на наш Телеграм
Сегодня собрали несколько дневников, писем и мемуаров людей, переживших войну.
Война Египта и Вавилона, нач. VII — последняя треть VI вв. Плач Иеремии
Пророк Иеремия был свидетелем гибели своей страны в борьбе двух сверххищников своего времени — Египта и Вавилона. Иерусалим пал, Храм разрушен, государство уничтожено, народ депортирован. Этому посвящен «Плач Иеремии» — великому описанию ужаса, кошмара войны, и — как следствие — вопросу: как и почему Бог это допускает? Отсюда и сомнение в справедливости Бога, потеря веры, отчаяние. Вот ряд цитат, говорящих сами за себя:
Плачу я; око мое, око мое изливает воды, ибо далеко от меня утешитель, который оживил бы душу мою; дети мои разорены, потому что враг превозмог. Сион простирает руки свои, но утешителя нет ему. Истощились от слез глаза мои, волнуется во мне внутренность моя, изливается на землю печень моя от гибели дщери народа моего, когда дети и грудные младенцы умирают от голода среди городских улиц. Матерям своим говорят они: «где хлеб и вино?», умирая, подобно раненым, на улицах городских, изливая души свои в лоно матерей своих. Что мне сказать тебе, с чем сравнить тебя, дщерь Иерусалима? чему уподобить тебя, чтобы утешить тебя, дева, дщерь Сиона? ибо рана твоя велика, как море; кто может исцелить тебя? стена дщери Сиона! лей ручьем слезы день и ночь, не давай себе покоя, не спускай зениц очей твоих. Вставай, взывай ночью, при начале каждой стражи; изливай, как воду, сердце твое пред лицем Господа; простирай к Нему руки твои о душе детей твоих, издыхающих от голода на углах всех улиц. «Воззри, Господи, и посмотри: кому Ты сделал так, чтобы женщины ели плод свой, младенцев, вскормленных ими? чтобы убиваемы были в святилище Господнем священник и пророк? Дети и старцы лежат на земле по улицам; девы мои и юноши мои пали от меча; Ты убивал их в день гнева Твоего, заколал без пощады. Ты созвал отовсюду, как на праздник, ужасы мои, и в день гнева Господня никто не спасся, никто не уцелел; тех, которые были мною вскормлены и выращены, враг мой истребил». И удалился мир от души моей; я забыл о благоденствии, и сказал я: погибла сила моя и надежда моя на Господа. Помысли о моем страдании и бедствии моем, о полыни и желчи. Твердо помнит это душа моя и падает во мне. Вот что я отвечаю сердцу моему и потому уповаю: по милости Господа мы не исчезли, ибо милосердие Его не истощилось. Оно обновляется каждое утро; велика верность Твоя! Но, когда попирают ногами своими всех узников земли, когда неправедно судят человека пред лицем Всевышнего, когда притесняют человека в деле его: разве не видит Господь? Ужас и яма, опустошение и разорение — доля наша. Потоки вод изливает око мое о гибели дщери народа моего. Око мое изливается и не перестает, ибо нет облегчения, доколе не призрит и не увидит Господь с небес. Око мое опечаливает душу мою ради всех дщерей моего города. Я призывал имя Твое, Господи, из ямы глубокой. Ты слышал голос мой; не закрой уха Твоего от воздыхания моего, от вопля моего. Ты приближался, когда я взывал к Тебе, и говорил: «не бойся». Ты защищал, Господи, дело души моей; искуплял жизнь мою. Язык грудного младенца прилипает к гортани его от жажды; дети просят хлеба, и никто не подает им. Руки мягкосердых женщин варили детей своих, чтобы они были для них пищею во время гибели дщери народа моего. Жен бесчестят на Сионе, девиц — в городах Иудейских. Юношей берут к жерновам, и отроки падают под ношами дров. Все это — за грехи лжепророков его, за беззакония священников его, которые среди него проливали кровь праведников; бродили как слепые по улицам, осквернялись кровью, так что невозможно было прикоснуться к одеждам их. Обрати нас к Тебе, Господи, и мы обратимся; обнови дни наши, как древле. Неужели Ты совсем отверг нас, прогневался на нас безмерно?
Стычка греков и турок, 1354. «Письмо своей церкви», святитель Григорий Палама
Великий пастырь и богослов, отправясь в столицу Византии как посредник между враждующими сторонами гражданской войны, мучившей в ту пору Византию, был взят в заложники турками: наложение двух войн (внутренней и внешней) друг на друга. В предлагаемом тексте святитель рассказывает о том, что он «понял в отношении Божественного Провидения, будучи уведен пленником в Азию».
Святитель пишет о том, что победа одной страны над другой (скажем, османов над ромеями) не говорит о нравственном и религиозном превосходстве победителя; скорее наоборот: «над большей частью мира господствуют чаще всего злые люди, рабы преисподней, силой оружия одолевающие соседей». Вообще в принципе в мирской истории правят «злые люди», добившиеся господства «силой оружия». Таков падший мир. Сильные мира сего правят «войной, мечом, грабежом, порабощением, избиением людей. Из этого ничто не может исходить от Бога, Который добр. Скорее же это обусловлено волей человека и диавола, от начала являющегося человекоубийцей».
Войны, сила, насилие, победы, меч, грабеж, порабощение — вот характеристики мира сего, коему противостоит христианство: «учение Христа охватило все пределы экумены и господствует среди тех, кто воюет с ним, без всякого насилия и, скорее, торжествуя над насилием, которое всякий раз противопоставляется ему, так что в этом заключается победа, мир победившая».
