на наш Телеграм
Тема, с одной стороны, — огромна; с другой — всем надоела, наскучила, приелась, превратилась (или изначально была?) в многажды пережеванную идеологему, лишь препятствующую ясному мышлению; с третьей — вновь и вновь актуальна. Мы не «решим», конечно, вопрос о Западе/России; мы не опишем даже основные контуры проблемы; мы только скажем пару очевидных слов и приведем несколько классических текстов — в надежде, что смогут они дать шанс ясному мышлению в момент, как кажется, максимально ему (ясному мышлению) препятствующий.
И вот очевидное: «Запад» есть продукт взаимоналожения библейской и греко-римской культуры; или точнее, коль скоро исламский мир тоже подпадает под эту формулу (отчего его ныне модно называть «Ближним Западом», а Европу — «Дальним Западом»), а считать исламский мир Западом было бы все же чем-то смазывающим историко-культурную специфику, — «Запад» есть продукт исторического действия Благой Вести, культура (ряд культур), рожденная многовековым чтением Евангелия (чтением не только «христианским», но и, скажем, атеистическим чтением). На этом можно было бы и закончить: Россия есть культура, рожденная многовековым чтением Евангелия, следовательно, она — часть Запада, одна из форм западной культуры — в которой как раз атеистическое чтение Евангелия дало особенно обильные, поражающие своим размахом и радикализмом плоды; если мы даже считаем, что Запад есть тем или иным образом «безбожие», то Россия — безбожнейшая из всех западных культур (СССР), и тем как раз — наиболее западная (коммунистические Китай, Корея и пр. — примеры вестернизации/атеитизации, осуществленной Россией). Определим тогда точнее: «Запад» есть сложный, противоречивый комплекс историко-культурных событий, процессов, произведенных в связи с Евангелием, «вокруг» Евангелия. Не «цивилизация», но комплекс эффектов взаимодействия Евангелия и мировой среды.
Еще одна очевидность: коль скоро «во Христе нет ни мужчины, ни женщины, ни господина, ни раба, ни иудея, ни эллина, ни скифа, ни варвара», коль скоро евангельская истина универсальна — рассчитана на всех, а в частности на все народы — «антиязычна», то есть анти- (или, если угодно, — сверх-) национальна, то Запад — глобален. Это его коренная, фундаментальная черта. Запад глобален, универсален, потому что христианство глобально, универсально. Или точнее: евангельская истина универсальна, а значит, требует своего глобального, всемирного распространения-осуществления. Тем самым, хотя мы и говорим о Западе как о некоей историко-культурной реальности, само понятие ее требует радикального отказа от всех и любых форм цивилизационного подхода, не говоря уже о национализме (язычестве).
Россия узнала Благую Весть от Византии, то есть христианизированной Эллады, наиболее «западной» из всех форм «Запада», первой, изначальной его формы (если Запад есть продукт наложения античности и христианства, то: Эллада — сердцевина античности, и вот Византия есть христианская Эллада). И сразу мы замечаем нечто принципиально важное: для христиан-эллинов их этническое самоназвание («эллины») становится ругательством: христиане-эллины, скажем, любили бранить «эллинов» в смысле — «язычников», многобожников. Название этноса было перенесено на название его религии, которую (веру предков, религию отцов) этнос как раз с отвращением отверг — с радостью и восторгом приняв религию «варваров» (евреев), всемирную, глобальную религию христиан.
Самоназванием христиан-эллинов (византийцев) стало «ромеи», то есть — римляне: граждане глобальной всемирной империи. Церковь глобальна, но глобальна и Империя: тут связка, сцепление «византийской» идеи: глобализм — религиозный и политический; религиозно-политический глобализм, всемирность. Универсальная Истина Евангелия и ее глобальное осуществление-распространение в двух формах — «римской» и церковной. Такова Византия; но таков и весь Запад: глобальна и римско-католическая (т. е. «ромейско-всемирная») Церковь, и Священная Римская Империя, «христианский мир» и пр. «Августу единоначальствующу на земли, многоначалие человеков преста. И Тебе, вочеловечшуся от Чистыя, многобожие идолов упразднися, под единем царством мирским гради быша и во едино владычество Божества языцы вероваша. Написашася людие повелением кесаревым, написахомся вернии именем Божества Тебе вочеловечшагося Бога нашего. Велия Твоя милость, Господи, слава Тебе» — как поется в Церкви на Рождество; гимн глобализму.
Русь мыслила себя как одна из частей глобального византийского (ромейско-христианского) содружества во главе с патриархом Нового Рима и ромейским императором. Московия хотела считать себя Новейшим, Третьим Римом, центром-носительницей
Русская религиозная философия в СССР была запрещенной ересью; после краха Союза она вернулась, но в превратной форме: в ней начали искать «русскую идею». Прежде всего не хочется, чтобы этот текст был воспринят в этом духе: русские мыслители писали о России не больше, чем немецкие — о Германии или французские — о Франции. Немецкая философия не имеет своей главной темой «немецкую идею», хотя Фихте, Гегель и пр. много писали о Германии; так и русская. Русские мыслители много писали о Западе; также и многие другие западные философы много писали о Западе. Существуют почти заговор против РРФ: последняя-де сводится к «русской идее». Яркий пример схождения противоположностей на снижении/упрощении: «консерваторам» удобно превратить РРФ в «русскую идею», «либералам» удобно отбросить РРФ как «русскую идею». Сложности вроде софиологии, всеединства, моноплюрализма, онтогносеологии, персоналистического социализма, теократического анархизма и пр. и пр. оказываются и слишком сложными и в целом просто не интересными: основные темы РРФ просто выпадают из внимания и либералов, и консерваторов: на деле РРФ просто не знают. Скажем, вместо того, чтобы критиковать/хвалить национализм/патриотизм/
Последняя самоочевидность. «Запад», разумеется, не статичен, не некая вечная сущность; он — многосоставная, исторически изменчивая реалия. Для простоты выделим хотя бы три периода: Средневековье, модерн, постмодерн (Новое Средневековье?). Даже в такой примитивной трехпериодной модели сразу многое становится ясно: русские мыслители, много критикуя «Запад», критикуют на самом деле модерн — но не западное Средневековье с одной стороны, а с другой — предвосхищают гибель модерна, и некую новую историческую формацию христианской (западной) культуры (то есть некий «постмодерн»). Имея в виду все перечисленные самоочевидности, перейдем к текстам.
