на наш Телеграм
Разберем несколько христианских текстов, произведенных по поводу гражданской войны в Испании. Последняя служит своего рода «образцом» ряда проблем, актуальных до сих пор. Она есть явный случай неразличимости локального, внутриполитического конфликта и всей глобальной ситуации, «мировой гражданской войны»: гражданская война, которая была и (как сейчас бы сказали) прокси-войной фашистской Италии и нацистской Германии с одной стороны и СССР с другой; пролог ко Второй мировой. Но последняя есть именно «мировая гражданская война», глобальный социальный конфликт угнетателей и угнетенных, «реакционных» и «прогрессивных» сил. В Испании как раз это может быть было яснее всего — и в этом смысле именно гражданская война в Испании яснее всего выявляет богословский смысл «мировой гражданской войны»: испанская версия фашизма (франкизм) был именно что «христианским» фашизмом, «защитой традиционных ценностей» против либерализма/коммунизма/
Скажем то же самое более абстрактно. Любое локальное событие представляет собой лишь фрагмент всего глобального процесса, который в конечном счете есть динамика социальных сил. Но «социальное» есть межчеловеческое, есть пространство отношений между людьми, то есть этики. А с христианской точки зрения этика, разумеется, включена в богословие: Бог есть Любовь. Таким образом, все политические, экономические, социальные события, процессы, реалии и пр. суть нечто такое, что требует богословского осмысления. Прп. Иоанн Дамаскин в «Источнике знания» выражал это так: «философия есть уподобление Богу в возможной для человека степени. Мы уподобляемся Богу через справедливость, святость и добро. Практическая же философия упорядочивает нравы и учит, как следует устраивать свою жизнь. При этом, если она воспитывает одного только человека, то называется этикой, если же целый город, то называется политикой». Вот такого рода богословия-философии-этики-
В качестве теоретического введения — книга, не затрагивающая испанских событий, но посвященная гражданской войне: «STASIS. Гражданская война как политическая парадигма» — небольшая книжка (две статьи) Агамбена. Здесь продумываются две переплетенные меж собой темы:
1. Греческая мысль о stasis, гражданской войне. Гражданская война оказывается не «исключительным случаем», не катастрофой и пр., а тем, посредством чего вообще выстраивается политический порядок. В основе политического порядка как такового лежит гражданская война.
2. «Левиафан» Гоббса и связанная с ним христианская эсхатология. Суверенитет государства (Левиафан) рождается из гражданской войны, чтобы ее пресечь. Притом одной из главных идей Гоббса было устранение оппозиции мирской порядок / духовный порядок, государство / Церковь, мирское царство / Божье Царство — оппозиции, введенной христианством. Таким образом, одной из задач политической мысли Нового времени (для которой Гоббс — один из главных «отцов») было уничтожение христианской политической теологии. И здесь-то как раз выступает христианская эсхатология: весть о том, что мирскому царству придет конец, весть о наступлении Божьего Царства.
Цитаты:
«В наше время существует как «полемология» — теория войны, так и «иренология» — теория мира, но отсутствует «стазиология» — теория гражданской войны. Согласно Шнуру, это отсутствие может быть связано с приближением глобальной гражданской войны. Концепция «глобальной гражданской войны» была представлена в то же время в 1963 г. в книге Ханны Арендт «О революции» (в которой Вторая мировая война была определена как «некая разновидность гражданской войны, бушующая во всем мире». Сегодня состояния войны в традиционном смысле практически не существует. Даже война в Персидском заливе — последний конфликт, все еще похожий на межгосударственную войну — велась без объявления состояния войны вовлеченными сторонами.
Государство не только не выступает в качестве katechōn, но на самом деле совпадает с самим эсхатологическим зверем, который должен быть уничтожен в конце времен. Широко известен тезис Шмитта о том, что политические концепции — это секуляризированные богословские. Можно сказать, что сегодня, в сущности, секуляризованы эсхатологические концепты (задумайтесь о центральном месте, которое занимает понятие «кризис» — конечный пункт христианской эсхатологии, страшный суд). В этом смысле, современная политика основана на секуляризации эсхатологии. Без сомнения, политическая философия современности не сможет разрешить своих противоречий, не осознав свои теологические корни».
