Культура необозрима, необозримы ее уровни и измерения, ее векторы, процессы, события, логики, артефакты — как и их взаимосвязи. Реальность — «предмет» культуры — потенциально бесконечна, следовательно, и сама культура, и методы ее изучения тоже потенциально бесконечны. А если верим, что исток реальности лежит в Божестве, то тогда «предмет» культуры и актуально бесконечен.

Этот текст, сравнивающий такие разные вещи, как собор Сен-Дени и трактат Тартальи, пытается высветить некое отношение между храмом и войной: готической архитектурой Средневековья и первыми подступами к конструированию военных машин модерна. Чтобы перейти потом к ангелологии, эсхатологии и политэкономии Булгакова, наемным войскам и наличным деньгам. Этот текст рожден интуицией, что здесь кроется нечто сущностное для нас и наших историко-культурных, социально-политических судеб.

Плоды духа и дела плоти

Богослужение есть производство определенного типа субъекта — спасенного человека, обоженного существа. Военная машина модерна есть производство массового человекоубийства — уничтожения тех самых существ, коим, по Василию Великому, отдан приказ стать богами. Так Божественный Приказ перекрывается совсем иными приказами.

Но не только эта противоположность ведет интуицию этого текста, но и нечто большее. «Массовое смертоубийство» ведь есть массовое жертвоприношение, то есть некое кощунственное культовое действо, некое сатанинское «богослужение» — отправление культа «отца лжи и человекоубийцы от начала». Церковь воинствующая ведет войну с духами злобы, властями, престолами, мироправлением тьмы века сего, руководствуясь Духом Святым, Чьи плоды суть: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание. Эти плоды — полная противоположность делам плоти, каковы суть вражда, ссоры, гнев, распри, разногласия, ненависть, убийства и тому подобное. «Храм» есть нечто, что способствует плодоношению Духа, Его «культуре». «Война» же есть очевиднейшее из дел плоти, «культуры демонов» (выражение Мережковского).

Фасад Сен-Дени

Прихожанина (или паломника — но не туриста, не потребителя «достопримечательностей») первого готического собора Сен-Дени (Париж, XII в.) встречает сразу некая историософия, историческая теология, запечатленная на его фасаде. Еще не входя в собор, его прихожанин должен осознать свое место и роль в истории — в Священной Истории, коей мы все участники.

На левом портале фасада Сен-Дени мы находим знаки зодиака — символ космического, астрономического времени, нашей включенности в историю мира, в «небесную механику». На правом портале — изображения месяцев, сезонных работ: символы вплетенности труда человека в природные циклы. Это — «естественное», циклическое время, в свою очередь вплетенное в линейное время, в Историю.

Линейное понимание времени, как известно, — «изобретение» Библии: не время природных круговращений, а время поступков, решений, актов свободы, событий. Символам этого времени посвящены большинство изображений фасада.

На правом портале — сцены из жития мученика Дионисия Парижского, почитавшегося первым епископом Парижа. Римская империя — в лице своих солдат отрубила ему голову на Монмартре (холме мучеников), откуда св. Дионисий пронес свою отрубленную голову в руках до места, где будет возведен Сен-Дени. Фасад собора тем самым отсылает своего прихожанина к героическому прошлому Церкви, дает образец поведения и вменяет определенную социологию: святой — жертва Империи, ее «силовых структур». Не власть и силу почитает Церковь, но их жертв. Мы так привыкли к этому, что не замечаем: по всему земному шару эта странная еврейская религия понастроила храмы в честь «мучеников» — то есть жертв репрессий, в честь казненных, брошенных зверям, сожженных, обезглавленных и пр. Обезглавленный святой, распятый Бог: не сила, но жертвенность; не власть, но кротость, не война, но мир.

На центральном портале фасада Сен-Дени мы обнаруживаем символы настоящего и будущего. Будущее символизировано сценой Страшного суда, где Царь мира — то есть Тот, Кто Сам был некогда казнен — будет судить всех нас. Всякий входящий в собор тем самым помещается между прошлым и будущим, ему говорят: ты — часть истории, что завершится Судом Христовым. В прошлом — образец мученичества Дионисия Парижского, и этим образцом следует руководствоваться в ожидании Суда Распятого Бога. «Небесная механика» и наши труды суть элементы этой истории: все в нее включено.

Участие в истории самого прихожанина символизируется изображением мудрых и неразумных дев. Эти девы суть фигуры выбора, который мы совершаем в каждый момент своей жизни. Выбора, предопределяющего нашу участь на Христовом Суде.

