на наш Телеграм
170 лет назад, 16 октября 1854 года, родился Оскар Уайльд — классик английской литературы, смелый социальный мыслитель и чисто христианский художник, вокруг которого до сих пор не развеялся мешающий понять его творчество морок «декадента» и т. п. В сегодняшнем обзоре мы поэтому начнем с его мысли — и только потом перейдем к его искусству: ведь в мысли своей Уайльд оказывается индивидуалистом-социалистом, ставящим в её центр — христианство, а в искусстве своем напрямик оказывающимся христианским моралистом и аллегористом.
Эссе
В эссе «Душа человека при социализме» Уайльд утверждает, что частная собственность обезображивает человечество тремя способами. Большинство людей она загоняет в нужду, в необходимость работы и т. д. Преуспевающее меньшинство она привязывает к себе гонкой за прибылью, привязанностью к богатству. Те, кто недоволен таким положением дел (бунтари, альтруисты), растрачивают себя на борьбу и не живут своей жизнью. Таким образом капитализм блокирует индивидуализм — свободу человека, всестороннее развитие человеческой личности. Таким образом Индивидуализм возможен только при уничтожении частной собственности, при социализме — утверждает эстет, модернист Уайльд. Это важная мысль, ибо при слове «социализм» у многих возникают картинки бараков, серости и пр., а капитализм рифмуется с индивидуализмом. Нет — подлинный индивидуализм возможен только при социализме: пролетарий, собственник, альтруист — не индивидуалисты, не свободны, их личности искажены капитализмом.
Возможен ли индивидуализм при таких условиях? — да, по-христиански: Христос — первый и совершенный Индивидуалист. Он — не моралист, не альтруист и т. д., Он — свободная личность, романтик, поэт, учащий, как можно жить свободно, как сохранить свою личность в мире страданий. И действительно: это Иуда вознегодовал, когда был разбит сосуд с драгоценным миром, ведь его можно было продать и помочь бедным; это Иуда — альтруист, Иисус же — нет, Он про чистую «бессмысленную» радость, про «хорошо нам здесь быти».
Тут Уайльд делает разворот от христианства: христианство — это-де индивидуализм в мире страданий. При социализме, в эпоху победившего индивидуализма, христианство более не будет нужно: социализм-де будет эпохой «нового эллинизма». Заметим, что Уайльд слишком узко понимает христианство. Он не учитывает апокалиптического, воскресшего Христа, не учитывает Грядущего Царства. Христианство — не только о страданиях, оно о Грядущей Абсолютной Свободе и Радости. Цитаты:
«Всякий, кто живет припеваючи в условиях нынешней системы российского правления, видимо, должен считать, что либо души у человека вообще нет, либо, если таковая есть, она не стоит того, чтоб совершенствовать ее. Нигилист, отрицающий любую власть, будучи убежден, что власть — зло, и превозносящий любую боль, поскольку через нее выражает он свою индивидуальность, как раз и есть правоверный христианин. Идеал христианства для него — истина».
«Говоря о нищих, Иисус, по сути, имеет в виду носителей личности, тогда как, говоря о богатых, Он, по сути, имеет в виду тех, кто личностью не является. Иисус возник в обществе, которое, подобно нашему, благословляло накопление частной собственности … Он говорил человеку: «Тебе дана неповторимая личность. Развивай ее. Будь самим собой. Не воображай, будто совершенство твое в накоплении богатств или в обладании дарами внешнего мира. Твое совершенство внутри себя. Едва постигнешь это, ты не захочешь богатства. Материальные богатства можно украсть. Подлинные украсть невозможно. В сокровищнице души твоей таятся бесценнейшие богатства, которые никто у тебя украсть не в силах. И потому стремись изменить жизнь свою так, чтобы мирские дела не причиняли тебе зла. И еще — стремись освободиться от собственности своей. Она влечет за собой презренную суету, бесконечную погоню за нею, неизбывное зло. Личная собственность всегда и везде угнетает Индивидуализм. … Когда познавшие себя пойдут в мир, то мир не приимет их. Это неизбежно. Миру Индивидуализм ненавистен. Но это не должно поколебать их. Они должны быть покойны и уверены в себе. Если какой человек отберет у них плащ, они отдадут ему свой плащ, дабы показать, что материальное для них не значит ничего. Если люди оскорбят их, те не ответят оскорблением».