Мигель де Унамуно — великий испанский философ и писатель, крайне важная и заметная общественная и даже политическая фигура в Испании первой половины XX века.
Об Унамуно религиозно-философски: его часто называют «верующим атеистом»: для разума Бог невозможен, для экзистенции — нужен только Бог. Выход из этой апории — кихотизм: вера в абсурд, вера несмотря на очевидность. Перед очевидным фактом конечности всего сущего человек все-таки живет так, как будто бы вечность существует: только так возможны творчество, любовь, дружба, материнство. Вера и сомнение здесь — одно. Символ такой юродивой веры для Унамуно — Дон Кихот (или шире — Воскресший Христос — «безумие для эллинов, соблазн для иудеев»). Унамуно — один из самых ярких и честных представителей религиозности XX в. — веры Гефсиманского борения, но не Пасхи. После атеистического Просвещения, перед лицом катастроф XX в. такая форма веры, наверное, закономерна.
Об Унамуно политически: он выступил поначалу против республики, считая, что она не может обеспечить гражданский мир и национальное единство. Поддержав в первые недели франкистский мятеж, в октябре 1936 г. он публично выступил с его решительным осуждением, за что был смещен с поста ректора Саламанки и фактически помещен под домашний арест. Накануне смерти он писал: «Я не знаю ничего омерзительнее того союза казарменного духа с церковным, который цементирует новую власть».
Религиозно-философское и политическое измерения сходятся в, может быть, лучшей книге Унамуно «Агония христианства». Цитаты:
«Я пишу это свое заключение вдали от моей родины, Испании, в то время, как ее терзает самая унизительная и самая бессмысленная из тираний — тирания выжившей из ума военщины [пишется в 1924 г.; в 1924 г. за выступления против диктатуры Примо де Риверы Унамуно был сослан на Канарские острова, откуда тот сбежал во Францию.]; я пишу его, будучи оторван от родного очага, от семьи, от моих восьмерых детей — внуков у меня пока что нет — и в своей собственной душе я переживаю гражданскую войну, а одновременно с нею и войну религиозную. Агония моей умирающей родины разбудила в моей душе агонию христианства. И теперь я чувствую, как в душе моей политика возгоняется в религию, и в то же самое время религия возгоняется в политику. Я переживаю в своей душе агонию испанского Христа, Христа агонизирующего. И я чувствую в себе агонию Европы, агонию цивилизации, которую мы называем христианской, цивилизации греколатинской, или западной. Агония христианства и агония западной цивилизации — это все одна и та же агония, а не две разные. Христианство убивает западную цивилизацию и одновременно западная цивилизация убивает христианство. Так они и живут, убивая друг друга».
«Христианство находится по ту сторону войны и мира. Как известно, Христос сказал, что пришел принести не что иное, как разлад в семью, огонь, πύρ, и разделение, σιαμερισμόν, а также меч, μαχαιραν (Мф 10:34). Но когда на горе Елеонской Христос был застигнут теми, кто пришел взять Его, а бывшие с ним спрашивали, не защититься ли им мечом, Христос ответил: «Оставьте, довольно» и исцелил раба, которому отсекли ухо (Лк 22:50-52). А Петра, который вынул меч и ударил раба первосвященникова Малха, Он порицал, говоря ему: «Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут!» (Мф 26:51-53; Ин 18:2)».
«В Евангелии есть высказывания как против войны, так и против мира, как за войну, так и за мир. Ибо и война, и мир – от мира сего, то есть от мира, который не есть Царство Христа. Ависага Сунамитянка не имела никакого касательства ни к делам соломонова мира, ни к войне между Соломоном и Адонией».