Итак, с одной стороны — господство насилия, а с другой — христианство как торжество над насилием, над силой, над войной. В войне никто не прав, а прежде всего не прав победитель: вот неожиданная мысль святители Григория Паламы. Мир во зле лежит и побеждают в нем злейшие. Но христианство по ту сторону любых конфликтов, потому что оно вообще вне конфликта: «конфликт», «война» у христианства идет с «конфликтом» как таковым, «войной» как таковой. И «побеждает» христианство в этой своей «войне» кротостью, не-войной, анти-войной, предлагая альтернативу за пределами любых мирских конфликтов.
Русско-японская война, 1904–1905 гг. Святитель Николай Японский «Дневники»
Предлагаем к прочтению V том дневников свт. Николая Японского, охватывающий период с 1904 по 1912 г. Тяжелейший период в служении апостола Японии: время Русско-японской войны. И вот что бросается в глаза: святитель считает войну прекрасным поводом для выявления истины: Православие — что бы там ни говорили! — не про «Россию, самодержавие, русских» и пр. и пр.: Православие есть Универсальная Истина — Истина и для русских и для японцев, Православие не повязано с Россией и ее политическим строем, с «интересами» России, ее государства и народа:
«О. Сергий Судзуки, из Оосака, пишет, что «настоящая война будет полезна, по крайней мере, в том отношении, что прекратит всегдашние до сих пор злонамеренные толки католиков, будто Царь есть Папа русской, а чрез нее и Японской Церкви». Правда!
Во многих письмах я встретил выражения, что как ни печальна война сама по себе, относительно Православной Церкви она будет полезна тем, что исправит неправильные понятия об отношении японских православных христиан к России. И я вполне уверен в этом; война несомненно принесет это благо. Какие это неправильные понятия? О вас говорят, будто вы, как православные, зависимы от русского Императора, который будто бы есть глава Православной Церкви, и потому заподозривают вашу неискренность в служении вашему собственному Императору и вашей стране. Какое ложное понятие о Православной Церкви! И какое страшное подозрение основано на этой лжи! Русский Император отнюдь не есть глава Церкви. Единственный глава Церкви есть Иисус Христос (Ефес 1:22; Кол 1:18), учение Которого тщательно хранит в целости Православная Церковь, и русский Император в соблюдении сего учения есть такой же почтительный сын Церкви, как и все другие православные христиане. Нигде и никогда Церковь не усвояла ему никакой власти в учении и не считала и не называла его своим главою. Но незнающие и нехотящие знать Православного учения не знают и этих истин и потому думают и говорят о вас совершенно противное. Сколько мы говорили и писали против этого заблуждения! Сколько книжек издали для уяснения истины! Но все усилия наши были, точно попытки голою рукою разбить твердую скалу. И вот, наконец, пришло время рухнуть этой скале и разлететься в прах. Началась война с Россией: откроют глаза на православие и посмотрят на него дружелюбно все те, кто до сих пор не имел возможности убедиться в неприкосновенности его ко взводимым на него обвинениям. Война не мешает делу Церкви; значит, убеждение, что Православная Христова Вера не связана непременно с Россией, все больше и больше проникает в японский народ. Это хорошо; одно из препятствий православию отнимается».
И дальше и радикальней: Россия — вовсе никакой не образец христианской жизни, а даже и нечто обратное:
«Тоска давит! Ходишь, говоришь, делаешь свое дело, а червь беспрерывно гложет там, в глубине сердца: война тому виною, кровавая, беспрерывно неудачная для России, так что приходит на мысль, не бросил ли Господь Россию, как бросил иудейский народ, когда он впадал в идолопоклонство? Да и заслуживает ли Россия в самом деле милости Божьей? Много ли найдется в ней боголюбезного? Духовенство — много ль в нем ценного в очах Божьих? Хоть в микроскопическом виде, и я имею опыт сего: 35 лет жду миссионера сюда, прошу, ищу его и — нет! Четыре Академии в 35 лет не могут дать одного миссионера! Чудовищно! Дальше что?.. Да что! Не смотрел бы на свет Божий! Перо падает из руки.
Бьют нас японцы, ненавидят нас все народы, Господь Бог, по–видимому, гнев Свой изливает на нас. Да и как иначе? За что бы нас любить и жаловать? Дворянство наше веками развращалось крепостным правом и сделалось развратным до мозга костей. Простой народ веками угнетался тем же крепостным состоянием и сделался невежествен и груб до последней степени; служилый класс и чиновничество жили взяточничеством и казнокрадством, и ныне на всех степенях служения — поголовное самое бессовестное казнокрадство везде, где только можно украсть. Верхний класс — коллекция обезьян — подражателей и обожателей то Франции, то Англии, то Германии и всего прочего заграничного; духовенство, гнетомое бедностью, еле содержит катихизис — до развития ли ему христианских идеалов и освещения ими себя и других?.. И при всем том мы — самого высокого мнения о себе: мы только истинные христиане, у нас только настоящее просвещение, а там — мрак и гнилость; а сильны мы так, что шапками всех забросаем… Нет, недаром нынешние бедствия обрушиваются на Россию — сама она привлекла их на себя».
И дальше — про ужас и бессмысленность войны:
«Боже, сколько эта война внесет слез в тысячи семейств в России и Японии! 73-летний старик, язычник из Цусима, застрахованным письмом пишет мне много и убедительно, что «нынешняя война между Россией и Японией — дурное дело, противное воле Небесного Царя (Тентеи), одинаково любящего всех людей, как своих детей», и просит «постараться о скорейшем прекращении ее». Какое высокое понятие о важности духовного сана и служении, но как то не соответствует действительности! И как печально все это! Хотелось бы утешить доброго старика чем-либо, но чем же?