Письмо-исповедь
«De Profundis» — текст, написанный Уайльдом в тюрьме, письмо, написанное виновнику его жизненной катастрофы. Оказавшись в самой гуще страдания и унижения, Уайльд обращается ко Христу, повторяя ключевые положения «Души человека при социализме», но делает шаг вперед: здесь христианская свобода, христианский индивидуализм не просто поддерживает узника, но и вдохновляет его на социальную борьбу, в частности на изменение тюремной системы: христианство для него теперь — не только индивидуализм в мире страданий, но и путь к грядущему индивидуализму: «нет в мире ничего столь неправедного, чего дух Человечности, то есть дух Любви, дух Христа не смог бы исправить, чтобы несправедливость можно было снести». Текст крайне личный — со всей возможной неловкостью, интимностью, «постыдностью» личного, унизительной историей обремененного, письма. «Душа» — текст теоретический, парадоксы обеспеченного «декадента»; «De Profundis» — и в этом горькая ценность, слезная красота этого текста — как бы то же самое, если понимать буквально, но теперь совсем не «литературная забава» и остроумные парадоксы, а выблеванный реальным страданием и унижением текст; особенно больно читать — учитывая вышеизложенные идеи Уайльда — как он подсчитывает деньги, потраченные на «друга», вследствие чего стал банкротом, вспоминает «сцены», «вспышки», «грубости» и пр. Из глубины воззвах к Тебе, Господи. Цитаты:
«Две самых совершенных человеческих жизни, которые встретились на моем пути, были жизнь Верлена и жизнь князя Кропоткина: оба они провели в тюрьме долгие годы; и первый — единственный христианский поэт после Данте, а второй — человек, несущий в душе того прекрасного белоснежного Христа, который как будто грядет к нам из России».
«Предельного романтизма, в смысле наивысшей реальности, Он достигает в своем отношении к Грешнику. Мир издревле любил Святого за то, что он приблизился, насколько это возможно, к божественному совершенству. Мне кажется, что Христос любил Грешника, неким божественным инстинктом прозревая в нем наибольшую близость к человеческому совершенству. Он не ставил превыше всего ни стремление исправлять людей, ни стремление избавить их от страданий. Он не ставил себе целью превращать интересного разбойника в скучного честного человека. Общество Вспомоществования Узникам и другие подобные затеи не встретили бы Его одобрения. Сделать из Мытаря Фарисея — это никак не показалось бы Ему великим достижением. Но взглядом, пока еще непостижимым для мира, Он видел, что грех и страдание — это нечто само по себе прекрасное, святое, исполненное совершенства. Эта идея кажется опасной. Верно. Все великие идеи всегда опасны. Но нет ни малейшего сомнения в том, что это был символ веры Христа. И у меня нет ни малейшего сомнения, что этот символ веры и есть истина».
«Мысли большинства людей — это чьи-то чужие мнения, их жизнь — подражание, их страсти — заемные страсти. Христос был не только величайшим, но и самым первым Индивидуалистом в Истории. Люди пытались представить Его заурядным филантропом, уподобляя Его отталкивающим филантропам девятнадцатого века, или называли Его Альтруистом, причисляя к людям непросвещенным и сентиментальным. Но Он не был ни тем, ни другим. Конечно, Он жалел бедняков и тех, кто брошен в темницы, униженных, несчастных — но еще большую жалость вызывали у Него богатые, те, кто упорно гонится за наслажденьями, те, кто теряет свободу, отдаваясь в рабство вещам, те, кто носит тонкие одежды и живет в королевских покоях. Богатство и Наслаждение казались Ему гораздо более глубокой трагедией, чем Бедность и Страданье. А что касается Альтруизма, то кто лучше Него понимал, что нами правит призванье, а не пристрастье и что нельзя собирать виноград с терновника и смоквы с репейника?»
