризовалось как ungut — что-то, в чем отсутствует добро. Словно в тех, кто обладал этим качеством, не было ничего противоестественного — просто они не сумели действовать в соответствии со стандартами христианских заповедей. Как бы там ни было, люди, которых контора Эйхмана посылала в другие страны в качестве «советников по еврейским вопросам» — они могли быть участниками обычной дипломатической миссии, входить в состав военного корпуса и прикомандировываться к местному командованию полиции безопасности, — были отобраны именно потому, что это свойство было у них развито в самой высшей степени.
Нацисты, в принципе, были как антихристианами, так и антисемитами.
В соответствии с его [Эйхмана] религиозными взглядами, которые со времен нацизма изменений не претерпели (на процессе в Иерусалиме он объявил себя GottlKubiger — нацистское определение тех, кто порвал с христианством, — из-за чего отказался приносить присягу на Библии), этому событию [своему рождению] приписывался «высший смысл», нечто идентичное «движению вселенной», которой подчиняется всякое человеческое существование, само по себе лишенное «высшего смысла».
= Подобная терминология выбрана неспроста. Определение Бога как Hdheren Sinnestrager лингвистически означает, что ему дается определенное место в военной иерархии, поскольку нацисты, указывая — подобно древним «носителям дурных вестей» — на груз ответственности и соответствующую значимость тех, кто должен был выполнять приказы, превратили армию из «адресата приказов», Befehlsempjangery в «носителя приказов», Befehlstrager. Более того, Эйхман, как и все, кто был связан с «окончательным решением», официально считался «носителем тайны», Geheimnistriiger, что само по себе имеет значение, которое нельзя недооценивать. =
Адольф Эйхман взошел на эшафот с величайшим достоинством. Он полностью контролировал себя, и даже более того: он был самим собой. Ничто не могло бы продемонстрировать этого более убедительно, чем абсурдная простота его последних слов. Он начал с того, что подчеркнул, что он — Gottglaubiger: так, по нацистской моде, называли себя люди, отказавшиеся от христианства, а он не верил в жизнь после смерти. Словно в последние минуты он подводил итог урокам, которые были преподаны нам в ходе долгого курса человеческой злобы, — урокам страшной, бросающей вызов словам и мыслям банальности зла».
«Жаргон подлинности. О немецкой идеологии» — блестящая работа Теодора Адорно, исследующая «возвышенный» язык — язык, изобличающий «бездуховность современного мира». На деле этот язык — ярчайшее проявления как раз этой «бездуховности». Обессмысленная, обезбоженная современность принимает «возвышенные» позы, применяет «возвышенные» жесты и пр. в ничтожестве своей собственной жизни. Почему? Тут уже не верят в Бога, тут уже «возвышенное» не к Нему относят; на деле тут уже ни во что не верят. Тут «возвышают» свое безбожное, бессмысленное ничтожество: тут «возвышенно» ведут речь о мирских вещах: о нации, о государстве, об армии; о самих себе — в противопоставлении неким «бездуховным» другим. Топливом такой «возвышенности» и «подлинности» — в отсутствии подлинно Высокого — служит смерть, брутальное («возвышенное») прерывание жизни — война; «бездуховности» современности противопоставляют почитание власти, мирской авторитет: фашизм. Эффект трансцендентного — в его отсутствие — достигается презрением к другим, их убийством — и готовностью убивать и умирать во имя «возвышенного» государства, нации и пр. и пр. Короче говоря, Адорно анализирует «жаргон подлинности», распространенный в Германии во время нацизма (в частности жаргон Хайдеггера, но не только). «Мы» такие «духовные», во имя таких «возвышенных» вещей боремся против таких низменных, таких бездуховных — евреев, коммунистов, Запада и пр. и пр. (а между прочим — и против христиан): смерть, убийство, война, обожествление голой силы — вот собственно суть «жаргона» — пустословие ни во что не верящего, потерянного ничтожества, компенсирующего бессмысленность своей жизни в подчинении, самопревозношении, убийстве, войне: «спокойное мужество, вера в Родину» и пр. оказывается вот чем: «евреев, недостаточно основательно обработанных газом, живыми бросали в огонь». Цитаты:
«Исполненный достоинства жаргон подлинности является реакцией на секуляризацию смерти. Фальшивость смыслополагания, ничто как нечто, обуславливает лживость языка. Извлечь волевым усилием какой-либо смысл из позднебуржуазного вот-бытия невозможно. Поэтому смысл брошен в смерть. Голое почитание, подобающее субъекту только потому, что он должен умереть, как и все остальные. Врата, что вели когда-то в вечную жизнь заперты. Пылкость в борьбе за вечность смерти пролонгирует угрозу смертью; в политическом плане — представление о неизбежности войн. Сакральное в жаргоне подлинности не относится к христианству, даже там, где он, в силу временной нехватки других подручных авторитетов, вынужден довольствоваться последним. Жаргон подлинности формирует мысль так чтобы на максимально отвечала цели подчинения, даже когда полагает, будто ему противостоит. Авторитет Абсолютного был низвержен авторитетом абсолютизированным. Фашизм нашел приют в языке, в котором тлеющее несчастье предстает как благо. Трансценденция жаргона подлинности — эрзац утраченной трансценденции. Тому, у кого никакой тайны нет, достаточно лишь говорит так, словно он таковой обладает, а другие — нет. Жаргон уродует высшее, когда ведет себя так, словно «уже всегда» этим высшим обладает. Жаргон совершает святотатство. В высокопарности жаргона неистинное изобличает сея самое. Теология прикрепляется к определениям имманентного, которые благодаря памяти о теологии желают быть чем-то большим: так появляется жаргон подлинности. Это магическое действие устраняет не что иное, как барьер, отделяющий естественное от сверхъестественного. У теологии отнимается ее стрекало, без которого спасение немыслимо. Согласно понятию спасения, ничто природное не может пройти через смерть, не претерпев преображения; «от человека к человеку», будучи здесь и теперь, никогда не есть вечное, тем более — напоминающее похлопывание плечу «от человека к Богу». В сфере секулярного отмершие клетки религиозности превращаются в яд».
«Исследование авторитарной личности» Теодора Адорно — классическое психологическое и социологическое исследование склонностей к авторитаризму, фашизму/нацизму, ненависти/агрессии к тем или иным группам, господству/подчинению и т. п. Адорно — великий немецкий философ и социолог, по слишком понятным причинам вынужденный эмигрировать из Германии. В 1941–1948 гг. Адорно был содиректором исследовательского проекта Калифорнийского университета в Беркли, итоги которого изложены в предлагаемой книге.
Адорно здесь много внимания уделяет религии. И вот главное: если к христианству человек относится серьезно, то есть если для верующего главным действительно оказывается вера, Евангелие, Христос — то такой человек имеет иммунитет к «фашизму» (то есть к цепочке авторитаризм/ненависть/
«Существует противоречие между предрассудками и христианским учением о всеобщей любви, идеей «христианского гуманизма» — несомненно, важнейшими историческими предпосылками признания того, что «перед лицом Бога» меньшинство имеет равные права с большинством. Христианская релятивизация естественного, подчеркнутое выделение «духовного» препятствуют любым тенденциям оправдывать «расовые предрассудки» и оценивать людей по их происхождению.
В то время как религия утрачивала свое сокровенное право на истину, она все более становилась «общественным цементом»; чем нужнее этот цемент для сохранения статус-кво и чем уязвимее становится заключенная в нем истина, тем настойчивей защищается его авторитет и тем отчетливее проявляются его негативные и деструктивные свойства.