Слышать о раненых и видеть их — совсем другое; слышишь почти равнодушно, видеть — больно, жалость ножом режет душу; такой молодой и на всю жизнь калека! Затаенное страдание написано на лице… И таких десятки тысяч на той и другой стороне, и все это невинные страдальцы — разве из–за них война?..»
Отец Спиридон служил миссионером на Алтае, священником на каторге. Там он столкнулся с жизнью «простого народа» и осознал, что он, будучи священником, обслуживает интересы тех, кто эксплуатирует «простой народ». Тогда впервые он начал подозревать, что современная церковная жизнь — «сплошная открытая измена Христу». Но перелом случился во время Первой мировой: отец Спиридон, окормлявший солдат, увидел крест на военном самолете. Тогда он понял, что современное христианство предало Евангелие: вместо преданности Иисусу — преданность Кесарю, вместо любви — война, вместо братства — эксплуатация. В «Исповеди священника перед Церковью» архимандрит Спиридон (Кисляков) рассказывает о своей жизни, о том, как он осознал все вышеизложенное; он посылает ее на Поместный собор, где патриархом был избран святитель Тихон (Беллавин). Последний наделяет архимандрита Спиридона почетным правом служить Литургию с открытыми царскими вратами. В «Исповеди», в частности, говорится:
«Ради Христа я отвергаю и всем своим существом отрицаю всякое государство и всякий национализм. Для меня, как христианина, мое отечество — весь мир. Люди же — дети одного Отца — Бога, между собой они родные кровные братья.
Ради Христа я отвергаю и всем своим существом отрицаю и проклинаю всякую войну со всеми ее свойствами, принадлежностями, церковными благословениями, молитвами и молебнами о победе врагов и все это я считаю явным и сознательным отречением от Христа и Его Евангельского учения.
Христос вот уже шестнадцать веков находится закованным в страшные кандалы государственной власти и все время содержится у нее в качестве самого опасного узника. Временами даже все государство нисколько не стеснялось делать Христа жертвою своих интересов. Как на это смотреть? Нужен ли нам Христос или нет? Что для нас дорого: Христос или государство? Ведь двум богам мы служить не можем.
На стороне войны стоят: цари, папы, патриархи, митрополиты, епископы, все представители христианской Церкви, все дипломаты всех христианских государств и, наконец, все плотоядное человечество и весь кровожадный мир.
Ужасно! О, если бы сейчас пришел на землю Сам Христос и посмотрел бы на всю нашу жизнь, Он совершенно не признал бы нас христианами, потому что в нашей жизни со всем ее церковным культом Он не нашел бы ничего Своего.
Зачем я, священнослужитель алтаря Христова, являюсь сторонником войны, этого кровожаднейшего государственного правительства? Зачем я являюсь поборником народной христианской войны? Зачем я натравляю одних христиан на других? Зачем я именем Христа вдохновляю воинов на убийство? Зачем в одно и то же время я проповедую людям Христову любовь, Царство Небесное и в то же время этих же людей посылаю с их христианским Богом и божественною религией в царство смерти? О, Боже мой, до чего я дожил! До каких ужасных преступлений я дошел! Дальше этого греха уже идти мне больше некуда. Я стал убийцею, и каким ужасным убийцею! По количеству и качеству моих греховных преступлений, может ли сравниться сам сатана? О, нет!
Мы сами, представители Церкви убийство взяли под свою опеку и вдохновляем, и освящаем, и возводим его, этот ужаснейший мировой грех в добродетель, в религиозный подвиг, равняющийся по своему церковному достоинству чуть ли не с подвигом мученичества за Христа. О, почему бы нам, служителям алтаря Христова, как представителям христианской церкви, не взять под свою опеку и проституцию, и не освящать, и не вдохновлять, и не молиться за процветание публичных домов терпимости в христианском мире? Если мы — духовенство, убийц именуем „христолюбивым воинством“, то почему же бы нам в тех самых ектениях, на великом выходе божественной литургии не поминать и проституцию?
Мы в военное время без стыда и совести выдумываем всякого рода чудесные на небе знамения, или видения вроде того, как во время Русско-Японской войны будто бы на облаках явилась Божия Матерь с младенцем и Своею пречистою рукою указала на восток, т. е. на Японию, как в недалеком будущем на побежденную страну русским оружием. Во время же сей мировой войны тоже будто какая-то рота, или целый полк русских солдат видели Божию Матерь, окруженную на небе бесчисленными Херувимами и Серафимами и т. п. Все подобные чудовищно-фантастические выдумки нашего христианского духовенства настойчиво свидетельствуют о том, что мы, пастыри Церкви, всю христианскую религию захватили в свою монополию и во имя только своего постыднейшего, антихристианского коммерциализма и лицемерной, изолгавшейся хвастливой, гордой, кастовой нашей самоправедности мы жертвуем ею интересам политическим, государственным и торжественно бьем в набат и трубим об этих военных небесных чудесах и санкционируем их как реальную, божественную действительность лишь для того, чтобы подобными измышлениями угодить сильным мира сего!»
Первая мировая война, 1914–1918 гг. Федор Степун, «Из писем прапорщика-артиллериста»
Пока архимандрит Спиридон (Кисляков) произносил свои проповеди на Восточном фронте Первой мировой, на том же самом фронте служил артиллеристом христианский философ Федор Степун. «Из писем прапорщика-артиллериста» — его мемуары/размышления о войне. Художественно прекрасный, философски глубокий, исторически и биографически интересный текст. Христианский философ о войне, и философ не кабинетный, а философствующий на самой войне, сам воюющий:
«Воочию вижу, как нашим «христолюбивым» воинам спускают штаны и как их секут прутьями по голому телу, «дабы неповадно было». Впрочем, зачем же сразу говорить о порке? Разве недостаточно того, что всех наших солдат ежедневно ругают самою гадкою руганью и что их постоянно бьют по лицу? Ну как же это так? Да под ранец, да первым попавшимся грязным словом, да по зубам, да розгами… И все это иной раз за час до того, как бивший пошлет битого умирать и смертию сотен битых добьется чина или Георгия.
