на наш Телеграм
Мы уже писали про автобиографии святых.
В прошлый раз говорили о «современных патериках».
Сегодня — подборка дневников.
| Николай Японский
«Я почти в отчаянии! Едва ли выйдет что из Японской Миссии! Совсем потерял бодрость. Посмотрим еще, потянем лямку. Хотя как же мерзко, бездушно она тянется. В 20 лет можно ослабеть и состариться, какими бы идеалами ни был заряжен. Вот — к месту моей молодой жизни приближаюсь; если бы все хорошо было, как бы радостно было окунуться в воспоминания, а тут, кроме мерзейшего, отчаяннейшего состояния духа, ничего не вызовешь!» Это только одна цитата полного собрания дневников Николая Японского — но таких «депрессивных» записей там довольно много. Конечно, большая часть дневников — описание работы Миссии, поездок по Японии и пр. Но мы обращаем внимание на эти «неприятные» места, чтобы подчеркнуть их ценность для нас — «несвятых». Настоящая, не выдуманная святость — не беспрерывнное пребывание в Нетварном Свете; это бывает трудно, это бывает очень тяжело. Мы знаем, кто такой святитель Николай, но он сам, конечно, не знал; он тяжело работал, он отчаивался — в себе, в сотрудниках, в своем многодесятилетнем деле. И на наш взгляд, это самое ценное в его дневниках.
Дневники праведного Иоанна не похожи на дневники его современника свт. Николая. Здесь много описания бытовых ситуаций, пастырского служения. На удивление много места посвящено еде и недомоганиям — часто обращали внимание, что тот же странный интерес к телу есть и в дневниках Толстого — «враге-близнеце» Иоанна. Значительная часть текста посвящена размышлениям о различных отрывках Писания, о священническом служении, о том, как должно жить христианину. Наиболее интересным нам здесь кажется постоянное внимание праведного Иоанна к деятельной любви, «острая необходимость» помочь всем кому возможно, его боль о социальной справедливости. «Для брата земли не жалеть. Истинно всякая пища и питие, деньги, одежда — есть земля и вода. Прочь всякая прелесть вражия! Прочь прелесть дороговизны, прелесть красоты, прелесть сладости!» «Странно и жалко видеть, из–за каких пустых причин диавол лишает нас любви к Богу и ближнему. Из-за земного праха, в собственном смысле, неисчислимого и попираемого ногами: из-за денег, из-за пищи и пития, одежды, жилища, почестей — этого мимоидущего, вместе с материю своею землею и с нашими многопопечительными телами, праха».
Дневник послушника Николая (Беляева), будущего оптинского старца и исповедника — уникальный документ. Он открывает нам сокровенные страницы начального этапа духовного становления старца и великого святого — это действительно редкий случай. На страницах дневника читатель встретит прежде всего две фигуры — самого послушника и его наставника Варсонофия Оптинского; в книге содержится много наставлений этого старца. Дневник писался в первые три года пребывания будущего старца Никона в Оптине: 1907 — 1910 гг. Дневник состоял из трех тетрадей: последние две и начальные страницы первой утеряны. Ко всему прочему, издатели дневника сочли уместным не публиковать «второстепенные подробности», записи «сугубо личного характера», «некоторые суждения прп. Варсонофия, которые […] не вполне согласуются с опытом большинства православных святых» и «те места, в которых мысль автора выражена недостаточно внятно». Тем не менее, ценность дневника остается неоспоримой. Послушник Николай Беляев, будущий оптинский старец Никон в частности писал: «Знаю по себе: хочу и не могу сделать добро, делаю зло. Я даже не могу отличить белого от черного — зла от добра. Жалкое, ужасное состояние, в котором только и может помочь молитва, молитва покаянная. Да, я вижу единый исход из моего положения — это