Трансформация религии в оплот социального конформизма уподобляет ее большинству других конформистских тенденций. Придерживаясь в таких условиях христианства, можно легко злоупотребить этой верой: в противоположность покорности, крайней конформности и лояльности в группе единомышленников возникает идейная направленность, в которой скрыта ненависть к неверующим, инакомыслящим, евреям. Принадлежность к вероисповеданию приобретает форму агрессивной фатальности, подобную чувству принадлежности к особой нации; она имеет тенденцию превращаться в довольно абстрактные отношения собственной группы и группы чужаков, подобно модели, разработанной при исследовании этноцентризма.
Стремление рассматривать религию как средство, а не самоцель, то есть одобрять и принимать ради ее ценности для достижения целей, которые нельзя достигнуть другими средствами, а не ради ее объективной истины. Этой точке зрения соответствует общая тенденция к подчинению и отказу от собственного мнения, что очень характерно для ментальности сторонников фашистских движений. Они принимают и разделяют идеологию не потому, что понимают ее или верят в ее истинность, но из-за возможности ее непосредственного применения или же вследствие произвольных решений. Здесь и кроется один из корней того упорного, последовательного и манипулятивного иррационализма национал-социалистов, который Гитлер выразил в словах: «Можно умереть только за ту идею, которую не понимаешь». По внутренней логике это равносильно презрению к истине как таковой. Мировоззрение выбирается как товар на рынке: потому, что его необычайно умело расхвалили, а не потому, что он хорош. По отношению к сфере религии такая позиция должна породить амбивалентность, так как религия претендует на то, чтобы быть абсолютной истиной. Если же она признается и принимается по другим причинам, то тогда это притязание отрицается и религия, по сути, отвергается, несмотря на ее внешнее признание. Поэтому упорное утверждение религиозных ценностей из-за их «выгоды» должно неизбежно работать против них.
Лица или группы, которые в глубине души «серьезно воспринимают» религию, склонны отвергать этноцентризм, что мы и наблюдаем в Германии, где такие «радикальные христианские движения», как, например, руководимое теологом-диалектиком Карлом Бартом, мужественно сопротивлялись национал-социализму, но предпочли остаться вне теологической «элиты». Тот факт, что человек в религиозно «нейтрализованной» среде серьезно обдумывает смысл религии, доказывает его независимость. Она вполне может привести к оппозиции против «приличных» людей, для которых «второй натурой» стала привычка посещать церковь, и в то же время воспринимается само собой разумеющееся, что евреи не допускаются в их клуб. Более того, упор на специфическое содержание религии, а не различия между принадлежащими и не принадлежащими к христианской вере выдвигают естественным образом на первый план мотивы любви и сострадания, которые совершенно стираются традиционными религиозными стереотипами мышления. Чем более конкретно и «гуманно» отношение индивидуума к религии, тем гуманнее он становится по отношению к тем, «кто этого не разделяет»: их страдания напоминают религиозному субъективисту об идее мученичества, неразрывно связанного в его сознании с образом Христа.
Короче говоря, как отметил сто лет назад Кьеркегор, приверженцы «официального христианства», вероятно, склоняются к этноцентризму, и отдельные религиозные группы не хотят отвергать его официально; напротив, «радикальные» христиане настроены думать и действовать по-другому.
Существует также нерелигиозный тип фашиста, полностью лишенный религиозных иллюзий, который становится законченным циником и толкует о законах природы, естественном отборе и о праве сильнейшего. Как раз из таких личностей отбираются истинные приверженцы нового язычества — радикального фашизма. В вопросах веры он считает себя сторонником «поклонения природе», очень увлекается (вероятно, из-за скрытой гомосексуальности) спортом и походной жизнью. Этот респондент — отличный пример синдрома, в котором соединяются языческий пантеизм, «вера во власть», коллективный идеал вождя и общая этноцентрическая и псевдоконсервативная идеология.