«Тюремная система абсолютно, вопиюще несправедлива. Я отдал бы все на свете, чтобы изменить ее, когда я выйду отсюда. Я намерен попытаться сделать это. Но нет в мире ничего столь неправедного, чего дух Человечности, то есть дух Любви, дух Христа, обитающий вне храмов, не смог бы исправить, пусть не до конца, но, по крайней мере, настолько, чтобы несправедливость можно было снести, не ожесточаясь сердцем.
Я знаю также, что за стенами тюрьмы меня ждет столько радостей — начиная с тех, кого св. Франциск Ассизский называет «брат мой, ветер» и «сестра моя, буря», — это такие чудесные вещи! — и кончая витринами магазинов и закатами в больших городах. Если я начну перечислять все, что мне осталось, то не смогу поставить точку — ведь Бог создал этот мир и для меня, не меньше, чем для других. Быть может, я вынесу отсюда что-то, чего у меня раньше не было. Я не стану напоминать тебе, что моральная «реформация» кажется мне столь же бессмысленной и пошлой, как и реформации теологические. Но если обещание исправиться и стать лучше — просто образчик невежественного пустословия, то сделаться более глубоким человеком — заслуженная привилегия тех, кто страдал. И мне кажется, что я стал таким. Ты можешь сам судить об этом».
«Любовь — это потерянная тайна мироздания, которую тщетно разыскивают все мудрецы, и что только через любовь можно прикоснуться к сердцу прокаженного или к Стопам Божьим.
И — самое главное — Христос был величайшим из всех Индивидуалистов. Смирение, так же как и свойственное художнику приятие всего происходящего, — это всего лишь способ самовыражения. Христос всегда ищет одного — души человеческой. Он называет ее «Царством Божиим» — η βασιλεια του Θεου — и находит ее в каждом человеке. Он сравнивает ее с тем, что мало само по себе — с крохотным семечком, с горстью закваски, с жемчужиной. Ибо свою душу обретаешь только после того, как отрешишься от всех чуждых страстей, от всего, нажитого культурой, — от всего, чем ты владел, будь то дурное или хорошее.
Со всей мятежностью, свойственной моей натуре, со всем упорством, на которое была способна моя воля, я сопротивлялся ударам судьбы, пока у меня не осталось ничего на свете, кроме Сирила. Я стал узником и нищим. Я потерял доброе имя, положение в обществе, счастье, свободу, богатство. Но одно бесценное сокровище у меня сохранилось — это был мой родной сын, мой первенец. Внезапно закон вырвал его у меня. Это был такой сокрушительный удар, что я не знал, как жить дальше, и тогда я бросился на колени, склонил голову и со слезами сказал: «Тело ребенка — то же, что тело Господне; я недостоин ни того, ни другого». Мне кажется, что эта минута меня спасла. Я увидел, что мне остается только одно — со всем примириться. И с тех пор — как бы странно это ни показалось тебе — я стал счастливее. Ведь я постиг собственную душу, прикоснулся к самой ее высшей сути. Во многом я вел себя как ее злейший враг, но я увидел, что она встретила меня как друга. Когда прикасаешься к собственной душе, становишься простым, как дитя, — таким, как заповедал Христос».
Комедия
Уайльд — выдающийся драматург; «Идеальный муж» (текст и аудиокнига) — его безусловный шедевр. Эту пьесу хоть и задним числом, но с полным правом можно отнести — к вообще свойственной английской культуре — традиции честертонизма: высота/глубина в счастливейшем союзе с легкостью и блеском, парадоксальность, юмор, остроумие — при подлинном уме, мысли, философичности — и все это в конечном счете служит чем-то, чей жанр можно было обозначить как христианское моралите.