покаяние и приобщение Святых Таин. Прежде должен очистить себя покаянием, а затем принять в себя Тело и Кровь Христа. […] Я не имею в себе жизни, теперь это мне вполне понятно. Я ни разу не говел, не исповедовался, не приобщался. Ни разу. Это ужасно. Что толку, что я каждый год ходил говеть? Какой смысл в таком говении? Еще в прошлом году я, пожалуй, молился, когда приступал к Чаше, но этого далеко недостаточно. Я помню, мне жалко было расстаться с миром, с плотскими наслаждениями, да я и не хотел вовсе с ними расставаться. А это разве покаяние? Нет, тут только одна форма, внешняя сторона. Так не должно быть! Теперь я решил исправиться, хочу переменить жизнь и, кажется, хочу искренно. Если так, то для меня теперь имеет смысл говеть, ибо я намерен говеть по-настоящему, как следует. Я даже надеюсь, что это послужит основанием в моей дальнейшей жизни и деятельности. Я еще хотел в Рождественский пост говеть, но прозевал; да и мои теперешние мысли тогда едва нарождались. Завтра (впрочем, это будет сегодня), если даст Бог, я пойду к батюшке [Варсонофию Оптинскому], поговорю, авось разъяснит хоть немного, да, как человек уже пожилой и, по-видимому, искренно верующий, даст, может быть, добрый совет».
Вениамин (Милов)
«Духовный дневник» затрагивает разные темы: богословские, церковно-исторические, нравственно-психологические, культурные. Но это не абстрактные размышления. Каждое слово епископа Арсения — плод богатого духовного опыта. Когда речь идет, например, о сладостном чувстве присутствия благодати Божией, о сердечном сокрушении о грехах и очистительном свойстве покаяния, — сразу чувствуется, что все это было глубоко пережито самим автором. Следует отметить, что в «Духовном дневнике» нам открывается не только внутренний мир владыки Арсения, но, с другой стороны, и мир внешний — проблемы современной автору действительности. В книге упоминаются как положительные (служение св.прав. отца Иоанна Кронштадтского), так и отрицательные (разного рода сектантство) явления общественной и, в первую очередь, церковной жизни. Особое внимание, как своему наставнику благочестия и проводнику в монашескую жизнь, уделяет владыка Арсений праведному Иоанну Кронштадтскому, неоднократно и с особенной любовью вспоминая его на страницах своего дневника, рассказывая об особенностях литургического и пастырского служения отца Иоанна. «Дневник духовный» писался отцом Сергием Булгаковым в 1923 — 1925 годах. К сожалению, начало и конец «Дневника» утеряны. Эта книга — удивительная возможность прикоснуться к внутренней жизни выдающегося православного богослова и мыслителя. «Вчера вечером, после тяжелых впечатлений от суеты века сего, неудач и личной горечи, я пришел отравленный и всю ночь — во сне и без сна — тосковал и скорбел. Я чувствовал себя погруженным в глубокую тьму, и, как часто бывает, вся жизнь казалась мне ошибкой и неудачей. И я чувствовал в себе и на себе дыхание смерти: она входила и выходила и владела мною. Я молился, звал Бога, но не в силах был прорваться из глубины. Был сон: куда-то едем, высылают, и с нами новорожденное, хилое, несчастное дитя, и сердце изнемогает от боли и жалости за это дитя. Таким и встал, мертвым, тоскующим, и стал молиться. Сначала трудна была молитва, но потом чудесно возгорелось сердце. Господь умилосердствовался надо мною, сердце оттаяло, слезы радостной любви к Господу оросили меня, и я почувствовал в сердце одну радость, одну любовь и одну муку: все, все отдать для Господа, принять от Господа, понести от Господа. Христос мой, дай мне одно: любить Тебя, истаять в этой любви. Свете мой, Сладчайший Иисусе! Радость моя, Услаждение! Не оставляй это хладное, мертвое сердце Ты, воскресающий мертвецов!»
