на наш Телеграм
26 февраля Виктору Гюго исполнилось бы 220 лет — одному из тех, кому не подходит даже титул «великий писатель». Очевидно, как и с Данте, Шекспиром, Сервантесом, Диккенсом, Гете, Толстым и Достоевским, что Гюго — нечто принципиально другое, чем просто «писатель». Автор одних из самых читаемых книг просто за всю историю, создатель таких фигур, как Вальжан и Квазимодо, которых, безусловно, все знают, даже если не знают, кто их придумал. Гюго один из тех, кто определил лицо Запада, одна из вершин христианской культуры. Его творчество с редкой ясностью, прозрачностью, цельностью и монументальностью передает христианский взгляд на мир, причем христианство для Гюго столь очевидно и естественно, что просто не подвергается какой-либо рефлексии (для его младшего современника Достоевского это будет уже не так). Гюго можно было бы назвать Гомером христианского мира, творцом христианского эпоса, вселенных, состоящих из историй людей, их свободных выборов, их падений и возрождений: но что бы ни происходило, сколь глубоко ни было бы падение и сильно зло, в эпосе Гюго в центре всегда — милосердие. И это сколько угодно банально (в эпоху Диккенса и Гюго еще можно было быть «банальным»), но, как заметила Цветаева, если Гюго банален, то в том же смысле, как банально Солнце. Скажем, такая цитата из «Собора»: «Он был прекрасен, этот сирота, подкидыш, это отребье; он чувствовал себя величественным и сильным, он глядел в лицо этому обществу, которое изгнало его, но в дела которого он так властно вмешался; глядел в лицо этому человеческому правосудию, у которого вырвал добычу, всем этим тиграм, которым лишь оставалось ляскать зубами, этим приставам, судьям и палачам, всему этому королевскому могуществу, которое он, ничтожный, сломил с помощью всемогущего Бога». Достоевский характеризовал Гюго как «лирика с чисто с ангельским характером, с христианским младенческим направленьем поэзии» и более развернуто: «его мысль есть основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия, и в этой мысли Виктор Гюго, как художник, был чуть ли не первым провозвестником. Это мысль христианская и высоконравственная; формула ее — восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Это мысль — оправдание униженных и всеми отринутых парий общества». Ольга Седакова отзывалась о Гюго как об одном из тех писателей, благодаря которым «современный секулярный человек не утратил памяти о милосердии, о почтении к униженным, о надежде на человеческое братство, о красоте творения, наконец».
«Отверженные» Гюго — один из величайших романов мировой литературы, который стоит в одном ряду с «Божественной комедией», «Дон Кихотом», «Гамлетом», «Войной и миром». «Отверженных» можно было бы назвать христианской Илиадой. Целый космос, устроенный как ткань множества судеб людей, с их свободой, их падениями и взлетами. Но в центре всего этого множества — смирение и милосердие епископа Мириэля. «От небытия к Богу, от ангела к чудовищу», как определял сам автор путь своего героя. Вальжан в начале романа — на самом дне. Избыточный, расточительный дар Мириэля спасает его, запускает преображение, цепную реакцию благодати. А вот справедливость инспектора Жавера, хотя она неложная справедливость, ведет к катастрофе. Справедливость губит, благодать спасает: «Я пришел не судить мир, а спасти», — говорит Христос. Можно только удивляться естественности, непосредственности христианства Гюго, его ясному уверенному свету, для нас уже давно недоступному. «Отверженные» — то есть те, к кому пришел Христос, грешники, мытари и блудницы, нищие, больные, последние. Собственно, ведь и сам Христос — Отверженный.
Константинопольский патриарх Афинагор говорил: «Более всех я любил Виктора Гюго и его роман “Отверженные”; книга, которая рассказала мне тогда о подлинном епископе, о человеке, знавшем о том, что молитва и любовь обязывают…»
Ольга Седакова отзывалась о романе так: «“Отверженные” Виктора Гюго (я очень рано прочла этот толстый том). Епископ Мириэль дарит обокравшему его каторжнику Жану Вальжану еще и серебряные подсвечники, которыми тот чуть не убил хозяина… Здесь я рыдала.