Чаадаев — может быть, первый по-настоящему великий русский философ, писавший, впрочем, по-французски. Сам он называл себя «христианским философом».
Судьба философии Чаадаева, «официального сумасшедшего Империи», странна. «Философические письма», главный труд Чаадаева, не был прочитан: напечатано было всего одно письмо (из восьми): царская Россия увидела в Письмах оскорбление себе. Советская власть не печатала Чаадаева из-за его религиозности. Прочитаны ли Письма сегодня?
При этом Чаадаев — отец русской философии. Первое Письмо вызвало настоящий тектонический сдвиг в русском обществе: Россия проснулась. С трудом понимают масштаб Чаадаева: вся последующая русская мысль (не до наших ли дней) суть просто развитие его мысли. Раскол западников и славянофилов суть раскол его мысли. Западники взяли у него собственно идею Запада как своего рода единственной «настоящей» культуры, идею прогресса; но отбросили чаадаевское христианство. Славянофилы взяли у Чаадаева его веру во Христа, но отгородились от Запада. Борьба двух партий происходила на сцене, подаренной Чаадаевым. Обе партии отвечали на вызов Чаадаева: Россия вне истории, а надо быть в истории, строить Царство Божье. Этот вызов будет по-разному реализован: Россия и есть последний оплот Царства; нет, России надо войти в семейство Европы; да, Россия вне истории — и в этом ее исторический шанс, ее история — впереди; мы будем строить Царство, но без Бога. Так, история России последних двух веков может быть понята как комментарий к чаадаевским письмам. Чаадаев, обвиняя Россию в неисторичности, в безмирности, вводит ее в историю и мир.
Однако добавим снова, Письма прочитаны толком не были. Слишком скоро царь объявляет философа безумцем, слишком скоро славянофилы обиделись за Россию, слишком скоро западники обратились к Западу, и — как оказалось, слишком суетно — и сколь кроваво Россия станет одним из главных сюжетов новейшей истории. Строгая ясная мысль Чаадаева потерялась за вызванным ею взрывом.
Чаадаев — христианский философ. Он строит христианскую философию истории. Сказать «Россия вне истории» — то же самое, что «Россия вне христианства», ибо христианство — настоящая история. Но почему? «По плодам их узнаете их». Евангелие — не слова, а программа действий. Евангелием надо жить, или: следует евангелизировать жизнь. Действенно ли христианство? Вошло ли оно в действительность? Исполняется ли воля Божья? Накормлены ли голодные? Исцелены ли больные? Нашел ли странник приют? Навестили ли заключенного? Вот критерии Страшного суда. Вот что следует делать. Исполнение этой «программы Христа» и есть настоящая история (а не череда царьков и войн). Быть в истории: исполнить Евангелие, чтоб оно было не словом, а делом. Вот задача.
Или иначе: социальная природа христианства. Христиане — не одиночки, а община. Церковь — новое общество новых людей, общество, построенное из любви. Евангелие должно дать общественные плоды (этой социальной обеспокоенностью Чаадаева будет проникнута вся русская культура и история). «Приблизилось Царство Божье».
А в России тем временем — крепостное право. Большинство народа («христианского народа») сведено к положению скота властями («христианскими властями»). Это просто значит, что Евангелие не исполнено. Это значит, что Россия в историю не вошла. Вот вызов Чаадаева: евангелизировать действительность; в частности — русскую.
Вот несколько отрывков из чаадаевских Писем, где мы находим некую методологию обнаружения эффектов Евангелия в истории:
«Действие христианства отнюдь не ограничивается его прямым и непосредственным влиянием на дух человека. Огромная задача, которую оно призвано исполнить, может быть осуществлена лишь путем бесчисленных нравственных, умственных и общественных комбинаций, где должна найти себе полный простор безусловная победа человеческого духа. Отсюда ясно, что все совершившееся с первого дня нашей эры, или, вернее, с той минуты, когда спаситель сказал своим ученикам: Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари, — включая и все нападки на христианство, — без остатка покрывается этой общей идеей его влияния. Стоит лишь обратить внимание на то, как власть Христа непреложно осуществляется во всех сердцах, — с сознанием или бессознательно, по доброй воле или принуждению, — чтобы убедиться в исполнении его пророчеств. Поэтому, несмотря на всю неполноту, несовершенство и порочность, присущие европейскому миру в его современной форме, нельзя отрицать, что Царство Божие до известной степени осуществлено в нем, ибо он содержит в себе начало бесконечного развития и обладает в зародышах и элементах всем, что необходимо для его окончательного водворения на земле».
«Пока мы не научимся узнавать действие христианства повсюду, где человеческая мысль каким бы то ни было образом соприкасается с ним, хотя бы с целью ему противоборствовать, — мы не имеем о нем ясного понятия. Едва произнесено имя Христа, одно это имя увлекает людей, что бы они ни делали. Ничто не обнаруживает так ясно божественного происхождения христианской религии, как эта ее безусловная универсальность, сказывающаяся в том, что она проникает в души всевозможными путями, овладевает умом без его ведома, и даже в тех случаях, когда он, по-видимому, всего более ей противится, подчиняет его себе и властвует над ним, внося при этом в сознание истины, которых там раньше не было, пробуждая ощущения в сердцах, дотоле им чуждые, и внушая нам чувства, которые без нашего ведома вводят нас в общий строй. Так определяет она роль каждой личности в общей работе и заставляет все содействовать одной цели. При таком понимании христианства всякое пророчество Христа получает характер осязательной истины. Тогда начинаешь ясно различать движение всех рычагов, которые его всемогущая десница пускает в ход, дабы привести человека к его конечной цели, не посягая на его свободу, не умерщвляя ни одной из его природных способностей, а, наоборот, удесятеряя их силу и доводя до безмерного напряжения ту долю мощи, которая заложена в нем самом. Тогда видишь, что ни один нравственный элемент не остается бездейственным в новом строе, что самые энергичные усилия ума, как и горячий порыв чувства, героизм твердого духа, как и покорность кроткой души, — все находит в нем место и применение. Доступная всякому разумному существу, сочетаясь с каждым биением нашего сердца, о чем бы оно ни билось, христианская идея все увлекает за собою, и самые препятствия, встречаемые ею, помогают ей расти и крепнуть».