«Дневник отца Александра неизменно поражает широтой своего охвата. Им увлечется и ценитель литературы, и любитель политики, встретив тонкость суждений на самые разные темы, но прежде всего поражает глубина религиозного осмысления жизни. Все повседневные, частные явления, все многочисленные впечатления и оценки возведены к главному, к тому высшему смыслу, который вложен в замысел Божий о творении. И над всеми противоборствами и огорчениями, над всей критикой и обличениями основная тональность дневника — радость о Господе и благодарность Ему». Так писал о дневнике протопресивитера Александра Шмемана его сын Сергей.
Книга философа Владимира Бибихина «Узнай себя» состоит из двух частей: первая — философская, вторая — дневниковая. «От 7.45 до 10 вечера в очереди за бензином.…Светлеющее небо, на нем зигзагами, рывками проходит белое яркое, в восточном небосклоне исчезает. Поток сдвоенных фар навстречу и красных огоньков от меня, красиво. Человечество рвет и мечет, жмет, выколачивает — собственно, свою смерть? Игра с огнем. Война, пикантная внезапным уходом — отсюда. Откуда? Мощный человек проходит, каждым шагом показывая способность бежать, бить, толкать, преодолевать. Другие — мягкие. Я вдруг замечаю, что один думаю. Мне странно, легко смотреть на вещи, людей. Звезды над головой. Кто я?.. Миры звонкие, неприступные. Живешь один. Сегодня утром в храме, и священник приобретатель, осевший в хитреньком достатке. Мне хорошо и в такой церкви. — Боже мой, еще вчера: скоро уходить из этой жизни, как не хочется, как я буду упираться. Я себя не знаю. Кто будет уходить, куда, как? Требую больше с других — а сам?.. В подземном переходе около ВДНХ черный нищий в ватнике закинув в полумраке голову без шапки лежит на решетке; до этого двое наглых рослых молодых пьяных и еще двое подлипал молодых рослых вокруг двух девушек, на скрипках играющих полонез Огинского и ту вещь Паганини — вернее, играет одна, в лицо наглым, поодаль толпа наблюдает. В толпу как нож в масло входит наглость, толпа почти ждет насилия. Потом возле школы плотная черная сквернословящая толпа старшеклассников, не разгульная, хуже: взведенная ядовитой склокой, сжатые безвыходно молодые сердца, девицы обреченно слушающие мат. Правит даже не склока, она разрядилась бы, а холодная воля, властно ловящая свое в тумане. Глиняными ногами, на мосту крохотная светлая фигурка и затаенная темненькая, милые терпеливые… Ты загнан и спасен. Посвящен в пустоту мира. Все, от полноватой смазливой молодой мамы Антона, от разваливающегося глушителя до полувоенного гаража на Крутицком подворье, до Роминых выходок сцеплено невидимой ниткой настоящего, кричит о молчании, падая вверх ли вниз ли, падает в Прошлое, в руки Бога, в котором всё было именно так, как было, и не было, чтобы не было того, что было. Боже мой, неужели, неужели? Но молчи; не выдай. Странно, странно. Ты висишь. Без помощи. Попробуй за что-то схватиться — и упадешь».
Пирогов — «отец русской хирургии», гениальный врач и педагог. Мало кто знает, что Пирогов был нетривиальным религиозным мыслителем, прошедшим долгий путь через позитивизм — к критически осмысленной вере. Замечательны в Пирогове-мыслителе его последовательность и критичность — темперамент ученного-естественника. Примечательно его учение о мировом мышлении, акцент на веществе, биологизм (“биоцентризм” по Зеньковскому) его взглядов. Интересна его антропология: мысли о бессознательном, раздвоенности человека, причастности к мировому Логосу. Обо всем этом можно узнать из его дневников.