И это священная война? Нет, пусть ко мне не подходят с такими словами. Ей Богу, убью и рук своих омыть не пожелаю.
По существу возможен только один ответ. Поднять со всей Руси все святые и чудотворные иконы и без оружия выйти навстречу врагу. Как ни безумно звучат эти слова, серьезных возражений себе я не вижу. О том, что неприятие войны с религиозно-нравственной точки зрения много выше, чем самое честное и даже вдохновенное приятие ее, не может быть и речи. Претерпевать страдания неприемлющим пришлось бы такие же, что и приемлющим, но им не пришлось бы их никому причинять. Что же касается практической точки зрения, то, во-первых, решать вопросы нравственно, прежде всего и, значит, решать их независимо от практических результатов принимаемых решений, а во-вторых, не страшное ли то заблуждение, что банкиры устраиваются в жизни практичнее юродивых? Наконец, вольны ли мы вообще ставить все эти вопросы, раз они абсолютно решены во Христе. Нельзя же действительно быть христианами и во имя Христа убивать христиан! Исповедовать, что «в доме Отца моего обителей много», и взаимно теснить друг друга огнем и мечом. Я всем своим существом чувствую, какая громадная правда жила в Толстом и в его утверждении, что воина, суд, власть — все это ложь, сплошная ложь, сплошное безумие. Кто это понял, тот понял навек. Я чувствую бессилие всех «мнений» о войне, я знаю о ней истину.
Не могу больше думать. Все кругом становится тем, что оно действительно есть. — сплошным ужасом и безумием — абсолютною непонятностью.
Непонятно, кто мы, где мы, и зачем мы вместе. Непонятно, что значит война, заградительный огонь, атака, и уже совсем, до спазмы в сердце, до обморока непонятно, что значит человек с чугунным дном шестидюймового снаряда вместо вырванного этим снарядом лица, который знаками просит доктора заживо похоронить его и радостно кивает головой, убедившись, что доктор после нескольких недоразумений, наконец-то правильно понял его.
О Господи, когда же, наконец, все человечество высвободится из тисков проклятого прагматического понимания и поймет, что для целого ряда вещей единственною формою адекватного постижения является безумие?
Проклятие безответного повиновения и проклятие безответственного приказания, развратная ругань, «мордобитие» перед атакой, отчаянный страх смерти, боль, крики, ненависть, одинокое умирание, помешательство, самоубийство, исступленье неразрешимых вопрошаний, почему, зачем, во имя чего? А кругом гул снарядов, адские озарения красным огнем… О Господи, разве кому-нибудь передать это.
Понимание есть по существу отождествление. Война есть безумие, смерть и разрушение, потому она может быть действительно понятна лишь окончательно разрушенным душевно или телесно — сумасшедшим и мертвецам.
Писать дальше не могу. Сейчас приехал командир из лазарета и прислал за мной своего денщика, который утверждает, что будто есть сведения, что в Петрограде революция…
О если бы это оказалось правдой!»
Таков личный опыт русского православного священника и богослова и русского православного подпоручика и философа.
Война в Испании, 1936–1939. Жорж Бернанос. «Большие кладбища под луной»
Жорж Бернанос — великий писатель («французский Достоевский»), католик-консерватор (монархист!), которому, однако, выпало написать «лучшую антифашистскую книгу» (по оценке Ханны Арендт) — «Большие кладбища под луной», антифранкистский, католически-антиклерикальный памфлет против (в частности, но не только) поддержки испанским клиром испанского фашизма. Бернанос сначала был на стороне франкистов, но, увидев свершаемый ими кровавый ужас, стал их врагом. Цитаты:
«[Глупцы] разделяются на две группы, благодаря чему тяжелая умственная операция, которую им предлагают, упрощается до минимума, поскольку с этого момента речь идет только о том, чтобы думать наперекор противнику, а это позволяет использовать его программу, лишь помеченную знаком «минус». Именно поэтому, как мы видели, они столь неохотно принимали такие сложные названия, как, например, роялисты или республиканцы. Клерикалы и антиклерикалы — нравится больше, поскольку два эти слова не означают ничего другого, кроме как «за» и «против» священников. Гневом глупцов полнится мир. Они скорее предпочтут убивать, чем мыслить, — вот в чем беда! Ваша капиталистическая цивилизация, которая отнюдь не слывет поборницей духа самопожертвования, имеет при всей ее рачительности такое большое количество солдат, которое ее фабрики еще и обеспечивают обмундированием… Вы спокойненько берете их, безропотных, в конторе, в цехе. Даете им билет в Преисподнюю со штемпелем призывного пункта.
Пришествие Христа было первым новым явлением. Дехристианизация мира будет, возможно, вторым. Тот, кто никогда не задумывался над этим вторым феноменом, не может составить себе представления о его последствиях. С еще большим изумлением гляжу я на католиков, коих чтение, пусть рассеянное, Евангелия не побуждает к размышлениям о становящейся с каждым днем все более острой борьбе, которую предвосхитило одно удивительное изречение, так и не услышанное ими, оставшееся совершенно непонятым: «Вы не можете служить Богу и Мошне». О, я очень хорошо их знаю. Если каким-то чудом моя мысль заденет одного из них, он побежит к своему приходскому священнику, который от имени бессчетных казуистов спокойно ответит ему, что этот совет адресован лишь совершенствам и что, следовательно, он не касается предпринимателей. А я согласен с этим полностью. Я даже позволю себе написать с большой буквы слово «Мошна». Вы не можете служить Богу и Мошне. Власть Мошны противостоит власти Бога.