Во всех этих душераздирающих эпизодах из разных книжек общим было одно: происходило то, чего вроде бы и быть не может среди «нормальных людей» — и вместе с тем в этом невозможном узнавалось как будто исполнение твоего самого сильного желания: так и должно быть на свете. Б. Пастернак писал в письме: “Жизнь — это поруганная сказка”. В таких жестах, действиях, взглядах — “не от мира сего” — сказка жизни как будто выздоравливала и сияла во всей красе».
Несколько цитат Гюго из романа и по его поводу:
«До тех пор пока силою законов и нравов будет существовать социальное проклятие, которое среди расцвета цивилизации искусственно создает ад и отягчает судьбу, зависящую от Бога, роковым предопределением человеческим; до тех пор пока не будут разрешены три основные проблемы нашего века — принижение мужчины вследствие принадлежности его к классу пролетариата, падение женщины вследствие голода, увядание ребенка вследствие мрака невежества; до тех пор пока в некоторых слоях общества будет существовать социальное удушие; иными словами и с точки зрения еще более широкой — до тех пор, пока будут царить на земле нужда и невежество, книги, подобные этой, окажутся, быть может, не бесполезными».
«Эта книга — драма, в которой главное действующее лицо — бесконечность. Человек в ней лицо второстепенное».
«И нет ли, одновременно с бесконечностью вне нас, другой бесконечности, внутри нас? Не наслаиваются ли эти две бесконечности (какое страшное множественное число!) друг на друга? Не находится ли, так сказать, эта вторая бесконечность под первой? Не является ли она зеркалом, отражением, отголоском, бездной, имеющей общий центр с другой бездной? Обладает ли эта вторая бесконечность разумом, как первая? Мыслит ли? Любит ли? Желает ли? Если эти обе бесконечности одарены разумом, то у каждой из них есть волевое начало и есть свое «я» как в высшей, так и в низшей бесконечности. Низшее «я» — это душа; высшее «я» — это Бог…»
«Бог открывает людям свою волю в событиях — это темный текст, написанный на таинственном языке. Люди тотчас же делают переводы — переводы поспешные, неправильные, полные промахов, пропусков и искажений. Очень немногие понимают язык божества».
«Бог за всем, но все скрывает Бога. Вещи темны, живые творения непроницаемы. Любить живое существо значит проникнуть в его душу».
«Книга, лежащая перед глазами читателя, представляет собою от начала до конца, в целом и в частностях, — каковы бы ни были отклонения, исключения и отдельные срывы, — путь от зла к добру, от неправого к справедливому, от лжи к истине, от ночи к дню, от вожделений к совести, от тлена к жизни, от зверских инстинктов к понятию долга, от ада к небесам, от небытия к Богу. Исходная точка — материя, конечный пункт — душа. В начале чудовище, в конце — ангел».
«Собор Парижской Богоматери» Гюго — одна из самых читаемых книг на планете, ставшая настоящим мифом: кто не знает имен Квазимодо, Эсмеральды, Фролло? Помимо того, что эта одна из самых увлекательных историй из когда-либо рассказанных, «Собор Парижской Богоматери» — книга на редкость полная глубокими идеями и образами. Гюго размышляет на темы красоты и уродства, желания и соблазна, веры и клерикализма, о перевороте Гутенберга и многом другом. Но главным остается глухой горбатый звонарь, единственный обладатель чистой души в этой книге, которую, само собой разумеется, почти никто не заметил, но которую почти все с наслаждением мучают, предают осмеянию и унижению: не встает ли здесь образ другого Неузнанного, Чистого и Претерпевшего Страсти?