Жорж Бернанос — великий писатель («французский Достоевский»), католик-консерватор (монархист!), которому, однако, выпало написать «лучшую антифашистскую книгу» (по оценке Ханны Арендт) — «Большие кладбища под луной», антифранкистский, католически-антиклерикальный памфлет против (в частности, но не только) поддержки испанским клиром испанского фашизма. Как и Унамуно, он изначально выступил на стороне франкистов; но, увидев их реальную власть, перешел на сторону республиканцев. Цитаты:
«[Глупцы] разделяются на две группы, благодаря чему тяжелая умственная операция, которую им предлагают, упрощается до минимума, поскольку с этого момента речь идет только о том, чтобы думать наперекор противнику, а это позволяет использовать его программу, лишь помеченную знаком «минус». Именно поэтому, как мы видели, они столь неохотно принимали такие сложные названия, как, например, роялисты или республиканцы. Клерикалы и антиклерикалы — нравится больше, поскольку два эти слова не означают ничего другого, кроме как «за» и «против» священников. Гневом глупцов полнится мир. Они скорее предпочтут убивать, чем мыслить, — вот в чем беда! Ваша капиталистическая цивилизация, которая отнюдь не слывет поборницей духа самопожертвования, имеет при всей ее рачительности такое большое количество солдат, которое ее фабрики еще и обеспечивают обмундированием… Вы спокойненько берете их, безропотных, в конторе, в цехе. Даете им билет в Преисподнюю со штемпелем призывного пункта.
Пришествие Христа было первым новым явлением. Дехристианизация мира будет, возможно, вторым. Тот, кто никогда не задумывался над этим вторым феноменом, не может составить себе представления о его последствиях. С еще большим изумлением гляжу я на католиков, коих чтение, пусть рассеянное, Евангелия не побуждает к размышлениям о становящейся с каждым днем все более острой борьбе, которую предвосхитило одно удивительное изречение, так и не услышанное ими, оставшееся совершенно непонятым: «Вы не можете служить Богу и Мошне». О, я очень хорошо их знаю. Если каким-то чудом моя мысль заденет одного из них, он побежит к своему приходскому священнику, который от имени бессчетных казуистов спокойно ответит ему, что этот совет адресован лишь совершенствам и что, следовательно, он не касается предпринимателей. А я согласен с этим полностью. Я даже позволю себе написать с большой буквы слово «Мошна». Вы не можете служить Богу и Мошне. Власть Мошны противостоит власти Бога.
Мы не ждали ничего хорошего от военных, тем более от клерикалов. Я видел много смертей. Это не мешает мне без всякого головокружения видеть, как открываются необъятные бойни завтрашнего дня.
Они слезают, выстраиваются в ряд, целуют кто медальон, кто ноготь большого пальца. Паф! Паф! Паф! Трупы укладываются в ряд на обочине дороги, здесь на следующий день их с раздробленными черепами, лежащими затылком на отвратительной подушке из черной запекшейся крови, найдет могильщик. Я не оговорился — могильщик, потому что они позаботились о том, чтобы делать свое дело поблизости от кладбища. Алькальд запишет в своей книге: «Такой-то, такой-то и такой-то умерли от кровоизлияния в мозг».
Кажется, я снова слышу возмущенные возгласы благонамеренных читателей: «Ну и что? При чем тут мы? Разве это наши убивают?» Я и не говорю, что ваши. Я предостерегаю вас — изо всех моих сил — от политиков и журналистов, которые так долго жили за счет вашей глупости, вашей робости, вашего бессилия, а теперь щекочут французского буржуа между ляжками и нашептывают ему на ухо, что он самец, что он может осуществить свой Террор».
Другой выдающийся французский католический писатель Мориак тоже не сразу выступил против франкистов, но тоже в итоге отдал много сил на антифашистскую публицистику; об Испании там не так много, но кое-что найти можно:
«Война в Испании… Я один знаю, как глубоко я ее переживал. Она несла в себе всю драму католицизма. Своих самых сокровенных мыслей об этом я никогда никому не рассказывал и не расскажу.
Не успели засыпать последнюю братскую могилу в Испании, не успел Поль Клодель дописать поэму, где открывает путь на небо одним только франкистам да убитым священникам (если, конечно, они не баски), но ни словом не упоминает о сотнях тысяч несчастных жителей Герники и других городов, погибших во время немецких бомбежек, не успел в Мадриде воцариться порядок, как эстафету принял Гитлер.
В тот момент миллионы евреев были еще живы. Дети спокойно играли на порогах домов подле своих матерей — те дети, которым предстояло стать жертвами величайшего в человеческой истории избиения младенцев.