Мы не ждали ничего хорошего от военных, тем более от клерикалов. Я видел много смертей. Это не мешает мне без всякого головокружения видеть, как открываются необъятные бойни завтрашнего дня.
Они слезают, выстраиваются в ряд, целуют кто медальон, кто ноготь большого пальца. Паф! Паф! Паф! Трупы укладываются в ряд на обочине дороги, здесь на следующий день их с раздробленными черепами, лежащими затылком на отвратительной подушке из черной запекшейся крови, найдет могильщик. Я не оговорился — могильщик, потому что они позаботились о том, чтобы делать свое дело поблизости от кладбища. Алькальд запишет в своей книге: «Такой-то, такой-то и такой-то умерли от кровоизлияния в мозг».
Кажется, я снова слышу возмущенные возгласы благонамеренных читателей: «Ну и что? При чем тут мы? Разве это наши убивают?» Я и не говорю, что ваши. Я предостерегаю вас — изо всех моих сил — от политиков и журналистов, которые так долго жили за счет вашей глупости, вашей робости, вашего бессилия, а теперь щекочут французского буржуа между ляжками и нашептывают ему на ухо, что он самец, что он может осуществить свой Террор».
Вторая Мировая война, 1939–1945 гг., Бразилия. Жорж Бернанос, «Униженные дети. Дневник 1939–1940»
Книга великого христианского писателя Жоржа Бернаноса, его отклики на начало Второй мировой, когда его горячо любимую страну — Францию — оккупировали немцы. Участник Первой мировой из далекой Бразилии наблюдает Вторую мировую. Тематика книги выходит за пределы только лишь войны:
«Народ нельзя вновь вернуть в христианство ни за десять лет, ни за столетие, и здесь не помогут ни маленькие книжечки, ни благоразумная пресса. Прежде чем повторно обратить его в христианство, надо сначала дать ему образование, принести извне то, чего ему недостает, и что охраняет от него Государство, прекрасно понимающее, что происходит. Это лишь видимый парадокс.
Если правда, что Мифы современного мира противоречат разуму, то самым прожорливым из этих животных является, безусловно, Государство. Я говорю о Мифе Государства. Дело в том, что когда Государство становится Богом, оно становится неспособным по-человечески делать свою работу, оно прячется за своим Мифом, как африканский король за колдуном. Именно правящие классы, и в первую очередь буржуазия, всей своей властью способствовали появлению этого Мифа о Государстве. Государство скрывалось Колдуном, класс собственников — за государством-Колдуном…
Государство с абсолютной неизбежностью становится Богом, а капитал — его пророком. Религии капитала и Государства родились в один и тот же день.
Над справедливостью смеется весь мир, ему плевать на справедливость. Иначе совершенно невозможно объяснить вселенское безумие войн. Народ больше не верит в мир, и именно потому, что он не верит больше в справедливость. Народ выходит из состояния мира так же легко, как выходят из разрушенного дома, он не чувствует больше себя в нем в безопасности — снаружи или внутри, какая разница? Мир убегает в войну, чтобы убежать от неменьшего испытания, ставшего для него невыносимым, убежать от мира, от испытания миром. Мир — это великий труд».
Вторая мировая война, 1939–1945 гг., Германия. Генрих Бёлль. «Письма с войны»
Сборник писем Генриха Бёлля с фронтов Второй мировой. Бёлль, ставший после войны великим христианским писателем, на самой войне воевал на стороне нацистов. Письма эти — ценнейшее свидетельство: Бёлль — христианин, и вот он воюет за нацистов. Сам Бёлль — не нацист, но он желал победы Германии, он против войны, но раз «она уже идет»… и постепенно, медленно он понимает все то безумие, то зло, тот ужас, в котором он оказался, участником которого стал:
«Как распорядится Бог, я не знаю, но что Он ни делает, все к лучшему; мне по-прежнему стыдно надеяться, что Он все удачно устроит для нас, к тому же для этого есть чисто организационная возможность. Мы не станем уповать на слишком уж благополучный исход, чтобы потом не было так больно. […]
В последние недели, испытывая великие муки, заливаясь кровью и слезами, я страстно молил Бога избавить меня от такого униженного и мученического существования, и часто во мне действительно зарождалась надежда, что Он внемлет моей просьбе, именно часто, но не всегда. Я не просил Бога оградить меня от страданий, нет, ибо тогда я сброшу с себя крест, я — христианин и считаю, что этот знак выжжен в моем сердце и моей душе; нет, я ничего не имею против страданий, но я молил Его освободить меня только от одного страдания — быть прусским солдатом при данных обстоятельствах без шанса на уверенность в утешении… Завтра или послезавтра решится моя судьба. Если меня отправят далеко, я предприму все усилия, чтобы перед отъездом повидать тебя […] Вверим же себя в руци Божии.
Раненый лежит тут же, рядом с нами. Как же все-таки ужасна солдатская судьба в этой мерзкой войне, и как мало заботятся о «неизвестном солдате», о «каждом» из нас. Боже, помоги нам. лишь бы не быть солдатом, о, Боже, как же ненавижу я эту войну и всех, кто ее любит… Как мало на свете истинных христиан […] после войны мы должны с полной отдачей трудиться во благо царства Божьего…
Переполненные госпитали, грязные палаты, почти конюшни уже никого не волнуют; сумасбродный пруссак все превращает в казармы, этот абсолютный институт тупости; я никогда не соглашусь с тем, что необходимо истязать людей, доводя их почти до самоубийства в этих, напоминающих тюрьму заведениях, прежде чем им дозволят умереть геройской смертью за отечество. Ни один солдат не познает войну в казарме, он даже не станет сильным, только тупым!! Атак называемую задачу воспитания «индивидуальности» […] я просто ненавижу, ненавижу этот милитаризм, как ничто на свете, потому что в нем сосредоточено все, достойное ненависти.