И вот славянофилы; у нас нет, к сожалению места, чтобы подробно разбирать их концепции; возьмем только один текст «наиболее философа» из них — Ивана Киреевского «XIX век». Текст весьма критичен к Западу и апологетичен к России; но вот мы с удивлением узнаем из этого же текста следущее: «разсматривая основныя начала жизни, образующія силы народности въ Россіи и на Западѣ, мы съ перваго взгляда открываемъ между ними одно очевидно общее: это христіанство»; западнохристианский мир смог унаследовать, усвоить себе классическое (античное) наследие; отсюда все его успехи: от сцепления христианской веры и просвещения. А вот русский мир не унаследовал, не усвоил классическое наследие, его просвещение — мизерно; отсюда — отсталость России. Но история едина, глобальная, в ней разворачивается универсальное содержание: «Просвѣщеніе каждаго народа измѣряется единственно участіемъ его въ просвѣщеніи всего человѣчества, тѣмъ мѣстомъ, которое онъ занимаетъ въ общемъ ходѣ человѣческаго развитія. Развѣ самая образованность Европейская не была послѣдствіемъ просвѣщенія древняго міра? — Развѣ не представляетъ она теперь просвѣщенія общечеловѣческаго? — Развѣ не въ такомъ же отношеніи находится она къ Россіи, въ какомъ просвѣщеніе классическое находилось къ Европѣ? Только съ того времени, какъ Исторія наша позволила намъ сближаться съ Европою, начало у насъ распространяться и просвѣщеніе въ истинномъ смыслѣ сего слова, то есть, не отдѣльное развитіе нашей особенности, но участіе въ общей жизни просвѣщеннаго мір». Глупо считать, что каждая нация должна производить какое-то свое, особое просвещение(какую-то особую, свою «цивилизацию»); все культуры как части единой истории причастны к универсальной истине. Так и Россия должна усвоить западное просвещение и тем создать условия для разворачивания-осуществления «чистого» (восточного, православного) христианства.
Действительно, Киреевский критикует Европу — но современную, то есть модерную, а не «Европу» вообще, коль скоро она в существе своем — христианский мир. Речь не идет об оппозиции Европа/Россия, а о едином (!) историческом процессе, где православие — то есть «чистое» христианство, а не «Россия» как таковая — должна произвести новый этап («постмодерн»). В чем же заключается этот новый этап, за счет каких сил он может осуществиться? Оказывается, речь идет о особой социально-политически-
«Разсматривая общественное устройство прежней Россіи, мы находимъ многія отличія отъ Запада, и во первыхъ: образованіе общества въ маленькіе такъ называемые міры. Частная, личная самобытность, основа Западнаго развитія, была у насъ такъ же мало извѣстна, какъ и самовластіе общественное. Человѣкъ принадлежалъ міру, міръ ему. Поземельная собственность, источникъ личныхъ правъ на Западѣ, была у насъ принадлежностью общества. Лицо участвовало во столько въ правѣ владѣнія, во сколько входило въ составъ общества. Безчисленное множество этихъ маленькихъ міровъ, составлявшихъ Россію, было все покрыто сѣтью церквей, монастырей, жилищъ уединенныхъ отшельниковъ, откуда постоянно распространялись повсюду одинакія понятія объ отношеніяхъ общественныхъ и частныхъ. Даже самое слово: право, было у насъ неизвѣстно въ Западномъ его смыслѣ, но означало только справедливость, правду. Князь, нарушавшій правильность своихъ отношеній къ народу и Церкви, былъ изгоняемъ самимъ народомъ, — сообразивши все это, кажется очевидно, что собственно княжеская власть заключалась болѣе въ предводительствѣ дружинъ, чѣмъ во внутреннемъ управленіи, болѣе въ вооруженномъ покровительствѣ, чѣмъ во владѣніи областями».
Запад (современный, то есть — модерн) плох тем, что он есть царство власти, собственности. «Россия» хороша тем, что (якобы) имеет в себе начала противоположные: антисобственические, антивластные. Короче говоря, речь идет о протоанархизме и протосоциализме, отнюдь не о национализме, державничестве и чем-то подобном. Критика Киреевского — социально-экономическая; как и вообще все славянофилы (что известно всем исследователям их идей, но не широкой публике) — протосоциалисты и протоанархисты. Де-факто критикуется капитализм и этатизм (и соответствующие им идеологии — «рационализм» и пр.), критикуется именно что «модерн», а не «Запад»; возвещается некий христианский постмодерн, то есть посткапитализм, царство свободной соборности.
Уже тут мы можем сказать нечто чрезвычайно важное: тематика Россия/Запад разбирается русской христианской мыслью не абы как, не «цивилизационно», но именно что социально-экономически, исторически-конкретно. Это социально, а не национально ангажированная мысль.
«Национальный вопрос в России» Владимира Соловьева — классическая христианская, философская книга против национализма вообще и русского национализма в частности (и против цивилизационных теорий а-ля Данилевский). Соловьев тут излагает идею «христианской» политики. Христианство предписывает быть нравственным каждому человеку — это всем понятно, это банальность. Однако такие вещи, как «общество», «государство» — не самостоятельные сущности, они «состоят» из людей — и, следовательно, если они состоят из христиан, то они очевидным образом сами должны быть христианскими, то есть нравственными. Если политика у вас — не христианская, то есть безнравственная, то вы — просто-напросто не христиане, вы — грешники.
Часто повторяемая ложь «политика безнравственна» — кому она выгодна? — политикам, которые так оправдывают свою безнравственность. Максима «политика безнравственна» есть не что иное, как обоснование даже не делать попыток вести моральную политику. На самом же деле политика, разумеется, есть искусство нравственного устройства общества — справедливого, дающего всем равные возможности, уменьшающего насилие и пр. — христианского общества, короче говоря.