Шла невиданная в мире бойня. В Хиросиме, в Нагасаки человечество осознало, что может уничтожить само себя и планету. Когда казненные в Нюрнберге были сняты с виселицы… Но довольно».
«Меня считали правым. Все окончательно прояснилось в период войны в Испании. Отчего же изменились мои взгляды? Решающую роль в изменении моего мировоззрения сыграли испанские события. Начиная с 1936 года я открыто выступаю против Франко. Для меня, как и для Маритена, как и для Бернаноса, главное — уберечь церковь от пагубного компромисса. Отныне я уже не сверну с этого пути и буду идти по нему даже во время бесконечного периода оккупации».
«Великий голод в самом центре Европы, ненасытность чудовища, которое нам приходится кормить — и которое мы до сих пор кормили плотью и кровью других… Когда не останется больше ни испанцев, ни абиссинцев, ни австрийцев, ни чехов, чем кормить нам, скажите на милость, сию священную римскую империю германской нации, которая выросла, как гриб, под заботливым оком высокомудрых дипломатов и великодушных государственных мужей Антанты?»
«Война кажется нам чем-то неестественным лишь потому, что сегодня грозит нам самим. Все последние годы я пытался разбудить своими призывами и криками не только других, но — в еще большей степени — самого себя. У меня вызывает стыд и ужас собственное мое равнодушие, собственная бесчувственность.
Да, мы говорили об убитых, — китайцах, испанцах, абиссинцах; нам случалось иногда видеть их — в журналах, в кинохронике; но многие из нас не ощущали при этом даже того цепенящего холода, от которого напрягается всем телом животное, проходя мимо бойни.
Люди должны либо добиться, чтобы войны не было нигде, либо смириться с тем, что она будет повсюду. Сегодня мы — добыча того самого пожара, который у нас на глазах пылал годами, угасал в одном месте, вспыхивал в другом».
Выдающийся русский православный историк, религиовед, социолог, мыслитель Георгий Федотов рецензировал вышеназванную книгу Бернаноса:
«Вся его [Бернаноса] политическая направленность заставляла его сочувствовать Франко. Один из его сыновей даже вступил в ряды фалангистов. Он мог наблюдать террор не только снаружи, глазами иностранца, но изнутри, в сознании деятелей и руководителей: увы, католическое духовенство Испании оказалось среди этих миссионеров национальной «чистки». И наконец, чаша его терпения переполнилась. Он написал книгу христианского гнева — против своих.
Автор, как и мы, отдает себе отчет в том, что зверства творятся и в красной Испании. Он не пытается их сравнивать, подводить баланс. Но красные зверства не затрагивают его совести; они не оскверняют его католического идеала. Он дает нам предметный урок христианской этики в современной гражданской войне: всегда против своих (т. е. в актах морального осуждения). Ибо свои предают то знамя (в данном случае — крест), которому будто бы служат.
Трагедия Бернаноса и горечь его книги в том, что она не об одной Испании. Испания лишь повод. Война классов проходит через весь мир».
Федотов — блестящий и весьма плодовитый публицист; есть у него несколько статей об Испании, например — о падении Барселоны:
«Что делает особенно страшным «белый» террор в Испании — это связь его с католическим духовенством. Инстинкты мести и классовой ненависти прикрываются именем Христа. Гражданская война облекается в формы крестового похода. Семинаристы сражаются в рядах «фаланги», которой поручено убийство политически подозрительных. Монахини доносят на них. Епископы благословляют дело убийц.
Конечно, и красные запятнали себя преступлениями. Сожжение церквей, убийства священников отмечают первые дни гражданской войны. Но какая разница в нравственной вменяемости! Здесь толпа, обезумевшая, темная, потерявшая дисциплину. Там приказы культурных, холодных вождей. Здесь акты мести, там система истребления как метод политической борьбы. А главное, здесь не прикрывают своих злодейств именем Христа».
Или в другой статье читаем:
«Разница в характере белого и красного террора в Испании: холодная и организованная жестокость генералов против ярости безумной черни. Признаюсь, генеральское зверство для меня отвратительнее; в нем больше сознания и больше ответственности. А когда я узнаю, что эти палачи, убивающие врагов даже в церквах, выдают, себя за защитников христианства, мой выбор окончательно сделан: я предпочитаю им одержимых, которые жгут монахинь и ругаются над трупами. Те, по крайней мере, не знают, что творят.
