на наш Телеграм
Есть такое историко-философское клише: русской мысли, что светской, что духовной, свойственно особенное внимание к народному началу, к судьбе России, к «русскости». Священномученик Фаддей (Успенский) — 150 лет со дня его рождения мы отмечаем 12 ноября — вполне этому клише соответствует. Однако в его случае внимание к этническому измерению социального бытия — это не просто обязанность проповедника, не просто проявление пастырской заботы. Это следствие внятно выраженной богословской позиции.
Необыкновенный, редкий человек
Владимирская тюрьма, 10 ноября 1922 года. В 172-й камере шла церковная служба. Епископ Ковровский Афанасий (Сахаров) возглавлял празднование Всем русским святым — впервые по исправленному (а по большом счету заново составленному) тексту. Ему сослужили, как выражался владыка Афанасий, «единомыслящие с ним почитатели праздника Всех русских святых», — несколько архиереев, в числе которых был и архиепископ Астраханский Фаддей (Успенский), заключенный под стражу за распространение антиобновленческих посланий патриарха Тихона.
Священномученик Фаддей (Успенский) в дореволюционные годы делал церковно-академическую карьеру, дослужившись до ректора Олонецкой семинарии, а с 1908 года — архиерейскую. Несколько епископских кафедр от Волыни до Твери, после революции — аресты, борьба с обновленчеством, безоговорочное принятие Декларации митрополита Сергия 1927 года, вновь арест и гибель во время Большого террора. Это внешняя череда фактов, а внутреннего владыку не интересовало ничего, кроме богослужения, Священного Писания, церковного учительства, молитвы. «Знаете ли вы, что владыка Фаддей святой человек? Он необыкновенный, редкий человек. Такие светильники Церкви — явление необычайное», — так писал о нем патриарх Тихон, но то же самое о нем могли сказать многие: от студентов Олонецкой семинарии до уголовников в Калининском СИЗО.
Вот еще одно свидетельство протоиерея Димитрия Стефановского, посетившего владыку Фаддея в Волоколамске, чтобы пригласить того на Астраханскую кафедру:
Приехали в Волоколамск поздно вечером, отыскали дом, где жил владыка. Это была большая рубленая крестьянская изба на окраине города. Внутри дом имел три перегородки, за одной из перегородок жил владыка. В комнате стояла железная кровать, у окна — стол… Владыка принял нас не то что любезно, но как-то по-монашески кротко. Говорил он тихо и мало. Мы рассказали ему о положении дел, о трудностях, переживаемых епархией, об обновленцах. Нас поразила общая скудость обстановки и его бедная одежда, но зато привели в восторг аскетическая внешность, застенчивость и какая-то детская робость. Когда мы, в конце беседы, положили перед ним пакет с деньгами на предстоящие расходы по поездке в Астрахань, владыка густо покраснел, смутился и, отодвигая от себя пакет, сказал: «Что вы, что вы, зачем же деньги, нет, нет, не надо, я приеду, приеду».
Архиепископ Фаддей обладал даром прозорливости и исцеления. Его многочасовые службы любили прихожане.
И вот именно такой человек был по какой-то причине заинтересован — интеллектуально и духовно — в службе всем Всем русским святым, в том, чтобы русское начало было зафиксировано (а точнее возобновлено) в церковном уставе, в годичном круге богослужения. Разве святость — нет никаких сомнений, что владыка был классическим, «как в житиях», святым — предполагает преодоление этнического начала, предполагает вселенскость, возвышение над узостью истории конкретного народа? В случае владыки Фаддея это не совсем так.
Священные заветы древности
Если бы сама по себе принадлежность к духовному сословию не была смертным приговором в 1937–1938 годах, можно было бы сказать, что владыка Фаддей был обречен на гибель тем, что в дореволюционные годы принимал участие в деятельности «Союза русского народа». В чем он видел смысл существования этой партии? На открытии в Петрозаводске отдела «Союза русского народа» тогда еще архимандрит Фаддей заявил:
Не на пламенном только юге, но и на холодном севере нашлись сердца, которые не могли с холодным равнодушием терпеть падение, повсюдное унижение и осмеяние русского имени, заветов, историей русскому народу оставленных. И вот они объединяются в союз, или братство, для более прочного хранения означенных заветов. Это не значит, конечно, что чрез то самое они становятся во враждебные отношения ко всем прочим партиям или народностям земли Русской, — ведь не по причине только вражды и борьбы образуются союзы и братства, но и ради достижения задач положительных… Конечно, не для того возникают «Союзы русского народа», чтобы с тупым, ни на чем основанным самомнением отстаивать и хвалить все существующее в Русской земле, будет ли оно хорошим или худым. Нужно хвалить заветы, оставленные народу русскому его историей, и действительные доблести сынов земли Русской, а не все хорошее и худое вместе. Может быть, русский народ окажется в некоторых отношениях и хуже других, особенно теперь, когда он так унизился и забыл заветы свои. Хвалить ли за все это? Не каяться ли время, как каялся, а не хвалил себя народ русский во время тяжелых бедствий, им пережитых в течение многовековой истории… Если задуманное ими дело укрепления земли Русской на основе священных заветов древности совершается во имя Христово, то оно не погибнет.