/Религиозный фашист/ обращается с нациями, как будто они индивиды, и применяет непосредственно в отношении них моральные понятия и использует моральные дихотомии для разъяснения национальных политических вопросов. Эта уловка, уступка способности его последователей думать в безличных терминах, имеет, несмотря на пророческое звучание, зловещий оттенок. Чем упорнее рассматриваются нации как индивиды вместо групп народов, тем основательнее превращаются люди в послушных членов своего государства, тем беспощаднее они перед лицом грозящей катастрофы. Конечная цель пропаганды /религиозного фашиста/ — власть посредством жестокого, садистского подавления — является центром, объединяющим принципом, который определяет его теологию, политическую тактику, психологию и его моральные принципы. Среди его стимуляторов — понятие строгого наказания на вечные времена, имеет решающее значение. Мучения описываются до мельчайших подробностей, наверняка для особого наслаждения слушателей. Это — мечта агитатора объединить в одно и ужасное и прекрасное, опьянение уничтожением, которое выдается за спасение. Его царство — это область бессвязных, неясных изолированных фактов, или, более того, форма их проявления. Чем изолированнее они приводятся, чем больше выбранные излюбленные темы привлекают внимание обоих — агитатора и слушателя, тем лучше для фашиста. /Религиозный фашист/ ловко использует парадоксальное желание сильной руки у тех, которые должны были бы ее испытать на себе. Авторитет им по вкусу не только потому, что он обещает уверенность, но также и потому, что они отождествляют себя в такой сильной степени с системой власти, что они хотят подчиниться любой трудности как свидетельству власти и силы, посредством которой их собственное унижение, как кажется, их соединяет. В империалистической Германии многие бывшие солдаты, которые при прусском милитаризме терпели самое грубое обращение, позже восхваляли военную службу как самое прекрасное время их жизни. Не только правила радиовещания мешают ему, но прежде всего религиозная среда. Хотя она окружает его нападки ореолом теологического авторитета и служит ему для того, чтобы скрыть свою ненависть под маской христианской любви, она требует все же в некоторой степени уважения к /библейской этике/ и несовместима со слишком открытой атакой на группы меньшинств».
Собрание статей великого писателя Томаса Манна — о политике, культуре, искусстве, собственном творчестве. Каждый текст тут — маленький шедевр, но обратим внимание на духовно-политический переворот: Манн начинает как аполитичный консерватор: катастрофа нацизма делает из него, если не левого, то во всяком случае сочувствующего левым идеям антифашиста — и вот что важно: сам Манн связывает это с христианством. В частности: «Культура и политика» — статья 1939 года великого немецкого писателя Томаса Манна, где он анализирует духовные истоки нацизма. Здесь выражена крайне важная для нас мысль: «дух», «культура», как думают многие, есть нечто конфликтующее с политикой; например, так думают многие христиане. Этот отказ духа от политики диалектически приводит к победе «бездуховности» не только в политике, но повсюду: везде. Высокомерие духа по отношению к политике есть бюргерство, мещанство, мелкобуржуазность. То что кажется независимостью духа от политики есть слабость, неспособность духа властвовать над политикой. Неприятие духом таких «недуховных» вещей как демократия и освободительная революция приводит к «германской революции», к нацизму, к полному поражению духа. На самом же деле демократия есть «способность духа к политике», «политический аспект христианства», политика есть «нравственность духа»: дух без политики — безнравственный дух. Тут — как бы центр, организующий в одно целое эти тексты о европейской культуре — от Гете до антифашистского сопротивления, от Микеланджело до Ницше.