К Кому еще могут подойти эти слова, сказанные о Квазимодо: «Он был прекрасен, этот сирота, подкидыш, это отребье; он чувствовал себя величественным и сильным, он глядел в лицо этому обществу, которое изгнало его, но в дела которого он так властно вмешался; глядел в лицо этому человеческому правосудию, у которого вырвал добычу, всем этим тиграм, которым лишь оставалось лязгать зубами, этим приставам, судьям и палачам, всему этому королевскому могуществу, которое он, ничтожный, сломил с помощью всемогущего Бога»?
«Последний день приговоренного к смерти» — великий роман и великий манифест против смертной казни. Гюго прекрасно помнит «критерий» Христа:
«бездомен был, и вы не приютили Меня; наг был, и вы не одели Меня; болен был и был в темнице, и вы не навестили Меня.
Тогда и они скажут Ему в ответ: Господи! Когда мы видели Тебя голодным, или жаждущим, или бездомным, или нагим, или больным, или в темнице и не помогли Тебе?
Тогда Он скажет им в ответ: уверяю вас: то, что вы не сделали хотя бы для одного из этих младших, вы для Меня не сделали».
Гюго с удивительной мощью описывает последние часы приговоренного к смерти; мы не знаем, виновен ли приговоренный, не знаем и его имени, знаем только, что сейчас его убьют «по закону».
Гюго в предисловии пишет: «хорошо умыть руки, но важнее сделать так, чтобы не проливалась человеческая кровь» (понятно ли, на какого судью и на Какого подсудимого указывается здесь?). Гюго продолжает: «Здание будущего общества не рухнет оттого, что не будет этой постыдной подпоры. […] вам предстоит быть свидетелями преобразования уголовного кодекса, который проникнется Христовым законом и озарится его благостным светом. […] Маслом и бальзамом будут врачевать раны, которые прижигали железом и огнем. То зло, на которое ополчались гневом, начнут лечить милосердием. Это будет просто и величаво. Вместо виселицы — крест. Вот и все».
«Девяносто третий год» — роман Виктора Гюго о Французской революции, революционном терроре, якобинской диктатуре, подавлении восстания в Вандее. Два главных героя: священник-революционер и его ученик. Оба — республиканцы, оба воюют за Революцию. Оба признают правду революционной диктатуры и террора. Но первый на этом останавливается и тем самым встает на сторону зла. Второй — видит в этом лишь переходный момент, трагическую необходимость, видит за республикой — республику духа, за ценностью революции, ее же, революции, высшую ценность — человечность. Конфликт средств и целей Революции. Тема христианства здесь важна: первый герой — священник, с головой — с фанатизмом — ушедший в террор (история Французской революции, к слову, и правда знает священников-революционеров); второй — христианин, не забывающий истину любви. В общем — христианское размышление о Революции, о ее правде, о ее трагедии, о ее преступлениях. Цитата:
«Бывают великие потрясения души.
И чем больше он размышлял над всем виденным, тем сильнее становилось его смятение.
Пока на земле шла борьба, шла борьба и на небесах.
Борьба добра против зла.
Перед глазами Говэна зажегся ослепительный свет. В разгар гражданской войны, в неистовом полыхании вражды и мести, в самый мрачный и самый яростный час, когда преступление все заливало заревом пожара, а ненависть все окутывала зловещим мраком, в минуты борьбы, где все становилось оружием, где схватка была столь трагична, что люди уже не знали, где справедливость, где честность, где правда, — вдруг в это самое время Неведомое — таинственный наставник душ — только что пролило над бледным человеческим светом и человеческой тьмой свое извечное великое сияние.
Лик истины внезапно воссиял из бездны над мрачным поединком меж ложным и относительным.
Неожиданно проявила себя сила слабых.
Так извратить революцию!
Так умалить республику!
Неужели высокий закон всепрощения, самоотречения, искупления, самопожертвования существует лишь для защитников неправого дела и не существует для воинов правды?
Как! Отказаться от борьбы великодушия? Примириться с таким поражением?»
«Приписывать революцию человеческой воле все равно, что приписывать прибой силе волн.