Итак (оставим в стороне реальную идеологию данной партии — нам важна мысль священномученика), «Союз русского народа» создается не для того, чтобы подчеркивать превосходство одного народа над другим и не для того, чтобы — основательно или безосновательно — превозносить конкретный народ, в данном случае русский, а для того, чтобы вернуться к некой норме существования этноса, в которой этот этнос, вероятно, соответствовал в прошлом. Тем самым во главу угла ставятся «священные заветы» народа, а не сам народ в его эмпирической данности, идеи, которым народ следовал, а не почва, по которой ходил.
Отметим вот какую тонкость — «священные заветы» в этом тексте не вполне тождественны собственно христианскому вероучению или христианскому образу жизни — очевидно, что если «дело укрепления земли Русской на основе священных заветов древности» может «совершаться во имя Христово», то оно может совершаться и во имя чего-то другого. Священномученик понимает, что эмпирическая не-духовная общность может лишь выстраивать жизнь, ориентируясь на идеал, но никогда этого идеала не достигнет (вполне этому идеалу соответствует только Церковь как «общество святых», которая парадоксальным образом состоит из кающихся грешников). Впрочем, владыка Фаддей в других своих текстах объясняет, в чем именно заключается народное следование «священным заветам древности».
Свобода ложная и истинная
В своих проповедях владыка Фаддей часто полемичен. Он дискутирует с учеными, полагающими, будто мир существует сам по себе, только по своим законам. Полемизирует с писателями (например, с Эмилем Золя и Дмитрием Мережковским), которые, как он думает, ставят во главу угла человеческую страсть. Спорит с русскими философами вроде Василия Розанова, обнаруживающими подлинное христианство не в аскезе, а в радостях плотской жизни, в том числе сексуальной. Он опровергает тех, кто считает, будто подлинная вера не нуждается в догматах, что они сковывают, ограничивают христианина. Наконец, владыка спорит с социализмом и революционной демократией, которые предлагают строить новое общество, либо вовсе не учитывая духовного измерения человека, либо утверждая, что народная воля сама по себе, в своем самоуправстве и является выражением подлинной христианской свободы.
Если свести всю полемику священномученика к единому знаменателю, окажется, что он выступает против ложной свободы, которая принимает множество обличий. Можно сказать, что подлинную свободу нам дает осознание собственной природности, «плотяности»: если человек мыслит себя лишь как частное следствие природных процессов, он освобождается от иллюзий и от необходимости примышлять к своему бытию дополнительные смыслы. Можно сказать, что мы свободны, когда следуем страстям — действительно, любая проходящая через нас эмоция может быть пропущена без досмотра, не отрефлексирована, не ограничена нашей волей.
Любовь без аскезы, религиозная жизнь без догматов, социальная самоорганизация без конечного смысла социального бытия — все это формы свободы, которые владыка Фаддей считал поддельными.
Сам он полагал, что сознательное ограничение является источником бытия, является тем, что производит индивидуальный или социальный субъект в сущностном смысле.
Вот в этом-то и заключаются «священные заветы древности» — в социальной аскезе, которая проявляется в том числе в следовании некоторому устоявшемуся социальному порядку.
Ныне мы постоянно слышим глумления над русским простым православным народом, который еще не забыл наставлений Христа об отношении к благам земным. Так, русский народ, приняв христианство, проникся мыслью, что главная забота должна быть о спасении души, и потому был сравнительно равнодушным к внешнему благоустройству своей жизни; он старался всю жизнь свою расположить по наставлениям духовно возродившей его Церкви Христовой; теперь говорят, что подобное сильное влияние Церкви было каким-то тяжелым кошмаром, а не вело к истинному пониманию жизни. У русского народа по обращении ко Христу взгляд на жизнь был подвижнический, так как он не на словах только, но и на деле воспринял учение о крестном пути жизни, заповеданном Христом; ныне же передовые вожди народа русского все более и более хотят совратиться с означенного пути, внушая взгляд на жизнь, как на время удовольствий или какой-то пир, на котором все люди имеют одинаковое право наслаждаться благами жизни (т. н. «демократизация» благ жизни); так христианский взгляд все более и более заменяется языческим, ибо, по словам Христовым, «сих всех», т. е. благ земных, «языцы ищут» (Мф 6:32), считая главной основой своего благосостояния. Русский народ по принятии христианства, усвоив истинно христианский взгляд на блага земные, спасал свое отечество и созидал его терпением выпадавших на его долю бедствий; теперь над терпением постоянно смеются; нетерпеливо стремятся к разрушению всех существующих порядков государственной и общественной жизни, думая, что вслед за разрушением как-то само собою начнется обновление, и забывая, что без внутреннего обновления общества внешнее не принесет пользы.