«Вопрос о виновности. О политической ответственности Германии»: великий немецкий философ Карл Ясперс в 1945–1946 гг. размышляет о том, что произошло с его страной, с его народом. Народ, переживая национальное унижение (проигрыш в Первой мировой), социально-экономические потрясения (Великая депрессия), накачанный безумной пропагандой нацистов (немецких патриотов под руководством «великого вождя», обслуживающего интересы немецких богачей, чиновников, военных и пр.), начал войну — начал в полной уверенности в своей правоте — во имя защиты народа, во имя хороших, правильных (как казалось, как говорил вождь) идей и пр. и пр. И вот после катастрофы философ призывает трезво, смиренно осознать, что произошло:
«Мы в Германии должны сообща разобраться в духовных вопросах. У нас еще нет общей почвы. Мы только пытаемся сблизиться друг с другом. Давайте не только повторять свое мнение, а слушать, что думает другой. Давайте не только утверждать, но и связно рассуждать, прислушиваться к доводам, быть готовыми посмотреть на вещи по-новому.
Мы должны вновь обрести готовность к размышлению. Для этого нам нужно не опьянять себя чувством гордости, отчаяния, возмущения, упрямства, мести, презрения, а заморозить эти чувства и посмотреть, как обстоит дело в действительности. Но при разговоре надо учитывать и обратное: легко все продумывать, ни к чему себя не обязывая и ни на что не решаясь; трудно при ярком свете непредвзятой мысли принять истинное решение. Легко за словами увильнуть от ответственности; трудно держаться принятого решения, но без упрямства. Легко в каждой конкретной ситуации идти по линии наименьшего сопротивления; трудно, руководствуясь этим безусловным решением, держаться при всей подвижности и гибкости мысли определившегося пути.
Не будем злиться друг на друга, а попытаемся сообща найти путь. Запальчивость свидетельствует против правдивости говорящего. Не будем патетически бить себя в грудь, чтобы обидеть другого, не будем самодовольно восхвалять то, что предназначено лишь для оскорбления другого. Но не надо никаких ограничений ради щадящей сдержанности, никаких смягчений умолчанием, никаких утешений обманом. Нет такого вопроса, которого нельзя было бы поставить, нет такого полюбившегося убеждения, такого чувства, такой кардинальной лжи, которые следовало бы защищать. Но уж вовсе непозволительно бросаться вызывающими, необоснованными, скороспелыми суждениями.
Мы боремся за чистоту души. Для этого нужна не только работа разума, но и вызванная им работа сердца.
В молчании, под нивелирующие речи официальной пропаганды этих двенадцати лет, мы занимали очень разные внутренние позиции. У нас в Германии нет единства ни душ, ни оценок, ни желаний. Каждый должен в такой катастрофе переплавиться и родиться вторично, не боясь, что это его опозорит.
Огромно различие, вызванное потерей веры. Только церковная или трансцендентно обоснованная философская вера может выдержать все эти катастрофы. То, что имело вес в мире, пришло в негодность.
Смирение. Во внутреннем поведении перед трансцендентностью осознается наша человеческая бренность и незавершенность. Тогда мы сможем без властности, в любовном борении выяснить истину и объединиться друг с другом в ней. Тогда мы сможем неагрессивно молчать — из простоты молчания родится ясность поддающегося передаче словами. Тогда нужны будут только правда и деятельность. Не кривя душой, мы будем готовы вынести то, что нам суждено. Что бы ни случилось, останется в силе, пока мы живы, та человеческая задача, которую на земле выполнить до конца нельзя. Очищение — это путь человека как человека. Очищение через развитие мысли о виновности есть лишь момент этого пути. Очищение совершается проще всего не с помощью внешних действий, не с помощью магии. Очищение — это процесс внутренний, никогда не кончающийся, это постоянное становление. Очищение — это дело нашей свободы. Снова и снова каждый из нас оказывается на распутье: либо к очищению, либо в муть.
Чистая душа может действительно ждать, что перед лицом полной гибели она будет без устали трудиться в мире во имя возможного.
Глядя на мировые события, нам полезно вспомнить Иеремию: «Так говорит Ягве: вот, что я построил, разрушу, и что насадил, искореню, а ты просишь себе великого. Не проси!» Что это значит? Достаточно того, что есть Бог. Если все исчезнет, есть Бог, это единственная точка опоры».