Дневники Пришвина — блестящая литература, глубокая мысль, уникальное по объему, меткости, подробности описание первой половины XX века. С уверенностью можно говорить, что пришвинские дневники — одна из главных книг XX века. «Я стал читать их и поражался, насколько афоризм или выдержка, превращенные в изречение, могут многое выразить, почти заменяя целые книги» — говорил о них Пастернак. Мало кто знает, что Пришвин был глубоким философом, а что он был христианским философом — знают еще меньше. Отношение его к христианству менялось — от критического в юности до «верующего» в зрелом возрасте, но вера в Бога всегда остается предметом пришвинского интереса.
«Мартиролог» — дневниковые записи Андрея Тарковского. Первая запись сделана 30 апреля 1970 г. в периоде подготовки к съемкам «Соляриса», после четырех лет простоя. Последняя запись — 15 декабря 1986 года, за две недели до кончины. Читатель найдет записи самого разного толка — от высоких философских и кинематографических рассуждений до описания вполне бытовых ситуаций (вплоть до списков «что купить»). Название «Мартиролог» — для христианина вполне внятно — «список мучеников», буквально — «запись страданий». Несколько выписок, показавшихся нам интересными: «Сегодня приснился ужасно грустный сон. Опять я видел северное (как мне кажется) озеро где-то в России, рассвет. На его противоположном берегу два православных русских монастыря с соборами и стенами необыкновенной красоты. И мне стало так грустно! Так больно!» «Какими ошибочными и ложными представлениями о людях мы живем! (О французах, о неграх, да и об отдельных субъектах.) А кто к нам отнесся лучше, чем французы? Дают гражданство, квартиру, Комитет собирает деньги и платит за все и за клинику. А в клинике одна негритянка — просто ангел: улыбается, старается услужить, любезная, милая. Наши представления надо менять. Мы не видим. А Бог видит и учит любить ближнего. Любовь все преодолевает. И в этом Бог. А если нет любви, то все разрушается. Я совершенно не вижу и не понимаю людей. Отношусь к ним предвзято и заведомо нетерпимо. Это истощает духовно и запутывает. А вот работа в Стокгольме мне очень помогла.» «Самое важное — этот символ, который не дано понять, а лишь чувствовать, верить, вопреки всему — верить… Мы распяты в одной плоскости, а мир — многомерен. Мы это чувствуем и страдаем от невозможности познать истину… А знать не нужно! Нужно любить. И верить. Вера — это знание при помощи любви» «Боже! Чувствую приближение Твое. Чувствую руку Твою на затылке моем. Потому что хочу видеть Твой мир, каким Ты его создал, и Людей Твоих, какими Ты стараешься сделать их. Люблю Тебя, Господи, и ничего не хочу от Тебя больше. Принимаю все Твое, и только тяжесть злобы моей, грехов моих, темнота низменной души моей не дают мне быть достойным рабом Твоим, Господи! Помоги, Господи, и прости! Образ — это впечатление от Истины, на которую Господь позволил взглянуть нам своими слепыми глазами» «Человек, писатель, достигший высших духовных сфер, готовый к смерти, интеллектуал, честный, добрый человек. Одинокий, презревший успех и суету, в один прекрасный день посмотрел в зеркало и заметил на своем лице следы страшной болезни: проказы. Он год проводит в ожидании момента, когда проявится болезнь явно. Через год ему говорят (авторитеты, врачи), что он здоров. Он возвращается домой, где все покрыто пылью. Пачка истлевшей бумаги, в которую проваливается карандаш, когда он хочет что-то написать. — Ничего! — говорит он хрипло. — Ничего, — повторяет он громко своему живому отражению в зеркале, чтобы удостовериться, что он еще жив. Но он уже пуст. Пуст, как кокон, из которого бабочка уже выпорхнула. И он понимает, что самый великий грех — гордыня. Ибо он вообразил в свое время, что достиг духовных вершин, в то время как сейчас он не более как ничтожество: осознание смерти, через болезнь, опустошило его. Он открывает Библию и читает: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их…» — Сначала было Слово, — говорит этот несчастный». |