Революция есть дело Неведомого. Можете называть это дело прекрасным или плохим, в зависимости от того, чаете ли вы грядущего, или влечетесь к прошлому, но не отторгайте ее от ее творца. На первый взгляд может показаться, что она — совместное творение великих событий и великих умов, на деле же она лишь равнодействующая событий. События транжирят, а расплачиваются люди. События диктуют, а люди лишь скрепляют написанное своей подписью. 14 июля скрепил своей подписью Камилл Демулен, 10 августа скрепил своей подписью Дантон, 2 сентября скрепил своей подписью Марат, 21 сентября скрепил своей подписью Грегуар, 21 января скрепил своей подписью Робеспьер; но Демулен, Дантон, Марат, Грегуар и Робеспьер лишь писцы Истории. Могущественный и зловещий сочинитель этих незабываемых строк имеет имя, и имя это Бог, а личина его Рок. Робеспьер верил в Бога, что и не удивительно.
Революция есть по сути дела одна из форм того имманентного явления, которое теснит нас со всех сторон и которое мы зовем Необходимостью.
И перед лицом этого загадочного переплетения благодеяний и мук История настойчиво задает вопрос: Почему?
Потому — ответит тот, кто ничего не знает, и таков же ответ того, кто знает все.
Наблюдая эти стихийные катастрофы, которые разрушают и обновляют цивилизацию, не следует слишком опрометчиво судить о делах второстепенных. Хулить или превозносить людей за результат их действий — это все равно, что хулить или превозносить слагаемые за то, что получилась та или иная сумма. То, чему положено свершиться, — свершится, то, что должно разразиться, — разразится. Но извечно безоблачная синева тверди не страшится таких ураганов. Над революциями, как звездное небо над грозами, сияют Истина и Справедливость».
«Человек, который смеется» — классический роман Виктора Гюго: история человека, выкраденного торговцами детьми и изуродованного ими для потехи публики: такова точка отсчета — самое дно «христианского», «просвещенного», европейского общества, из которой Гюго глазами своего персонажа показывает все социальное здание. Цитата:
«— Я поднялся сюда из низов. Милорды, вы знатны и богаты. Это таит опасность. Вы пользуетесь прикрывающим вас мраком. Но берегитесь, существует великая сила — заря. Заря непобедима. Она наступит. Она уже занимается. Она несет с собой потоки неодолимого света. И кто же помешает этой праще взметнуть солнце на небо? Солнце — это справедливость. Вы захватили в свои руки все преимущества. Страшитесь! Подлинный хозяин скоро постучится в дверь. Кто порождает привилегии? Случай. А что порождают привилегии? Злоупотребления. Однако ни то, ни другое не прочно. Будущее сулит вам беду. Я пришел предупредить вас. Я пришел изобличить ваше счастье. Оно построено на несчастье людей. Вы обладаете всем, но только потому, что обездолены другие. Милорды, я — адвокат, защищающий безнадежное дело. Однако Бог восстановит нарушенную справедливость. Сам я ничто, я только голос. Род человеческий — уста, и я их вопль. Вы услышите меня. Перед вами, пэры Англии, я открываю великий суд народа — этого властелина, подвергаемого пыткам, этого верховного судьи, которого ввергли в положение осужденного. Я изнемогаю под бременем того, что хочу сказать. С чего начать? Не знаю. В безмерном море человеческих страданий я собрал по частям основные доводы моей обличительной речи. Что делать мне с ними теперь? Меня гнетет этот груз, и я сбрасываю его с себя наугад, в беспорядке. Предвидел ли я это? Нет. Вы удивлены? Я тоже. Еще вчера я был фигляром, сегодня я лорд. Непостижимая прихоть. Чья? Неведомого рока. Страшитесь! Милорды, вся лазурь неба принадлежит вам. В беспредельной вселенной вы видите только ее праздничную сторону; знайте же, что в ней существует и тьма. Среди вас я — лорд Фермен Кленчарли, но