«Анатомия человеческой деструктивности» — книга выдающегося психолога, социолога, философа Эриха Фромма. Годы его жизни говорят сами за себя: 1900–1980; немец, он пережил две мировые войны и нацизм — небывалый ураган насилия (в частности, здесь Фромм много говорит о мировых войнах, дает свой знаменитый психологический портрет Гитлера). И все же, несмотря на это, Фромм в этой книге именно что разоблачает миф о человеческой деструктивности, о якобы присущих человеку врожденной жестокости, агрессии, садизме, тяге к войне и разрушениям.
Сущность человека, по Фромму, — любовь, свобода, разум. Разные социально-экономические обстоятельства сложиться могут совершенно различно, а в частности так, что правящим группам будет выгодно затмить любовь, свободу и разум. Тяжелые жизненные и социальные обстоятельства травмируют человека. Поэтому для Фромма была определяющей оппозиция между неотчужденной человечностью и отчуждением; рациональной верой и идолопоклонством, гуманистической этикой и авторитарной этикой; в общем, та оппозиция, которую сам Фромм возводил к Библии: различия между пророческой верой и идолопоклонством. Цитаты:
«Когда война уже разразилась (или даже еще чуть-чуть раньше), она приобрела характер «религиозного» феномена. Государство, народ и честь нации были фетишизированы, превращены в идолов, ради которых обе стороны добровольно стали приносить в жертву своих детей. Преисполненные традиционных представлений о национальной гордости, они переступили через эту любовь и отправили на верную смерть своих мальчиков, которые и сами с готовностью и без промедления ринулись в бой. В этом случае мы также имеем дело с жертвоприношением, и мало что меняется от уточнения, кто кого убьет.
Утверждение, что причины войн следует искать в человеческой агрессивности, не только не соответствует действительности, но и является вредным. Оно переносит внимание с истинных причин на иллюзорные и тем самым уменьшает шансы предотвращения войн.
Животное воспринимает как угрозу только явную опасность, существующую в данный момент, и, конечно, его врожденные инстинкты, а также генетическая память и индивидуальный опыт способствуют тому, что животное часто более остро ощущает опасность, чем человек.
Однако человек, обладающий даром предвидения и фантазией, реагирует не только на сиюминутную угрозу, но и на возможную опасность в будущем, на свое представление о вероятности угрозы. Он может, например, вообразить, что соседнее племя, имеющее опыт ведения войны, когда-либо может напасть на его собственное племя, чтобы завладеть его богатствами; или ему может прийти в голову, что сосед, которому он «насолил», отомстит за это при благоприятных условиях. «Вычисление грозящей опасности» — это одна из главных задач политиков и военачальников. Таким образом, механизм оборонительной агрессии у человека мобилизуется не только тогда, когда он чувствует непосредственную угрозу, но и тогда, когда явной угрозы нет. Т. е. чаще всего человек выдает агрессивную реакцию на свой собственный прогноз.
Человек обладает не только способностью предвидеть реальную опасность в будущем, но он еще позволяет себя уговорить, допускает, чтобы им манипулировали, руководили, убеждали. Он готов увидеть опасность там, где ее в действительности нет. Так начиналось большинство современных войн, они были подготовлены именно пропагандистским нагнетанием угрозы, лидеры убеждали население в том, что ему угрожает опасность нападения и уничтожения, и так воспитывалась ненависть к другим народам, от которых якобы исходит угроза. На самом деле угроза была чаще всего чистой фикцией.
Мало кто согласился бы участвовать в войне, если бы ее необходимость мотивировалась такими целями, как рынки и прибыль. Но когда правительство внушает своему народу, что ему грозит опасность, то мобилизуются нормальные биологические механизмы, направленные на защиту от угрозы. Кроме того, очень часто эти предупреждения об опасности сбываются сами собой: когда государство-агрессор начинает подготовку к войне, это вынуждает государство, на которое готовится нападение, в свою очередь вооружаться, чем оно и предъявляет как бы «доказательства» своих агрессивных намерений.