В конце концов, в Испании стоят друг против друга, в голом виде, социальные классы: рабочие против аристократии».
Есть у Федотова статья о русско-советском контексте испанский событий, о христианском пацифизме (его утопичности) в их свете. Вот цитата еще из другой статьи Федотова:
«В зловещем тумане рождается новый, 1938 год. В тумане, насыщенном испарениями прошлых, настоящих и будущих войн. На двух концах мира война уже свирепствует. В половине Европы к ней готовятся, как к торжеству, как к пиру, ей молятся, как богу — верховному божеству новой языческой Нации. И все без исключения народы вооружаются, хотя многие из них проклинают войну, своими (неизбежными) вооружениями приближая ее взрыв.
Темно и жутко. Воздух такой удушливый, что нечем дышать. Когда начинаешь допытываться, отчего это, что особенного случилось, то видишь, что это поднимаются и душат испарения близкой войны. Чувствуешь физически, на губах, в ноздрях противный вкус и запах крови. Кровь — она волнует и возбуждает тех, кто никогда ее не видал, и только слышит ее голос в жилах. Освобожденная, она свертывается и вызывает тошноту. Только очень юные и слепые могут сейчас мечтать о подвигах. Нас тошнит при воспоминании о войне. Даже Илиада и Песнь о Роланде пахнут бойней и мясной лавкой. А волна крови уже подходит, уже плещется о Пиренеи, вот-вот прорвет плотины и затопит нас».
Антифашистские статьи Федотова «не остались незамеченными». Великий русский христианский мыслитель Бердяев в статье «Существует ли в православии свобода мысли и совести?» (статья располагается в конце вот этой книги) пишет об этом так:
«По предложению митрополита, профессора Богословского института предъявили Г. П. Федотову ультиматум: или уйти из профессоров Богословского института или перестать писать статьи. Я не буду останавливаться на анализе этой неприглядной истории, свидетельствующей о поразительном отсутствии мужества и рабьих чувствах, которые, увы, очень традиционны. Меня интересует принципиальный вопрос. Речь шла не о статьях на богословские темы, а о статьях политических. Обвинение было в том, что статьи «левые» и что автор не может быть причислен к «национально мыслящим». Признается недопустимым для профессора Богословского института заниматься политикой. Но это неправда. Профессорами Богословского института разрешается сколько угодно заниматься политикой, но исключительно «правой» политикой. Никто не предложил бы профессору Богословского института выйти из состава профессуры, если бы он написал статью в защиту монархической реставрации и крайней национальной политики. Один из профессоров даже возглавлял правую националистическую организацию. Нет, запреть заниматься политикой относиться исключительно к «левой» политике. Оказывается, что защита христианской демократии и свободы человека недопустима для профессора Богословского института. Православный профессор должен даже быть защитником Франко, который предал свое отечество иностранцам и утопил народ свой в крови.
От Г. П. Федотова требуют, чтобы он был «национально мыслящим», хотя его менее всего можно заподозрить в сочувствии интернационализму. Нет ничего отвратительнее самого выражения «национально мыслящий». Мы знаем, что значить быть «национально мыслящим»: на практике это значить быть бесчеловечным, корыстолюбивым, насильником, ненавистником, провокатором войны и часто войны против собственного народа. Мир погибает сейчас от национализма, он захлебнется в крови от «национально мыслящих». Национализм есть язычество внутри христианства, разгулявшиеся инстинкты крови и расы. Христиане, которые не предают Христа и Евангелия (большая часть христиан предает), не имеют права быть «национально мыслящими», они обязаны быть «универсально-мыслящими», быть согласными с евангельской моралью и уж во всяком случае с моралью человеческой. О русских «национально мыслящих» в эмиграции лучше и не говорить, они с большой легкостью отдают Россию ее смертельному врагу Гитлеру. Ген. Франко тоже считают «национально мыслящими», хотя он вел истребительную войну против своего народа при помощи итальянцев и немцев. Стыдно произносить слова «национально мыслящий», «национальная политика», до того низкие вещи за этим скрыты. Есть только один критерий христианского отношения к политике — человечность, т. е. свобода, справедливость, милосердие, достоинство личности.