настоящее мое имя — имя бедняка: меня зовут Гуинплен. Я — отверженный; меня выкроили из благородной ткани по капризу короля. Вот моя история. Некоторые из вас знали моего отца, я не знал его. Вас связывает с ним то, что он феодал, меня — то, что он изгнанник. Все, что сотворил господь — благо. Я был брошен в бездну. Для чего? Чтобы измерить всю глубину ее. Я водолаз, принесший со дна ее жемчужину — истину. Я говорю потому, что знаю. Вы должны выслушать меня, милорды. Я все видел, я все испытал. Страдание — это не просто слово, господа счастливцы. Страдание — это нищета, я знаю ее с детских лет; это холод, я дрожал от него; это голод, я вкусил его; это унижения, я изведал их; это болезни, я перенес их; это позор, я испил чашу его до дна. И я изрыгну ее перед вами, и блевотина всех человеческих бедствий, забрызгав вам ноги, вспыхнет огнем. Я колебался, прежде чем согласился прийти сюда, ибо у меня есть другие обязанности. Сердце мое не с вами. Что произошло во мне — вас не касается; когда человек, которого вы называете приставом черного жезла, явился за мной от имени женщины, которую вы называете королевой, мне на одну минуту пришла мысль отказаться. Но мне показалось, будто незримая рука толкает меня сюда, и я повиновался. Я почувствовал, что мне необходимо появиться среди вас. Почему? Потому, что вчера еще на мне были лохмотья. Бог бросил меня в толпу голодных для того, чтобы я говорил о них сытым. О, сжальтесь! О, поверьте, вы не знаете того гибельного мира, к которому будто бы принадлежите. Вы стоите так высоко, что находитесь вне его пределов. О нем расскажу вам я. У меня достаточный опыт. Я пришел от тех, кого угнетают. Я могу сказать вам, как тяжел этот гнет. О вы, хозяева жизни, знаете ли вы — кто вы такие? Ведаете ли вы, что творите? Нет, не ведаете. Ах, все это страшно… Однажды ночью, бурной ночью, еще совсем ребенком, вступил я в эту глухую тьму, которую вы называете обществом. Я был сиротой, брошенным на произвол судьбы, я был совсем один в этом беспредельном мире. И первое, что я увидел, был закон, в образе виселицы; второе — богатство, в образе женщины, умершей от голода и холода; третье — будущее, в «образе умирающего ребенка; четвертое — добро, истина и справедливость, в лице бродяги, у которого был только один спутник и товарищ — волк.
В эту минуту Гуинплен, охваченный душераздирающим волнением, почувствовал, что к горлу у него подступают рыдания.
И одновременно с этим — о ужас! — его лицо перекосилось чудовищной гримасой смеха».
Виктор Гюго — великий писатель, в своем мировоззрении сочетавший нечто такое, что сейчас трудно представить: милосердие, справедливость, свободу, прогресс, просвещение, республику, Евангелие, христианство, веру. Христианский республиканец, христианский апологет революции — вот кем был Гюго. Это есть в его великих романах; это есть и в его двух памфлетах против Наполеона III — «Наполеон малый» и «История одного преступления».
Наполеон III, опираясь на разложившуюся аристократию, финансовую буржуазию, пользуясь страхам масс, становится главой Республики — меняя затем на референдуме конституцию и становясь императором; а дальше: репрессии, казни, кровь, буйство обогащения и обмана. Ретроспективно в режиме Наполеона III мы находим образец коррумпированного режима, легитимирующего себя фальсификацией выборами («плебисцитарная демократия»), манипуляцией общественным мнением и пр. и пр. И вот против всего этого восстает Гюго, а в частности, против проституирования и издевательства над христианством и демократией, против того, что пособником всех этих преступлений и низостей делают религию. Несколько цитат:
«Возьмите весы, положите на одну чашку евангелие, на другую воинский приказ и взвесьте. Перетянет капрал; Бог весит немного.