Я не теряю надежды, но необычайно трудно изо дня в день продираться сквозь эту сумасшедшую неразбериху войны в удручающей атмосфере безрадостных солдат и идиотов-болтунов. Сегодня утром я так радовался предстоящей торжественной мессе, но перед самым ее началом раздался сигнал воздушной тревоги, а после отбоя никто о ней уже и не вспомнил. Да, наше поколение постигла злая участь — война, тяжелейшая из всех предыдущих войн…
Наступило еще одно воскресенье, восьмое после того, как мы виделись в Саарбрюкене; мне кажется, с тех пор прошла целая вечность. За это время чего только не произошло; я проехал пол-Европы, был на линии фронта, с великим трудом сумел сохранить свою жизнь во время бессмысленного наступления и уже целых пять недель валяюсь раненый на этих грязных кроватях да еще приобрел вдобавок какую-то до сих пор неизвестную лихорадку, которую пытаются вылечить пилюлями. Я понял бессмысленность этого милитаристского безрассудства, безумие вообще любой войны.
Ну разве не безумие — эта война?! Даст Бог, этой преступной игре будет вскорости положен конец. […] и сам я уже старый, совсем старый; да, мы состарились, так и не побыв молодыми. Это грустно. У нас отняли юность, ее всю целиком, со всеми потрохами, сожрала преступная война. Это сущее безумие!
Эта не поддающаяся определению жестокость войны столь безжалостна, что каждая секунда тех дней останется в моей памяти, да я и не хочу забывать о них; мне лишь хочется избавиться от их гнетущей, всесокрушающей власти надо мной, тяжелой и страшной, как кошмар. Знаешь, эти воспоминания о войне очень, очень дороги мне, но я хочу, чтобы не они владели мной, а я ими… хочу говорить с тобой об этом, о чудовищности современного оружия, об апокалипсической «безрассудности», с какой приносят в жертву людей; в жизни ничто не происходит бессмысленно, потому что все предопределено Богом, однако с чисто человеческой и военной точки зрения очень многое бессмысленно.
Я точно знаю, что война — преступление, абсолютное и наихудшее из преступлений! Она включает в себя все остальные преступления, все до единого…
Но лишь один Бог ведает, каким будет будущее. Меня тошнит от войны. Солдаты снова и снова норовят получить какое-нибудь ранение, которое спасет их из этого ада. Но я ненавижу также и ад лазарета, ненавижу ад униформы, вообще любую униформу ненавижу как таковую…
В войне нет всего того, о чем бессмысленно и преступно врут газеты; ах, я прошу, прошу тебя ничему этому не верить… Я ненавижу войну, до глубины души ненавижу войну и любое причиненное ею страдание, ненавижу любое слово, любой жест, каждого, кто питает к войне иные чувства, чем ненависть. Она настолько бессмысленна, а политика столь беспредельно гнусна и порочна, что никто и никогда не вправе начинать такую войну и вести ее столь бесчеловечно долго… Нет ничего более безумного и преступного, чем война. Война жестока и страшна, это действительно адская машина; не стану особо распространяться, ибо кто знает, как долго продлится такое «затишье». Пишу, сидя в земляной норе, которая уже не раз за три дня спасала мне жизнь. Потом, когда-нибудь, я расскажу тебе об этих днях, которые явили мне истинное лицо войны. мы все, все ждем только мира, этого сказочного существа, которое зовется «миром» и которого никто не знает!»
Вторая мировая война, 1939–1945 гг., СССР. Михаил Пришвин. «Дневники. 1942–1943»
Дневники Пришвина — отдельное явление в русской культуры. Первое: громадный пласт черточек повседневной жизни, разговоры людей и пр. и пр.: множество тонких, точных наблюдений. Второе: Пришвин — не «писатель природы», как нас зачем-то убеждали в школе, но — по-настоящему глубокий мыслитель, и мыслитель христианский. Пришвин в своих дневниках не только описывает жизнь вокруг себя, но и дарит нам глубокую религиозную философию. Третье: литература. Ясно, что Пришвин — один из лучших наших писателей; огромный жизненный материал вкупе с религиозной философией образует и прекрасную литературу. И вот том мемуаров времен начала Великой Отечественной войны — уже старый писатель пишет:
«На своем веку я переживаю третью войну. Мы все теперь знаем и на фронте и в тылу, какая это мерзость война.
Сознательная механизация государства со всеми его гражданами и дает возможность создавать войны с десятками миллионов жертв. Ужас войны состоит в том, что делает смерть массовым явлением. Ключ к пониманию современного массового безответственного убийства (мировая война): общая (тотальная) война есть последствие личной безответственности в убийстве.
Соединяются два человека, один не убивает, а только приказывает убить и тем освобождает себя от физической грубости дела и от страха возмездия, потому что ведь не он сам приказал, он только передал чей-то приказ по назначению. И кто убивает физически, грубый человек, палач или раб, он тоже теперь не убийца: он выполнил приказ. Так благодаря организации человек как лично ответственное существо делается безликим, и так человеком создается вторая природа, в которой, как и в первой, становится можно убивать. Организация – это значит расстановка вещей и рабочих людей с целью сосредоточения силы их всех.