«Правые» православные все ждут «кесаря», который будет их защищать и будет им покровительствовать, истребляя мечем их врагов. Это ожидание губит православие».
Мы подошли к смысловому центру нашей подборки. Гражданская война в Испании парадигматична для христиан. С одной стороны — капиталисты, фашисты, прикрывающиеся именем Христа, «защищающие христианство». С другой стороны — республиканцы, анархисты, коммунисты, проводящие гонения на христиан. В современную эпоху христианин разорван между нехристианами, с именем Христа на устах и прогрессивными силами, провозглашающими безбожие. Бердяев разбирает эту ситуацию на примере Испании в маленькой, но смыслоемкой статье «Испанская трагедия перед судом христианской совести»: 1. Буржуазное общество само по себе безбожно, безбожие уже победило. 2. Христиане зря держатся за символы и риторику: именем «Христа» творились и творятся гнусные дела. 3. Ситуация поэтому закономерна: это расплата за многовековые грехи христианства. 4. Христианин — тот, кто творит дела правды, а не тот, кто поминает Христа и Церковь в каждом втором слове. 5. Христианам нужно не «христианское государство», а общество, которое наиболее приближенно к осуществлению евангельского идеала: общество свободы, братства, милосердия. Бердяев пишет:
«Я не думаю отрицать, что было много дурного сделано анархистами и коммунистами на республиканском фронте, не думаю отрицать безобразия религиозных гонений, расстрела священников, сжигания храмов, хотя правительство пыталось с этим бороться. Красная революционная Испания имеет то огромное преимущество перед так называемыми националистами, что она не провозглашает себя католической и потому не обязана следовать заветам Христа. Фронт Франко провозглашает себя прежде всего антикоммунистическим фронтом, этим он придает идеологический характер своей борьбе и хочет вызвать широкие симпатии. Но антикоммунистический фронт вообще есть ложь и шантаж. Это не идейный и не бескорыстный фронт, он состоит или из защитников капитализма и несправедливой собственности или из фашистов, которые повсюду хотят ввести свою собственную жестокую диктатуру, повсюду хотят истребить свободу.
Не коммунизм выдумал безбожие. Буржуазное общество давно уже есть общество безбожное, не только в своих сознательных идеях, но и в своей жизни, что гораздо важнее. И христианство приспособившееся к этому обществу, давно уже не есть настоящее христианство. Это христианство было настоящим соблазном для малых сих».
«По ком звонит колокол» — главный роман Хемингуэя. История о гражданской войне в Испании. Здесь читатель найдет глубокие размышления о человеческой участи, войне, политике, вере; о революции и ее цене; об идеалах; о жестокости и насилии, вызванных попыткой их реализации. Хемингуэй отправился на Гражданскую войну в Испании репортером. До этого он сам воевал на Первой мировой, где, раненный, встретил свою жену-медсестру, которая обратила его в католицизм. Жена была против его поездки в Испанию, как раз из-за своей веры, на что Хемингуэй ей отвечал: «это скверная война; я знаю, что республиканцы расстреливают священников; но зачем же Церковь встает на сторону угнетателей вместо того, чтобы становиться на сторону простых людей или оставаться вне политики?» Интересно, что один из главных героев списан с советского специалиста, причем автор не знал, что тот — советский. Хемингуэй бывал в самых горячих точках, возвращаясь оттуда в Мадрид, только чтобы сдать репортаж; там он встречал газетчиков, которые не выходя из номера писали статьи о зверствах коммунистов; это приводило его в бешенство: «такая заказная ложь убивает что-то и в тебе самом; теперь они пишут о том, что франкисты не взрывали Гернику, мол, город был взорван красными!» После возвращения он хотел отправить в Испанию санитарные машины и медикаменты, которые отправлены, однако, не были из-за американской политики невмешательства. Хемингуэй пытался написать роман как можно более быстро, чувствуя приближение большой войны. Фильм по книге показывали в США перед открытием второго фронта, дабы показать, что коммунисты не «враги рода человеческого», что их борьба с фашистами благородна и ведется в интересах всего человечества. Цитаты:
«В страхе, от которого сохнет во рту и в горле, дурея от вспышек и грохота взрывов, прочищаешь пулемет … пулемет снова нащупывает дорогу; ты сделал то, что нужно было сделать, и знаешь, что ты прав. Ты узнал иссушающее опьянение боя, страхом очищенное и очищающее, лето и осень ты дрался за всех обездоленных мира, против всех угнетателей, за все, во что ты веришь, и за новый мир, который раскрыли перед тобой».