Богу было отведено место в приказе, отданном в Варфоломеевскую ночь: «Убивайте всех; Бог распознает своих».
Вот на что идут священники и что они зачастую прославляют.
Евангелие совместимо с революцией, католицизм противоречит ей. Это объясняется тем, что папство противоречит евангелию.
Одна бригада убивала прохожих на участке между церковью св. Магдалины и Оперой, другая — между Оперой и театром Жимназ, третья — между бульваром Бон-Нувель и Порт-Сен-Дени. После того как 75-й линейный полк взял приступом построенную там баррикаду, бои у Порт-Сен-Дени прекратились; началось поголовное избиение. С бульвара резня лучами (страшное, но верное выражение!) расходилась по всем окрестным улицам. Спрут, вытянувший щупальцы. Бежать? Зачем? Прятаться? К чему? Смерть гналась за вами, и она была проворнее вас. На улице Пажвен солдат спрашивает прохожего: «Что вы тут делаете?» — «Иду домой». Солдат убивает прохожего. На улице Маре четырех юношей убивают во дворе дома, где они живут. Полковник Эспинас кричал: «После штыка — пушка!» Полковник Рошфор орал: «Режьте, колите, рубите! — и прибавлял: — Так и пороху меньше идет и шума меньше». Перед магазином Барбедьен какой-то офицер показывал товарищам свое нарезное ружье и хвастал: «Из него я с изумительной точностью попадаю между глаз». Затем он целился в первого встречного и действительно попадал без промаха. Избиение было чудовищное.
Исполним долг историка. Шесть недель спустя в Соборе Парижской Богоматери кто-то служил благодарственный молебен в честь декабрьского предательства, тем самым сделав Бога соучастником преступления.
Прибегая к избитым выражениям, которые кажутся уместными в подобных случаях, говорят, что 1848 год «вырыл пропасть». Отнюдь нет. Труп прошлого лежал на Европе, он лежит на ней и сейчас. 1848 год вырыл яму, чтобы сбросить туда эту падаль. Эту-то яму и приняли за пропасть.
В 1848 году все, что цеплялось за прошлое, что питалось падалью, увидело перед собой эту яму. И короли на тронах, и кардиналы в своих красных шляпах, и судьи под тенью своих гильотин, и полководцы на своих боевых конях — все содрогнулись, и не только они, но всякий, кто из корысти держался за то, что должно было исчезнуть, всякий, кто на пользу себе поддерживал какую-нибудь общественную неправду и жил на доходы от злоупотреблений, всякий, кто был хранителем лжи, привратником предрассудков или откупщиком суеверий, всякий, кто гнался за выгодой, лихоимствовал, вымогал, обирал, всякий, кто обвешивал, — как те, что подделывают весы, так и те, что подделывают евангелие, — и дурной купец, и дурной пастырь, и те, что плутуют с цифрами, и те, что торгуют чудесами, все, начиная с банкира — еврея, вдруг почувствовавшего себя католиком, и до епископа, обратившегося в еврея, — все эти люди прошлого сошлись вместе и, дрожа от страха, стали совещаться.
Они решили засыпать эту зияющую яму, куда чуть было не полетело их сокровище — все эти лживые вымыслы, которые столько веков угнетали человека, — замуровать ее наглухо, придавить глыбой, завалить камнями, а на всем этом водрузить виселицу и повесить на ней убитую, окровавленную, великую преступницу Истину.
Они решили покончить раз навсегда с духом освобождения и независимости, подавить, сокрушить силу, влекущую человечество вперед, и никогда больше не давать ей воли.
Ненависть, злоба, суеверие, себялюбие, ханжество вопили, шипели, завывали, неистовствовали, бесились; и, изрыгая все ту же клевету, так же потрясая кулаками и захлебываясь бешеной слюной, как некогда перед распятием Христа, взметались, подобно грозовой туче, вокруг твоего ясного лика, о Истина!»