Люди топчутся и мыслить не могут. До того не можешь мыслить о войне, что ничего не выдумаешь… а сердце – по самому умному сердцу ничего не скажешь. Сердце нигде… Бедное, оставленное на произвол судьбы человеческое сердце! Как мне на тебя положиться? является надежда на взрыв, на выход из-под глубоких подземных пластов огня жизни… А что это за огонь, что это за сердце такое большое, всеобщее, близкое? Это сердце наше же собственное, то, что соединяет «я» и «ты» в наше «мы», это сердце, зарытое глубоко в землю, на которой теперь люди истребляют друг друга. Мы ждем этого взрыва.
Всякая война, какая бы большая она ни была, это спор за Бога, спор в утверждение сторон, что мой бог больше твоего. Народы спорят за Бога, между тем как Бог един для всех. Вот почему всякая брань есть расстройство, зло и потому не надо браниться, а напротив, смириться и перейти в любовь. Наше дело на земле Бога так приблизить к себе, чтобы Он стал возле нас лично, как Сын человеческий. Бог любит всех, но каждого больше.
Вся наша современная война в корне своем исходит из распада основ христианства. Разлагается церковь. В отношении Бога война то же самое, как вековечная биологическая борьба всех живых существ на земле. Пора бы так избавить Бога от участия Его в войне как величайшем зле, создаваемом самим человечеством.
Война разделилась с человеком внутренним на два разных мира. Человек на войне и человек у себя — это стало теперь двумя противоположными состояниями, одно — война, как жизнь в принуждении, другое – жизнь по собственной воле, как мир. Война и мир как человек во вне и человек внутри себя. И стало нам теперь чудиться, будто жизнь, которую мы раньше признавали за действительность, есть кошмарный сон, а та внутренняя личная жизнь, обращенная к небу, стала истинной жизнью. Стало так, будто земля и небо, жизнь настоящая и загробная поменялись местами – что земля загорелась, и земледелец стал бросать свои семена в облака».
Вторая Мировая война, 1939–1945, Нидерланды. Корри тен Боом. «Убежище»
Мемуары Корри тен Боом, в годы нацистской оккупации укрывавшей у себя подпольщиков и евреев (около 800 человек). Была раскрыта гестапо и сидела в концлагерях (где погибла ее мать). Боом — христианка, и ее борьба за спасение жизней исходила из глубоко принятого в сердце христианства. Цитаты:
«Я оказалась совершенно одна в пустой камере: два шага в ширину и шесть шагов в длину, с единственной койкой. Я бессильно прижалась спиной к двери…
Даже в молитвах боялась я называть имена дорогих людей: столь велики были во мне страх и тоска. — Ты сам знаешь, Господи, — шептала я, — Ты сам знаешь, кого я люблю. Ты видишь их. Так сохрани же их, прошу Тебя!
Возможно ли, что все происходящее — эта война, тюрьма, мое одиночное заключение – является случайностью, чем-то непредвиденным? Не есть ли это частица плана Божия? Разве Иисус, прежде чем одержать победу, не потерпел поражение, как и мы? Но если судьба каждого христианина отражает судьбу Иисуса, то через Евангелие Всевышний проявляет Свои деяния и можно надеяться, что наше поражение — это начало победы. Я смотрела на стены камеры и думала: „Какая же победа возможна в подобном месте?..“»
Вторая мировая война, 1939–1945 гг., Франция. Маити Гиртаннер. «И у палачей есть душа»
Удивительная книга. Маити Гиртаннер — юная пианистка, вступившая в ряды французского Сопротивления во время нацистской оккупации. Попала в концлагерь, где ее жестоко пытали. Спустя многие года ее палач встретился с ней — и она простила его… Вот что она пишет:
«Вера в воскресшего Христа помогла мне выдержать время испытаний и тьмы, а после — построить жизнь, которая уже не была целиком в моих руках. Упование на Бога учило меня любить врагов и, созерцая Крест, верить в прощение.
С конца войны я стремилась простить того, кто почти разрушил меня, тому, кто привел меня к порогу смерти, я хотела показать путь Жизни. Но прощение не совершается в пустоте. В глубине сердца я искренне ощущала, что простила Лео. Но смогу ли я в действительности сказать ему: “Я вас прощаю”?
Я не была уверена в этом».
Вторая мировая война, 1939–1945 гг., Франция. Митрополит Антоний Сурожский. «Без записок»
В 1940-х в Париже было много православных, изгнанных из России. Один из них — тогда молодой, будущий великий проповедник и пастырь Антоний Сурожский. Он служил врачом в армии Франции, а после ее поражения участвовал в Сопротивлении. Об этом читайте в сборнике «Без записок»:
«Хвалят необязательно за дело и ругают тоже необязательно по существу. В начале войны я был в военном госпитале, и меня исключили из офицерского собрания. За что? За то, что мне досталась больничная палата, в которой печка не действовала, и санитары отказались ее чистить; я сбросил форму, вычистил печку и принес уголь. Мне за это товарищи устроили скандал, что я “унижаю офицерское достоинство”. Это пример ничем не величественный, нелепый; и конечно, я был прав, потому что гораздо важнее, чтобы печка грела больничную палату, чем все эти погонные вопросы. А в других случаях хвалили, может быть, а я знал, что хвалят совершенно напрасно.