Что же национализм? — это эгоизм в политике, имморализм в политике. Давить ради своего интереса кого-то другого — это есть просто-напросто зло, думать, что ты лучше других — просто-напросто грех и глупость. Не говоря уже о том, что национализм абсолютно не совместим с христианством, ибо во Христе нет «ни эллина, ни иудея, ни скифа, ни варвара». Христианство есть абсолютная истина, то есть истина, рассчитанная на всех людей — на все народы. Христианство есть преодоление национализма, ибо национализм есть язычество в политике. Бог един для всех, мораль едина для всех, Иисус умер за всех. Национализм — язычество, «христианский национализм» — кощунство.
Западники отвергли христианство, но приняли саму идею исторического осуществления христианства (забыв, что осуществляется именно христианство). Славянофилы «сохранили» христианство, но отвергли Запад, они — националисты (причем, как прослеживает Соловьев, движение от ранних славянофилов к поздним есть уменьшение христианства, прогрессивности, моральности, либертарности, все-таки свойственных Хомякову, Киреевскому и пр., и увеличение национализма, культа силы, имморализма, свойственных Данилевскому, Каткову и пр.). Западники и славянофилы разорвали чаадаевскую истину, создав две лжи: ложь не-христианского прогрессизма и ложь «христианского» национализма. Соловьев на новом этапе восстанавливает истину Чаадаева. В русских условиях христианская истина, христианство в действительности, а не на словах есть христианское западничество, то есть понимание христианства как вселенского, всемирного дела евангелизации жизни, в том числе — общественной, политической, экономической жизни. История этого всемирного дела носит названия истории Запада — коей история России есть неотторжимая часть, тоже, разумеется, страдавшего национализмом, но главное — создавшего светлые истины прав человека, социальной справедливости, свободы-равенства-братства, интернационализма и т. д. — эти конкретно-общественно выраженные истины христианства.
Интересно, что два противоположных современника, ценившие и критиковавшие творчество друг друга — (левый) либерал Соловьев и («ретроград», «реакционер») антилиберал Леонтьев, — в сущности, выполнили одну и ту же работу в отношении славянофильства. Раннее славянофильство было смешением протоанархизма, православной мысли и русского национализма. Позднее славянофильство, в сущности, выбрасывает первое и второе, оставляя лишь третье. И вот Соловьев и Леонтьев, пусть очень по-разному, но совершают одну и ту же работу, обратную поздним славянофилам: они камня на камне не оставляют от славянофильского национализма и развивают другие стороны славянофильства. И эту работу можно передать такой формулой: дело не в племени, а в религии и политико-социально-
Леонтьев — принципиальный пример; он известен (в данном случае по праву) как яростный ретроград, реакционер, консерватор, ненавистник Запада и пр. и пр. Но внимательное рассмотрение его текстов показывает, что ненавидел он не «Запад» (который он как раз таки любил), а «буржуазную цивилизацию», капитализм, модерн. Его же собственный проект есть именно что некая форма посткапитализма. Мы подробно об этом писали здесь.
Святитель Иннокентий Херсонский одну из своих проповедей на Воздвижение полностью посвящает богословскому осмыслению современных политических событий — победе над Наполеоном и Священному Союзу. Вот крайне важная цитата:
«Из какого корня произросла большая часть того, что теперь есть лучшего между народами христианскими в законах, обычаях, нравах, взаимных отношениях гражданских и семейных? Из христианства. Почему малейшая часть света, нами населяемая, господствует над всем миром? Паче всех прочих причин потому, что над нею господствовал доселе свет евангельского учения» — причина политического господства Запада (куда святитель относит и Россию) — в христианстве. Святитель. Иннокентий, однако, не забывает все более набирающую силу тенденцию отказа от христианства. Куда она ведет? — к определенным социальным, политическим, экономическим следствиям: «Корысть и гордость сделались единственными пружинами жизни общественной и частной, а ужас и страх — самовластными распорядителями всего» (господство рыночного подхода в экономике, диктатура в политике) — и здесь мы находим критику «Запада» в смысле критики модерна, капитализма.
В победе над Наполеоном святитель Иннокентий тоже усматривает важные моменты христианской политики и — неожиданно для иных православных — экуменические моменты: «Три победоносных монарха, истинные представители трех главных исповеданий христианских, забыв все виды славолюбия, в невидимом присутствии Триединого Бога и в видимом собрании всех народов» победили Наполеона.
В Священном Союзе святитель Иннокентий видит христианскую политическую утопию (не сбывшуюся, как мы знаем, но важна сама идея, подход святителя к политике):
«Христолюбивые монархи, во имя сего же Триединого Бога и Единородного Сына Его, пред лицом света заключают между собой священный союз, цель которого не нападение на кого-либо, даже не защищение царств, а смиренное исповедание недостатков прежнего в Европе образа мыслей и поступков во взаимном сношении народов и царей; признание над собой небесного самодержавия Господа Иисуса; обет управлять народами и всеми поступками своими по духу и правилам Евангелия; приглашение всех царей к таковому же союзу со Христом и между собой, а подданных и своих, и чуждых — ко взаимной любви братской и к христианскому совершенству в жизни».
Интернациональный союз христианских народов, признающий над собой власть Христа, в целях братства и любви, ради мира, а не для войны и обороны — вот идеал. Весьма современно, как видите. И прежде чем православные борцы с глобализмом ужаснутся, вот еще формула экуменизма от святителя:
«Не должно ли радоваться, видя христиан различных исповеданий воссоединяемых тройственным союзом веры, любви и надежды, и сим воссоединением предобразующих то великое блаженное единство, когда будет едино стадо и един Пастырь?» Все как в худших кошмарах антиэкуменистов, антимодернистов и т. д.
Мораль всего этого такова: «почитать всех людей своими братиями, и оказывать им знаки любви и уважения».