Итак, дано: оппозиция внешне безупречного джентльмена с гадким секретом и женой-фарисейкой (не в смысле — лицемеркой: она вполне праведна) и внешне безалаберного насмешника-холостяка с нежной чистой душой. Нужно увидеть и оценить двойной оборот пьесы: дело не только в том, что добродетель здесь побеждает порок — преодолевая страх наказания и позора, джентльмен не идет на новую подлость и тем преодолевает шантаж, «философию могущества» и «евангелие золота» (заметьте, как специфически социально-политически Уайльд характеризует грех: он и здесь — автор вполне социально-политически ангажированный) — в общем, основные силы века сего; итак, дело далеко не только и не столько в этом, а в том, что фарисейский морализм (жены «идеального мужа» с гадким секретом) счастливо терпит крушение под напором благодати — жизни, веселия, прощения; дело совсем не только и не столько в том, что «идеальный муж» оказывается грешником, а в том, что и подлинная идеальная нравственность его жены недостаточна: жена в самой своей правоте — не права; спасает её мужа, её брак не она, а безалаберный шутник, которому чужой грех не в тягость, он рад помочь и спасти. Морализм тяжел, серьезна; благодать легка, весела. Итак, среди этих двух — греха и морализма — следует выбрать третье: благодать (дар, милосердие, помощь, любовь): «любовь нужна не тем, кто идеален, а тем, кто грешен». Итак: прекрасная комедия — и одно из самых подлинно евангельских произведений мировой литературы.
Сказка
Сказки Уайльда совершенно чудесны: чистейшее искусство — и искусство христианское, где Уайльд напрямик и буквально обращается к христианским темам и сюжетам: скорее — религиозно-философские аллегории, религиозно-моральные притчи. Вот из «Счастливого принца» (текст и аудиокнига), самой, наверное, известной уайльдовской сказки — о милосердии птицы и статуи:
«— Удивительно! — сказал главный литейщик. — Это разбитое оловянное сердце не хочет расплавляться в печи. Мы должны его выбросить вон.
И швырнули его в кучу сора, где лежала и мертвая Ласточка.
И повелел Господь ангелу Своему:
— Принеси Мне самое ценное, что ты найдешь в этом городе.
И принес Ему ангел оловянное сердце и мертвую птицу.
— Справедливо ты выбрал, — сказал Господь. — Ибо в Моих райских садах эта малая пташка будет теперь во веки веков, а в Моем золотом чертоге Счастливый Принц будет воздавать Мне хвалу».
Роман
И вот только после всего сказанного — «Портрет Дориана Грея» (текст и аудиокнига): внешне — «декадентская», (пред)модернистская проза; внутренне: классическое христианское моралите; внешний блеск, успех, удовольствия — внутренние пороки, гниение, смерть; аллегорическое изображение души грешники: что начинается почти невинно, скорее как жизнерадостный гедонизм — наращивается в чудовищный ком грязи и крови — что внешнему наблюдателю за внешним мирским блеском не видно. Из последней главы:
«Дориан испытывал в эти минуты страстную тоску по незапятнанной чистоте своей юности, «бело-розовой юности», как назвал ее однажды лорд Генри. Он сознавал, что загрязнил ее, растлил свою душу, дал отвратительную пищу воображению, что его влияние было гибельно для других, и это доставляло ему жестокое удовольствие. Из всех жизней, скрестившихся с его собственной, его жизнь была самая чистая и так много обещала — а он запятнал ее. Но неужели все это непоправимо? Неужели для него нет надежды?
О, зачем в роковую минуту гордыни и возмущения он молил небеса, чтобы портрет нес бремя его дней, а сам он сохранил неприкосновенным весь блеск вечной молодости! В ту минуту он погубил свою жизнь. Лучше было бы, если бы всякое прегрешение влекло за собой верное и скорое наказание. В каре — очищение. Не «Прости нам грехи наши», а «Покарай нас за беззакония наши» — вот какой должна быть молитва человека справедливейшему богу».