Помню одного солдата, немца, – попал в плен, был ранен в руку, и старший хирург говорит: убери его палец (он гноился). И, помню, немец сказал тогда: “Я часовщик”. Понимаете, часовщик, который потеряет указательный палец, это уже конченый часовщик. Я тогда взял его в оборот, три недели работал над его пальцем, а мой начальник смеялся надо мной, говорил: “Что за дурь, ты в десять минут мог покончить со всем этим делом, а ты возишься три недели – для чего? Ведь война идет – а ты возишься с пальцем!” А я отвечал: да, война идет, и потому я вожусь с его пальцем, потому что это настолько значительно, война, самая война, что его палец играет колоссальную роль, потому что война кончится, и он вернется в свой город с пальцем или без пальца…
На войне […] делаешь всякого рода открытия: о том, что ты не такой замечательный, что есть вещи гораздо важнее тебя; о том, что есть разные пласты в событиях. Есть, скажем, пласт, на котором ты живешь и тебе страшно, или какие-то еще чувства одолевают тебя, а есть помимо этого еще какие-то два пласта: выше, над тобой – воля Божия, Его видение истории, и ниже – как течет жизнь, не замечая событий, связанных с твоим существованием. Помню, как-то я лежал на животе под обстрелом, в траве, и сначала жался крепко к земле, потому что как-то неуютно было, а потом надоело жаться, и я стал смотреть: трава была зеленая, небо голубое, и два муравья ползли и тащили соломинку, и так было ясно, что вот я лежу и боюсь обстрела, а жизнь течет, трава зеленеет, муравьи ползают, судьба целого мира длится, продолжается, как будто человек тут ни при чем; и на самом деле он ни причем, кроме того, что портит всё.»
И так далее, и так далее, и так далее… Войны ведется плюс-минус всегда: и вот эту банальность войны пусть нам поможет осознать мастер странности банальности — Эжен Ионеско, видевший, переживший победу фашизма в Румынии, победу фашизма во Франции. Уже стариком он пишет:
«Война в Ливане; на всем Ближнем Востоке; евреи против палестинцев, палестинцы против палестинцев, христиане против мусульман, мусульмане против мусульман, христиане против других христиан. И все это никак не прекратится, никак… Все это началось много тысяч лет назад; Никарагуа, война; Иран — Ирак, война; Южная Африка, война; Чад против Ливии, война; вьетнамцы против вьетнамцев, вьетнамцы против китайцев, война… А во Франции сейчас кризис, забастовки, оппозиция и антиоппозиция, война, бойня; на заднем плане — Россия против Афганистана, сикхи против индусов, и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д., и т. д.
Если бы это была страшная, трагическая проблема только нашего времени, то на худой конец в самом крайнем случае это можно было бы, что называется, объяснить; объяснить, проанализировать.
Но годы 1914–1918, 1939—1945, завоевание Америк, ацтеки против майя, войны, о которых рассказано в Библии… Безумие… безумие… Ведь так было всегда, всегда, всегда… Тысячи, десятки тысяч лет, веков…
Вокруг сплошь смертоубийство, смерть, жизнь, жизнь, смерть… То, что я говорю,—типичная банальность; но странно, что такое—банально, исстари банально. Исстари. Исстари… Планетарные войны. Взрывы звезд, всех до одной, смерть или война — это и есть существование… И с каких давних, неописуемо давних пор. Одно и то же. Всегда одно и то же. Мы позволяем себе ограничивать проблемы: вычленяем конкретное общество, конкретную ситуацию — из всей гигантской сложности, огромной, невообразимо огромной. Вычлененное можно проанализировать, но все вместе анализу не поддается. Космос воюет с Космосом. Космосы поднялись против Космосов. Один бесконечный крах… О да: бес-ко-неч-ный, бес-ко-неч-ный. Да, бесконечный.
Это всеобщее зло продолжается, продолжается. Миллиарды лет межзвездных войн. Всего не проанализируешь.
Я говорю о своем космическом ужасе. О своем изумлении перед невообразимой истиной. Позвольте назвать истину невообразимой! Миллионы и миллионы лет… В чьих же «интересах» (если можно позволить себе такое выражение ради смеха), в чьих интересах, чтобы все так и продолжалось, никогда не прекращаясь, и так издавна, так давно, давно, давно…
Настолько давно, что время отступает; в чьих же интересах, чтобы все было так, а не иначе?.. Чтобы этому не наступил конец, конец…
Большинство же ничуть не удивлено, ничуть… Как удивительно, что никто не удивляется. Знай себе твердят: нормально, естественно, закон естества… А по-моему, это удивительно, удивительно, удивительно естественно…
И так долго, так долго, так долго, так долго…
И так обширно, обширно, обширно…
До чего же странно, что это «естественно», очень странно, миллиарды раз странно… Еще как странно… Весьма.
Я затерян в беспредельной странности, в беспредельности естественной странности. Бесконечной странности. Страннейшей бесконечности.
Но в чьих же это интересах со столь давних… давних… давних пор?..
И повсюду, повсюду, повсюду. И все, все…
О, от этого раскалывается голова… Довольно… Головокружение, тошнота.
Молиться Не Знаю Кому.
Надеюсь — Иисусу Христу.
О, все мертвые, агонизирующие, страдающие, все те, кого убивают, насилуют, мучают… пытают на протяжении веков, ацтеки, арабы, евреи, японцы, китайцы, жертвы Французской революции, одной из самых жестоких, и сегодняшние жертвы в Иране, Ираке, Палестину, Ливане, Индии, Южной Америке, Центральной Америке, Ирландии, России, вчерашней и сегодняшней,— всюду, всюду течет кровь из ран, падают головы казненных, замученных, убитых; истерзанные, но все еще живые, не имеющие передышки в страдании, передышки для созерцания мира хотя бы на минуту, на секунду, на четверть секунды… Тысячи, тысячи раздутых тел утопленников, мертвецов, мертвецы, мертвецы… Здесь ад. И вот редкие мгновения, как в это утро, чтобы увидеть частицу неба, частицу красоты, частицу прозрачности мира, мгновение прозрачности, мгновение веры (глупой?) в то, что Небо любит человека; что люди любят друг друга.
Внезапно лучезарность неба, мгновение покоя, нисходящего иногда, уходит, меркнет, божественный свет гаснет в человеческой ночи».