В другой проповеди, обычным для христианина образом рассматривая те или иные трудности жизни как кресты, дарованные Господом, святитель Иннокентий говорит нечто важное:
«Твое состояние обещает тебе в жизни радости и удовольствия; между тем ты можешь составить счастье для многих, если пожертвуешь сим состоянием: принеси эту жертву, это будет истинный крест; его носил Моисей, не захотевший называться сыном дочери царевой, а лучше согласившийся страдать с людьми Божиими (Евр 11:24). Ты не можешь без сокрушения сердца видеть, как оскудевает вера между христианами, умаляется любовь, усиливается нечестие; питай в себе сие спасительное сокрушение, это будет истинный крест: его носил Илия за то, что не мог сносить нечестия в Израиле (3 Цар 19:14). Какой-либо могущественный человек, предавшись страстям, ненаказанно попирает права истины и человечества; многие терпят, все тайно осуждают, и нет обличающего; если на тебе лежит долг обличить неправду, обличи; опасность, коей через это подвергнешься, составит истинный крест: его понес на себе Иоанн Креститель, обличавший Ирода и Иродиаду. Кратко сказать: всякий подвиг благочестия, всякий труд любве есть истинный крест, ибо издает благоухание невинности».
Итак, в обычной христианской банальности «страдания как крестоношения» святитель Иннокентий не видит, как часто бывает, смыслов лжесмирения и лжепослушания, а нечто обратное: многие терпят произвол, а ты не терпи (слышите совет святителя? — не терпи, это мирские терпят, а христианин не должен!) христианину «хорошо» пострадать — вот и пострадай из-за борьбы с сильными мира сего, с власть имущими — вот это и будет твой крест. Борьба с несправедливостью — крестоношение.
Здесь видим все те же смыслы: христианский глобализм (в данном случае — буквально, европеизм, западничество) с соответствующим социально-экономически-
Опять же: у нас нет места описывать всю нашу сегодняшнюю тематику; мы даем лишь примеры-иллюстрации. Такой яркой иллюстрацией послужит нам творчество Вячеслава Иванова — изысканнейшего, изощренейшего интеллектуала Серебряного века, неославянофила, но и западника, анархокоммуниста в политике. Иванов — одна из вершин русской, западной культуры, яркий представитель того, что Аверинцев называл «средиземноморским почвеничеством»: его «родина» — Израиль, Греция, Рим, Византия, средневековый Запад, Ренессанс, современный Запад, Русь, Петербургская Россия: для него это один мир. Современная эпоха (модерн) для Иванова есть «критическая эпоха», которой суждено смениться «эпохой органической»: эпохой краха капитализма, краха государства, краха реализма, краха атеизма, эпохой торжества соборности, торжества свободы, торжества нового (мистериального) искусства, торжества религии.
Вот, например, его книга «По Звездам. Статьи и афоризмы» — авторский сборник 1909 г. Проблемы религии, искусства, общественности здесь разбираются в некоем единстве: Ницше, Байрон, дионисийство, трагедия, анархизм, феминизм и пр. здесь анализируются, осмысляются в некоей общей перспективе. Это единство, эту перспективу можно было бы передать так: современная культура в кризисе — искусство в тупике, индивидуализм дошел до предела, религия в упадке, общественные проблемы неразрешимы. Исход Иванов видит в чем-то что, можно назвать христианским теургическим анархизмом: индивидуализм, достигая предела, самопреодолевается в анархизме как синтезе свободы и соборности; общественные проблемы сгорят в революционном пожаре, в гибели государства и частной собственности, где родится общество самоуправляемых свободных общин; так и только так искусство выйдет из тупика. Новая соборность и новая свобода породит новое искусство как свободное соборное творчество; это творчество будет и теургическим, религиозным действом, возрождением религии. В мышлении Иванова все высочайшие достижения древней и новой культуры — европейской и русской (Ницше и Достоевский, рядом, вместе) собираются в ожидании очистительного огня, дабы обновиться и возродиться.
«Новое Средневековье» — труд (три эссе), принесший Бердяеву мировую известность. Размышление о судьбах Запада в ситуации его полномасштабного кризиса (пер. пол. XX в.). Когда-то нашумевшая на весь мир книга. Две статьи «критические» о современной Бердяеву ситуации и одна статья позитивная — интересно, что сейчас эта статья (собственно «Новое Средневековье») — видится как один из первых манифестов постмодернизма, христианского притом. Западный мир пребывает в глобальном кризисе: мировые войны, тоталитаризмы, Октябрьская революция: Россия как раз оказывается в эпицентре кризиса западного мира. Но этот кризис — вовсе не конец Запада; он — его обновление, путь к новому Средневековью, к преодолению капитализма и атеизма, путь к персоналистическому социализму, к возрождению христианства. Чем тут важны примеры Иванова и Бердяева: оба они осмысляют кризис Запада и пути выхода из него, продумывают некую грядущую эпоху: и «Россия» здесь — один из центральных регионов «Запада». Пророки новой органической эпохи (Иванов), Нового Средневековья (Бердяев) — оба пропозвестники некоего христианского постмодерна, посткапитализма, новой эпохи западной (русской) истории, новой формации западной (русской) культуры.
Помимо культурологии и искусствознания, главной темой Владимира Вейдле — одного из выдающихся интеллектуалов Русского Зарубежья — была Европа как христианская культура и ее срыв в XX в.; Россия как органическая часть Европы; «вестернизация» России как (лишь внешне парадоксальным образом) лучший путь выявления ее своеобразия; петербургская Россия — как «вполне Россия», высшая фаза развития ее; и наконец — Советская Россия как «азиатская рожа» России, ее срыв. Книга «Задача России» как раз посвящена этой теме: место христианской России в истории европейской культуры.