Смысл и ограничитель
Чтобы понять логику владыки Фаддея, нужно присмотреться к тому, что именно он противопоставляет народному аскетизму — уверенность в том, что жизнь состоит из одних удовольствий, и что целью индивидуального и социального бытия является всеобщая максимизация удовольствия. С точки зрения священномученика — и в этом он вполне следует традиционной нравственной (даже не только христианской) логике — удовольствие неотделимо от страдания. А потому максимизация удовольствия является одновременно и максимизация физической и душевной боли.
Если человек стремится к удовольствию, он умножает скорбь. Если общество построено на началах гедонизма, его неизбежно ждет крах, выраженный в конкретных моральных и телесных тяготах.
Человек, стремящийся к удовольствию, а не к смыслу, отдает себя во власть иррационального начала, которое его и губит:
Человек, водимый страстными желаниями сердца, столь часто не знает и не хочет узнать своего истинного блага, желает и просит того, что может повредить его духовной жизни, привести к духовному падению, к усилению, углублению вредных для спасения души земных влечений, привязанностей, к угашению в сердце любви к Господу и самой веры. С каким трудом погрузившийся в страсти себялюбия человек познает свое истинное благо, не находя его целые годы до конца жизни! Как насекомое летит на огонь, привлекаемое приятностью света, так человек, гоняясь за удовольствиями жизни, называемыми «светскими», летит столь часто на огонь бедствий житейских, с наслаждениями соединенных, на огонь самой геенны.
Проповедь в Неделю 4-ю по Пятидесятнице в Покровской единоверческой церкви города Саратова. 1928 год
Каков выход? В том, чтобы на практике подражать Христу, освобождаясь от страстей, влекущих нас к удовольствиям, которые в свою очередь обращаются страданиями:
Болезненное обрезание страстей сердца — вот единственный путь к духовному обновлению. Без этого никогда наша жизнь в истинном смысле слова не обновится. Займем ли мы новое служебное положение, встретимся ли с новыми людьми, наступит ли для нас вообще новое течение обстоятельств жизни, так называемое «новое счастье», обновится в действительности жизнь наша лишь тогда, когда обновится, очистится наше сердце.
Эту логику владыка Фаддей переносит и на общественную жизнь, полагая, что если для человека внешним ограничителем выступает он сам, его волевое решение подражать Христу, то в случае социума, в данном случае «русского народа», ограничителем выступает христианское государство. Поэтому священномученик скептически относился к учреждению Государственной думы, которое многие публицисты того времени сравнивали с «великим делом искупления», а сам владыка Фаддей считал компромиссом со страстным началом, разрушающим социум:
Но при таком видимом сходстве происходящего теперь в России общественного движения с великим делом искупления, совершенным Самим Христом, можно ли говорить о глубоком внутреннем сходстве того и другого? Можно ли говорить, что благодаря освободительному движению общественная жизнь России стала ближе к Евангелию Христову, что Христос, родившийся в Вифлееме, и ныне, как говорят некоторые, живет в России? Чтобы ответить на эти вопросы, вникнем глубже в слова святого апостола о дарованной людям свободе во Христе и в характер современного освободительного движения. Апостол существо свободы христианской полагает в искуплении людей от рабства суеты и страстей, совершенном чрез явление Сына Божия во плоти, а современное освободительное движение, ставя в стороне явление Бога во плоти, стремится прежде всего к так называемому восстановлению «прав человека» и под именем последних узаконяет весьма многие из страстей, от которых освободить людей пришел Христос.
Политическое освобождение освобождает не человека как субъекта смыслосодержащего процесса, а его страсти, которые как раз размывают бытие субъекта, уничтожают его. Право человека в этом смысле — это право не быть человеком. С другой стороны, Христос дает индивидууму и тот самый смысл, ради которого нужно освободить от страстей, и внешний ограничитель — осознание неизбежной необходимости этого освобождения. Аналогом вероучительного смысла на социальном уровне выступают «священные заветы древности», а аналогом индивидуального ограничителя — христианское государство, базовые параметры существования которого не подлежат обсуждению.
Как мы видим, национализм и авторитаризм (если хотите, оба слова можно закавычить) священномученика Фаддея (Успенского) не являются неким умонастроением, типичным для успешного церковного функционера начала века. Он выступал против революции 1905 года, высказывал скепсис по поводу учреждения Думы, в отличие от многих и многих не приветствовал Февральскую революцию, боролся с обновленцами. Но дело не только в этом: взгляды владыки вытекают из вполне традиционного аскетического учения. Забота о народе, о том, чтобы уникальная этническая общность сохранилась и процветала, покоится на убеждении в том, что народ, как и отдельный человек, может быть праведен или грешен, может увлекаться страстями и каяться. А политические взгляды обусловлены уверенностью в том, что народ нуждается во внешнем ограничителе, впрочем, выбираемом сознательно.