«Лежа на животе, подняв только голову, чтобы следить за приближением самолетов, Игнасио собрал все три ножки вместе и попытался придать устойчивость пулемету.
— Наклонись больше! — сказал он Хоакину. — Вперед наклонись!
«Пасионария [о ней между прочим пишет и Федотов в одной из статей, приведенных выше] говорит: лучше умереть стоя… — мысленно повторил Хоакин, а гул все нарастал. Вдруг он перебил себя: — Святая Мария, благодатная Дева, Господь с тобой; благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева твоего, Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас, грешных, ныне и в час наш смертный. Аминь. Святая Мария, Матерь Божия, — начал он снова и вдруг осекся, потому что гул перешел уже в оглушительный рев, и, торопясь, стал нанизывать слова покаянной молитвы: — О Господи, прости, что я оскорблял Тебя в невежестве своем…»
Тут у самого его уха загремело, и раскалившийся ствол обжег ему плечо. Потом опять загремело, очередь совсем оглушила его. Игнасио изо всех сил давил на треногу, ствол жег ему спину все сильнее. Теперь все кругом грохотало и ревело, и он не мог припомнить остальных слов покаянной молитвы.
Он помнил только: в час наш смертный. Аминь. В час наш смертный. Аминь. В час наш. Аминь. Остальные все стреляли. Ныне и в час наш смертный. Аминь.
Все-были мертвы на вершине холма, кроме мальчика Хоакина, который лежал без сознания под телом Игнасио, придавившим его сверху. У мальчика Хоакина кровь лила из носа и ушей. Он ничего не знал и ничего не чувствовал с той минуты, когда вдруг все кругом загрохотало и разрыв бомбы совсем рядом отнял у него дыхание, и лейтенант Беррендо осенил себя крестом и потом застрелил его, приставив револьвер к затылку, так же быстро и бережно, — если такое резкое движение может быть бережным, — как Глухой застрелил лошадь».
«Все-таки убивать — большой грех, думал он. Потому что это есть то самое, чего мы не имеем права делать, хоть это и необходимо. Но в Испании убивают слишком легко, и не всегда в этом есть необходимость, а сколько у нас под горячую руку совершается несправедливого, такого, чего потом уже не исправишь. Хорошо бы отделаться от таких мыслей, подумал он. Хорошо бы, назначили какое-нибудь искупление за это и чтобы его можно было начать сейчас же, потому что это то единственное, о чем мне тяжело вспоминать наедине с самим собой. Все остальное людям прощается, или они искупают свои грехи добром или какими-нибудь достойными делами. Но убийство, должно быть, очень большой грех, и мне бы хотелось, чтобы все это было как-то улажено. Может, потом назначат дни, когда надо будет работать на государство, или придумают еще что-нибудь, чтобы люди могли снять с себя этот грех. Например, платить, как мы раньше платили церкви, подумал он и улыбнулся. Церковь умела управляться с грехами. Эта мысль понравилась ему, и он улыбался в темноту».
«Вокруг все ревут, и колотят, и режут, и люди кричат, как лошади на пожаре. И я увидела, как священник, подобрав полы, лезет на стол, а сзади его колют серпами, а потом кто-то ухватил его за подол сутаны, и послышался крик, и потом еще крик, и я увидела, что двое колют священника, а третий держит его за полы, а он вытянул руки и цепляется за спинку кресла».