Вейдле начинает «Задачу России» так: «Только в наше время евразийцы попытались начисто освободить Россию от ее задачи, объявив, что принятие христианства и восприятие Античности ничем не связывают ее с остальной Европой. Точно так же и по официальному советскому мировоззрению, проистекающему из малограмотного западничества, приправленного дешевым славянофильством, задача России оказывается отмененной по той причине, что для мировоззрения этого никакой христианско-европейской культуры не существует, а есть полезные знания и уменья, не прикрепленные ни к какому стержню и применимые везде. Нет сомнения и в том, что будущее России ныне, как и всегда, остается неотделимым от общеевропейского будущего. Если ущербу Запада не будет положено предела, если он окончательно станет недостойным великого своего прошлого, тогда не только смысл его собственной, но и русской истории тем самым будет зачеркнут. Если же Запад обретет новую жизнь, то жизнь эта будет и жизнью России, возвратясь в лоно Европы, вернувшись к старой своей задаче, она вернется, наконец, к самой себе».
Эта книга полностью посвящена нашей теме; книга классическая, превосходная, чудесно, дивно написанная: Запад — это христианство; Россия — это Запад; Вейдле с блеском, с глубиной показывает и доказывает это. Скажем, «евразийство»: но вот, например, Испания была под властью мавров долгое время, как и Россия под властью татар; Испания стоит на границе Европы и Африки, как и Россия на границе Европы и Азии: ну и что? — никто же не говорит о еврафриканстве Испании; Испания, конечно — очень особая культура, очень своеобразная, своеобычная, как и Россия; как и Норвегия, как и Сербия, как и Ирландия: особая в ряду других особых западных культур. Национализм, цивилизационный подход губят историю, не дают в ней ничего понять: есть широкое и глубокое действие Евангелия на мир — комплекс эффектов этого действия есть «Испания», «Россия», «Сербия», «Ирландия» и т. п.: Запад, христианский мир со всеми его катастрофами, блужданиями и пр. и пр.
Георгий Федотов — классик русской религиозной мысли, историк, культуролог, отчасти — философ, богослов. Он много писал на нашу тему; выделим только несколько текстов.
Метод Федотова называют «метафизической социологией»: не просто декларирование неких ценностей, но и продумывание конкретных социальных, политических, экономических путей осуществления этих ценностей; поиск конкретных агентов (социальных групп, политических движений, экономических механизмов) осуществления этих ценностей. Евангелие есть Абсолютная Универсальная Истина; ее проекция на социально-политическо-
Октябрьская революция понималась Федотовым как срыв, катастрофа развития России; но все же долгое время он надеялся, что новая Россия так или иначе придет к демократически-
Другое дело — Запад. Он за первую половину XX века сделал мощное усилие по преодолению модерна: Федотов напрямую говорит, что социализм на Западе победил к его уже времени (то есть к послевоенным годам): «социал-демократия», «общество благоденствия» и пр. и пр. Демократия на Западе смогла не только удержаться, но и развиться, проникнуть в сферу экономики («социализм»). Постепенно преодолевается национализм — по Федотову, модерная, антихристианская ересь — ослабляются национальные государства, слабеют суверенитеты, Запад возвращается к средневековой модели глобального, надгосударственного, наднационального, христианского мира — в форме «Атлантической империи» (Федотов так называет то, что к нашему времени стало НАТО и ЕС, или более общо — «свободным миром»): «Империи» в средневековом, христианском смысле, о котором мы говорили выше. Социализм — в экономике, самоуправление/демократия — во внутренней политике, надгосударственное объединение — во внешней политике: такую программу предлагает Федотов и считает, что на Западе она исполняется. Россия как христианская страна — то есть в своей истинной сути — сможет спастись, только примкнув этому движению. Этим последним темам посвящены эссе Федотова «Новое отечество» (мировая империя как Родина) и «Судьба империй» (благотворность распада «частных империй», вроде Российской, и благотворность созидания мировой империи).
Соратник Федотова, философ и социолог Федор Степун, развивал примерно те же идеи. Выделим здесь работу «Немецкий романтизм и русское славянофильство», где он показывает и доказывает, что славянофильство в общем и целом есть копия с немецкого романтизма: вся критика Запада, западного рационализма, все призывы вернуться к христианству и пр. и пр. — все это на Западе и было произведено, а славянофилы — нормальные, типичные западные мыслители.
А, скажем, в эссе «Россия между Европой и Азией» Степун дискутирует с евразийцами, доказывая, что Россия — часть Европы, никак не Азия. Вообще интересна степуновская критика евразийства и прочих русских «пореволюционных» движений как русских версий фашизма. «Фашизм» — в виде ли итальянского своего родоначальника, в виде ли немецкого нацизма, в виде ли русского сталинизма, в виде ли эмигрантского евразийства и пр. и пр. — это общая болезнь западной культуры, лекарство от коей в следующем: «единство христианской идеи абсолютной истины, гуманистически-просвещенческой идеи политической свободы и социалистической идеи социально-экономической справедливости». Упомянутые эссе находятся в этом сборнике сочинений Степуна. Если и есть какой-то «особый путь» — то это путь, созданный Евангелием — путь западного человечества. И «путевая инструкция» состоит в конкретных этических, политических, социально-экономических указаниях, а не в возвеличивании себя и обругивании других (что и само по себе неэтично).
Интересно, что и один из евразийцев — и выдающийся историк и метафизик — Лев Карсавин писал нечто подобное, несмотря на свое евразийство: в небольшой книжке «Восток, Запад и русская идея» (1922). Как ясно из названия, Карсавин хочет определить место России относительно Запада и Востока. Запад есть христианский мир, Восток, соответственно, — нехристианский мир. Карсавин поэтому долго анализирует отличие христианства от нехристианских религий. Россия — христианская культура, следовательно — часть Запада. Россия — не Восток, но тогда нужно понять спецификум России в отношении Запада. Таковое различие коренится в том, что Россия — восточнохристианская культура, и Карсавин в связи с этим долго размышляет об отличии восточного христианства от западного. Запад — это христианский мир, следовательно, специфика той или иной западной культуры заключается в специфике ее восприятия христианства. Вот цитата:
«Попытаемся же определить христианский культурный мир (Запад и Россию) в отношении его к нехристианскому (Востоку). Если же высшая форма религиозности и культуры «будет», она уже потенциально есть в христианстве, поскольку христианство универсально; универсально не в смысле отвлеченного общего понятия, а в смысле конкретного всеединства. Христианская культура утверждает абсолютную ценность личности. Но абсолютною признается ценность действительности только в меру ее действительности — поскольку она существует, а не является ограниченностью и недостаточностью. Поэтому такое признание заключает в себе постижение абсолютного как идеального задания и, следовательно, стремление к абсолютному, однако не в непостижимости его (или — не только в непостижимости), о чем вожделеет пантеизм, а в его актуализованности и осуществленности в конкретном, в полной действительности его в относительном и для относительного. Таким образом, христианская культура отнюдь не является отрицанием действительности, как «культура» пантеистическая, не содержит в себе принципиального отказа или ухода от мира».