Только у человека можно вызвать оборонительную агрессию методом «промывания мозгов».
Весьма примечательно в этом смысле, что в начале Второй мировой войны, когда Гитлер напал на Польшу, энтузиазм в народе практически был равен нулю. Несмотря на десятилетия тяжелой милитаристской вакцинации, население ясно дало понять правительству, что оно не намерено вступать в эту войну. (Гитлеру даже пришлось инсценировать нападение на радиостанцию в Силезии, которое якобы совершили поляки, а на самом деле это были переодетые нацисты тем самым создавалась видимость угрозы и у населения стимулировалось чувство опасности.)
Но несмотря на то что немецкий народ определенно был против войны (даже генералы не спешили), он послушно пошел воевать.
Следует отметить, что мировые войны нашего времени, так же как все малые и большие войны прошлых эпох, были обусловлены не накопившейся энергией биологической агрессивности, а инструментальной агрессией политических и военных элитарных групп. Это подтверждается данными о частоте войн — от первобытных до высокоразвитых культур. Чем ниже уровень цивилизации, тем реже войны. О той же самой тенденции говорит и тот факт, что с развитием технической цивилизации число и интенсивность войн значительно возросли: самое низкое их число у примитивных племен без постоянного лидера, а самое высокое — у мощных держав с сильной правительственной властью.
Настоящее снижение реактивной агрессии возможно лишь тогда, когда вся система, известная нам за последние 6 тыс. лет человеческой истории, будет заменена на нечто принципиально иное. Когда это произойдет, то утопические идеи Будды, пророков, проповеди Иисуса Христа и мечты гуманистов эпохи Возрождения будут восприняты не как утопии, а как разумные и реальные пути реализации основной биологической программы человека, которая служит сохранению и развитию человека как индивида и вида.
Даже генетически заложенная биологическая агрессивность не является спонтанной, а выступает как защита витальных интересов человека — его развития и выживания как рода и вида. Эта оборонительная агрессия в условиях жизни первобытных народов была сравнительно незначительной, ибо человек человеку не был «волком». Тем временем человек претерпел огромную трансформацию. И потому с полным правом можно предположить, что в один прекрасный день круг замкнется и человек построит такое общество, в котором никто не будет испытывать страха: ни ребенок перед родителями, ни родители перед вышестоящими инстанциями, ни один социальный класс перед другим, ни одна нация перед сверхдержавой. Однако достижение этой цели сопряжено с массой сложностей, обусловленных целым рядом экономических, политических, культурных и психологических факторов.
Оптимизм — это отчужденная форма веры. Автор этой книги стоит на позициях рациональной веры в способность человека освободиться из плена иллюзий и условностей, которые он сам себе создал. Верить — значит сметь, значит иметь смелость мыслить немыслимое в рамках реальной возможности. Вера — это ежедневная парадоксальная надежда на приход мессии. Это не пассивное и терпеливое ожидание, а совсем наоборот — активный поиск и использование любой реальной возможности к действию. И уж менее всего уместно говорить о пассивности, когда речь идет об освобождении собственного Я. Разумеется, развитие личности нередко встречает серьезные ограничения со стороны общества. Однако люди, которые утверждают, что в рамках сегодняшнего общества изменение личности не только невозможно, но и нежелательно, — это мнимые радикалы, использующие революционную фразеологию для сокрытия своего противостояния внутренним переменам. На сегодняшний день положение человечества слишком серьезно, чтобы мы могли себе позволить прислушиваться к демагогам (и уж менее всего к деструктивно настроенным демагогам) или же идти на поводу у таких лидеров, которые руководствуются в жизни только рассудком, не включая ни сердце, ни эмоции».