Еще один роман уже о постфранкистской Испании — «Монсеньор Кихот» Грэма Грина, где снимается ложный в самой своей основе конфликт «христианского» фашизма и атеистического антифашизма; снимается через возвращение христианства к своей собственной истине, которая, конечно, во всем противоположна фашизму в любой из ее версий. К такому христианству тянется то истинное, что есть в атеистическом антифашизме. Итак: постфранкистская Испания, священник Кихот и коммунист Санчо. Цитаты:
«— На смену Торквемаде пришел Франко. … Сталин чуть не убил коммунизм, как курия убила католическую Церковь.
— Не совсем, Санчо. Несмотря на все старания курии, рядом с вами, во всяком случае, сидит один католик.
— Да, а рядом с вами – коммунист, который все еще жив, несмотря на Сталина».
«В его [Санчо] мозгу зародилась странная мысль. Почему ненависть к человеку — даже к такому человеку, как Франко, — умирает вместе с его смертью, а любовь, любовь, которую он начал испытывать к отцу Кихоту, казалось, продолжала жить и разрасталась, хотя они простились навеки и между ними навеки воцарилось молчание… «Сколько же времени, — не без страха подумал он, – может такая любовь длиться? И к чему она меня приведет?»
Истинная сила есть любовь; войны закончатся, диктаторы умрут, их режимы падут; любовь вечна, ибо Бог есть Любовь. А значит те, кто актуализирует эту Любовь здесь, в конкретной земной ситуации — настоящие победители, несмотря даже на видимость их поражения.
И коль скоро мы начали с теоретического вступления, то и закончим теоретическим завершением — статьей Симоны Вейль «Илиада, или Поэма о силе», великим христианским размышлением о войне. Вейль — великий философ, которая, в частности, пусть и недолго, но участвовала в гражданской войне в Испании — на стороне республиканцев. Гражданская война, международная война — не суть важно (Троянская война — гражданская или международная?): что там, что там — массовое производство смерти, обильное пролитие крови. Вейль, как мало кто из христианских мыслителей, смогла продумать это. Переводчик статьи в предисловии пишет:
«Статья об «Илиаде» является в большей степени религиозным трактатом, чем литературоведческим исследованием. С одной стороны, это первая христианская работа Симоны Вейль. Здесь впервые она говорит о Боге, воплотившемся в человеке. Но это и революционная, взрывная статья. Здесь Христос воплощается в крови и предсмертных криках убиваемых греков и троянцев, в раздирании человеческой души, пораженной насилием, – но и в моментах «сверхъестественной любви и справедливости», которые, словно искры в ночи, вспыхивают среди мрака борьбы и уничтожения. И грядущая на Европу новая эпоха браней и человеческих гекатомб делает «Илиаду» вновь близкой и родной западному человечеству, дает ключ к пониманию сегодняшнего дня, к практическому поведению каждого дня».
Несколько цитат из самой статьи:
«Подлинным героем, подлинной темой, подлинным центром «Илиады» является сила. Сила, которой распоряжаются люди, сила, подчиняющая людей, сила, перед которой сжимается человеческая плоть. Сила и сегодня, как прежде, находится в центре всей истории человечества. Сила есть то, что превращает в вещь каждого, на кого она воздействует. Действуя до своего предела, сила делает человека вещью в самом буквальном смысле: она делает его трупом.
Одержимый войной так же, как и раб, хотя и совсем другим образом, стал вещью, и слова бессильны перед ним, как перед бездушной материей. И один и другой, вступив в контакт с силой, претерпели ее неотвратимое воздействие: кого она коснется, тех делает немыми или глухими. Такова природа силы. Вот он, конечный секрет войны.
Мы знаем из Евангелия, что сам Бог, ставший человеком, не мог не трепетать от тоски, глядя в глаза своей участи. Не будучи прикрыт доспехом обмана, человек не может вытерпеть действие силы без того, чтобы оно пронзило его до самой души. Слишком забыв об этом, христианская традиция крайне редко достигала той простоты, что звучит так пронзительно в каждой фразе повествования о Страстях. С другой стороны, вошедшее в привычку насилие в делах веры уже не давало тем, кто применял силу, видеть воздействие этой силы на людские души.
Повествования о Страстях показывают, как божественный разум, соединенный с плотью, сокрушается в несчастье, трепещет перед страданием и смертью, как, находясь на дне отчаяния, он чувствует себя отлученным от людей и от Бога».