О православной специфике, неожиданно в контексте революции: «Православное сознание сочетает признание абсолютной ценности во всяком проявлении жизни с признанием относительности и несовершенства всего человеческого. А в связи с этим стоит и возможность для Востока религиозно оправдывать революцию, что ясно не только в многострадальной истории Византии. Так раскрывается истинный смысл общественной деятельности, как актуализации всеединства в каждом моменте бытия. Личная этика неотрывна от этики общественной и покоится на тех же самых началах».
О большевизме: «Россия переживает второй период острой европеизации (считая первым эпоху Петра). Задача православной или русской культуры и универсальна, и индивидуально-национальна. Эта культура должна раскрыть, актуализировать хранимые ею с VIII в. потенции, но раскрыть их путем приятия в себя актуализованного культурою западной (в этом смысл «европеизации») и восполнения приемлемого своим. «Восполнение» и есть национальное дело, без которого нет и дела вселенского» — тут интересно, что евразиец Карсавин вопреки западникам Вейдле и Федотову видит в большевизме не азиатизацию, а европеизацию России. Европеизация оказывается путем осуществления пресловутой «русской идеи»: «Православная культура стоит таким образом на распутьи. — Или она осуществит вселенское, всеединое дело через освоение актуализованного Западом («европеизацию») и восполнение воспринимаемого раскрытием того, что является собственным ее идеальным заданием: специфическое задание русской культуры, русская идея. Или она раскроет только это свое, т. е. подобно Западу — ограниченно актуализует всеединство». Если и есть какая-то «русская идея», то это идея осуществления Универсальной Истины.
«Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн» — антология текстов о евразийстве, политико-философском движении, возникшем в среде русской эмиграции и до сих пор пользующемся некоторой популярностью. Интересно здесь не столько тема «как нам обустроить Россию», сколько тема православного отношения к политическим, общественным вопросам. В первой половине книги собраны тексты евразийцев: Бицилли, Н. Трубецкой, Савицкий, Алексеев, Карсавин. Во второй половине собраны тексты антиевразийцев: снова Бицилли, Флоровский (один из основателей евразийства, который после подверг его разгромной критике в своем «Евразийском соблазне»), Кизеветтер, Бердяев, Степун, Федотов. Великий богослов Флоровский пишет:
«Более чем неосторожно сказать, что “Православная русская Церковь эмпирически и есть русская культура, становящаяся Церковью”. Евразийцы слишком нагружают Церковь миром и мирским. Плоть и кровь не наследуют вечной жизни. Это не отрывает христианство от земли, не “выпаривает” его из жизни. Но Церковь всегда остается в странствии на исторической земле, всегда чуждая духу века сего, собирая в духовном рождении чад своих из всякого народа. Евразийцы не чувствуют, что нет и не может быть в падшем человечестве вообще ни одного народа, для которого христианство было бы своим и родным в порядке естественного рождения. И даже для рожденных в православии, т. е. от крещеных отцов и матерей, оно остается чужим, до усвоения его в “купели усыновления”, до крещального второго рождения; нельзя ссылаться на то, что человеческая душа “по природе” христианка, – вернее сказать, христианка по призванию, по той идеальной “природе”, которая никогда не была осуществлена и, более того, была отвергнута в вольном человеческом грехопадении, и так и осталась заданием и призванием, и притом неосуществимым чисто человеческими силами в их новом разбитом состоянии не только без помощи Божьей, но и без “нового творения”, без нового акта Божественного снисхождения в тварную жизнь. В грехопадении осуществилась чисто человеческая обезбоженная “природа”, “неестественная” в отношении к Божию призванию, и даже противоестественная, но как бы “естественная” в замкнувшейся от Бога твари. И для такой греховной “природы” христианство всегда есть “насилие”, “Царствие Божие нудится, и нужницы восхищают ее”…. “Развиться” во христианство и до христианства такое человечество само из себя не могло и не может, оно должно переродиться, обновиться в своем естестве. В евразийском толковании путь личности к Богу опосредствован всей сложной системой тех естественных, кровных и мирских социальных концентров, к которым индивидуум принадлежит. Воссоединяется с “религиозной сущностью мира” личность только в составе объемлющих ее “симфонических” целых. И здесь сказывается острое смешение разноприродных планов, перекрещивающихся, но не сливающихся в историческом становлении. Церковь — “не от мира сего”. Россия не Европа, говорит Данилевский и повторяют евразийцы. Допустим и согласимся. Да, Россия не Европа, но по какому мерилу “не Европа”? В евразийском определении смешиваются географические, этнические, социологические, религиозные мотивы без ясного сознания их разнородности. “Россия не Европа”, допустим и в известном смысле согласимся. Географически и биологически не так трудно провести западную границу России, и может быть, даже выстроить на ней стену. Вряд ли так же легко и просто разделить Россию и Европу в духовно-исторической динамике; и вряд ли это нужно. Нужно твердо помнить: имя Христа соединяет Россию и Европу, как бы ни было оно искажено и даже поругано на Западе. Есть глубокая и не снятая религиозная грань между Россией и Западом, но она не устраняет внутренней мистико-метафизической их сопряженности и круговой христианской поруки. Россия, как живая преемница Византии, останется православным Востоком для неправославного, но христианского Запада внутри единого культурно-исторического цикла».
Запад, как известно, гниет и скоро вовсе падет. Это уже несколько веков говорят сами западные люди (западные пророчества о крахе Запада уходят еще в эпоху Возрождения, если не дальше). Так русские пророчества о падении Запада имеют, как правило (и может и вообще все), западные источники. Один из таких пророков — Шпенглер. Русские мыслители откликнулись на его книгу «Закат Европы» сборником «Освальд Шпенглер и закат Европы». Шпенглер выступил как пророк конца Запада, и трудно было не увидеть в этом знамение времени — европейская катастрофа (Первая мировая) и революционная катастрофа в России. Очевидность кризиса, однако, не означает неизбежности гибели. Русские христианские мыслители в центре катастрофы (Москва 22-го года!) отвечают на нее христианской надеждой. В своих мемуарах Степун, инициатор создания книги, так описывал настроение авторов сборника:
«Не верил я в неизбежную гибель Европы еще и потому, что ощущал историю не царством неизбежных законов, а миром свободы, греха и подвига. От нашей скифской реализации безбожно-рационалистического европейского социализма я ждал отрезвления Европы; от сопротивления русской церкви большевизму — оживления христианской совести Запада. Признаюсь, что минутами мне даже верилось, что после срыва большевизма в Европе начнется руководимое Россией духовное возрождение».
Шпенглер пророчествовал о крахе западной цивилизации и расцвете особой русской цивилизации. Русские христианские мыслители возражают: Россия, во-первых, сама в эпицентре кризиса (она — участница империалистического капитализма, взорвавшегося Первой мировой, она — родина социалистической революции и пр. и пр.), а во-вторых — Россия — часть западной культуры, то есть христианского мира. По Шпенглеру, есть много христианств (распределенных на разные «цивилизации»): для христианских мыслителей это немыслимо, что бы какие-то «цивилизации» стояли над христианством. Нет: западный мир — это и есть совокупность действий христианства в истории, Россию включая. Западный мир — да в кризисе, и Россия вместе с ним: но христианство не может пасть; на деле этот кризис есть смерть старых и рождение новых форм христианской, западной культуры.
«Русские мыслители и Европа. Критика европейской культуры у русских мыслителей» — блестящее исследование прот. Василия Зеньковского, посвященное отношению русской мысли к Европе. Русская мысль вообще пробудилась в лице Чаадаева как рефлексия о месте России в западной культуре. Так или иначе эта тема не уходит из русской мысли до сих пор. В своем небольшом, но содержательном труде Зеньковский рассматривает в этой плоскости мысль XVIII и начала XIX в., Гоголя, славянофилов, Герцена, Аксакова, Данилевского, Леонтьева, евразийцев, Страхова, Толстого, Михайловского, Розанова, Эрна, Достоевского, Соловьева и Бердяева.
В общем и целом Зеньковский в «Русских мыслителях и Европе» приходит к неутешительному выводу. Россия, долго ища себя в притяжении к Западу и одновременно в отталкивании от него (сейчас бы сказали, что самопознание вообще невозможно без этого движения к Другому, а Другим для России была Европа), в начале XX в. все-таки начала приходить к синтезу западнической и славянофильской позиций — нашла наконец-то свое место в Европе (свое, а не чужое, в Европе, а не «свой путь»). Этот синтез, по Зеньковскому, был сорван революционной катастрофой. Он пишет:
«Русское самосознание неизбежно связано с проблемой Запада и его взаимоотношений с Россией — и это означает и историческую и духовную неотрываемость нашу от Запада. Радикальное антизападничество, время от времени появлявшееся у нас и довольно остро заявившее о себе в недавние годы, неверно и неосуществимо, как невозможно и исторически бесплодно и элементаризующее западничество. Даже до 1917 года многие сознавали в России великую ее внутреннюю неустроенность, чувствовали, что нам предстоят великие испытания. Теперь, когда эти испытания наступили, для нас ясно, что они не явились случайными, что они давно грозили нам, хотя мы и обольщались нашим благополучием. Если нам вверено Православие, то еще надо быть достойным того, чтобы стать его светильником. Мы еще ближе, еще серьезнее подошли к проблеме построения целостной культуры — и это значит, что перед нами стоит задача построения культуры на началах Православия и в духе его. Эта историческая задача вручена нам, она одна только и может составить содержание нашего будущего, но она должна быть освобождена от привкуса национализма, должна, в соответствии с внутренним духом Православия, быть универсальной. Христианский Запад остается нам религиозно родным и близким во многих своих стремлениях, а его ошибки и грехи важны для нас как урок; если исторически осуществится построение православной культуры, то оно должно быть свободно от тех крайностей, в каких протекало религиозное развитие Запада. Не мы одни, но весь мир идет к построению «вселенской культуры» по выражению Вл. Соловьева, — и не одна Россия, но весь православный мир во всей своей совокупности должен принять участие в этой исторической работе. Но именно этим, этой исторической сосредоточенностью Православия не в одной России, но и в других странах решительно преодолевается «почвенничество». Неверно заботиться о русском своеобразии и искать его историческое раскрытие, надо служить Православию как истине, служить в меру сил, не возносясь опасным мессианизмом. Наш путь, наше призвание — послужить Православию перенесением его начал, его духа в нашу жизнь; это и есть построение православной культуры, раскрытие в частной и исторической жизни заветов христианства. Задача эта так сложна и трудна, а вместе с тем именно для нас так необходима и исторически неустранима, что здесь нужно с нашей стороны чрезвычайное духовное напряжение. Европа уже не вне нас, а внутри нас, — и это относится не только к стихии культуры, но и к религиозной стихии. Вот отчего неверно и опасно всякое антизападничество во всех его формах, — оно неизбежно направляется на русскую же душу. Критика европейской культуры была нужна, чтобы сознать путь России, чтобы до конца понять, что такое Запад. Но теперь уже смешно и несвоевременно заниматься критикой Европы, когда ее движения так глубоко вошли в русскую душу. И светская культура Запада во всей полноте ее движений, ее благих и ядовитых сил, и религиозные стихии Запада стали или становятся уже извнутри русскими, — происходит и все еще длится глубочайшее расщепление русской души. И если даже катастрофа 1917 года имеет свои корни в идеологии, выработанной на Западе, то ныне невозможно отрицать связь этой анархо-коммунистической идеологии с буйствующими началами самой России».