Фронтиспис «Новой науки» Тартальи

На фронтисписе «Новой науки» Никколо Тартальи мы находим совсем иную символику. «Новая наука» — трактат по баллистике 1537 года, один из важнейший документов раннего модерна. Здесь заложены основания для новоевропейской науки, математического естествознания: Галилей подхватит и закончит дело Тартальи. Но Тарталья развивает науку не просто так, а в целях более эффективного человекоубийства (развития артиллерии). Трактат Тартальи — граница между антично-средневековой наукой и наукой новоевропейской, и граница эта перейдена натурально с помощью пушек, чье изображение мы и видим на фронтисписе «Новой науки».

«Новая наука» — это собственно баллистика. Тарталья понимает, что происходит что-то странное — «новое», небывшее раньше в христианском мире. Он пишет, что работать в направлении такого искусства вредно для ближнего и разрушительно для человечества: это достойно Божьего наказания. Автор поэтому-де сжег спервоначала свою работу. Автор-де был в грусти и стыде, работая над столь ужасным предметом — наукой человекоубийства. Но теперь, «когда волк пытается напасть на наше стадо», он не может-де больше молчать и таки свой трактат публикует. «Волк» — Османская империя: мы тут видим типичнейший ход ксенорасиализации другого: «своих» убивать все-таки вроде бы грешно, но вот турок — сколько угодно. Тут открывается прекрасное поле военных экспериментов для «христианского» мира. Брешь в христианкой этике проделана: другого убить можно. Но а дальше мы знаем, что будет: все больше и больше убийств и других, и своих. Позже это назовут «колониальным бумерангом»: то, что «христианское человечество» разрешает делать себе с «другими», то потом оно непременно будет делать с собой (так, концлагеря впервые появляются в колониях).

Итак, фронтиспис: большой и малый круги антично-средневековых наук. В большой (нижний) круг впускает Евклид: там нас ожидает мудрость арифметики, геометрии, астрономии и пр. В малый (верхний) круг впускает Аристотель: там нас ждет божественная мудрость философии. Это — классическая антично-средневековая модель наук: и где же здесь найти место для «новой науки» баллистики? Среди почтенных старцев, символизирующих науки, мы неожиданно видим дымящиеся пушки и летящие ядра: храм антично-средневековой мудрости еще стоит, но уже скоро будет натурально разбомблен: Тарталья-то проводил эксперименты, долженствующие показать закономерности полета и падения артиллерийских снарядов: так рождалось экспериментальное естествознание. Эта (по Лосеву) мифология бессмысленного, обезбоженного не «космоса», не «мира», а просто пустоты, наполненной детерминированными атомами. Ни форм тебе уже здесь, ни энтелехий, ни ангелов, ни Небес, ни Бога. Люди тоже станут такими же «атомами» в обезбоженном мире — и прежде всего на войне.

Теофизика света

Но ведь Сен-Дени — тоже своего рода трактат о природе реальности. «Святой Дионисий» собора Сен-Дени (вполне в средневековом духе) — это не только парижский мученик, но и тот Дионисий, что упоминается в Книге Деяний. И тот, кто потом возьмет себе его имя как псевдоним: Дионисий Ареопагит, исследователь ангельских иерархий, Божественных Имен, мистической теологии. Создатель некоего комплекса «наук», воплощением которого служит Сен-Дени и который будет вытеснен «новой наукой».

Как Бог может присутствовать в мире как целом и в каждом его моменте? Как мир может быть и чем-то единым, и совокупностью вещей? Дионисий отвечает на эти вопросы картиной стройного гармоничного целого, вбирающего вещи не способом подчинения, но притяжением Божественного Эроса. По Дионисию, мир — иерархия, то есть некая умная красота, где Бог — и само ее единство, и связь между ее моментами, и источник бытия каждого из моментов. Бог это Светоносная Тьма, Непознаваемый Мрак, чей Свет отражается в бесчисленных зеркалах ангельских сил: некая теофизика света, некая теокосмология. Сен-Дени построен по открытым ею законам.

Витраж — один из основоэлементов готики: творение, просвеченное Божественным Светом. Камень — символ грубости, дебелости материи должен впустить в себя простор и свет, сам стать светом. Вот задача готики, ее «экспериментальная физика». Готика — тоже ведь определенная физика, определенная технология: огромные витражи, тонкие стены, высокие потолки, внутренний простор, разомкнутый к Свету. Как это решалось средневековыми мастерами? Вес («дебелость», плотность/плотяность) огромного здания распределялся через сложную систему внешних укреплений: не уничтожение материи, тварности, но особое искусство ее (материи) просвечивания, онебесивания. Здесь материя не противоставляется духу, но одухотворяется, обоживается. Тонкие, воздушные, просторные, высокие, полные света готические церкви — спасенная, обоженная материя. Готическое зодчество есть как бы аскеза: дебелую плоть мира соединяют с Божеством.

Элементы этой аскезы — решение проблемы веса здания с помощью сложной системы боковых контрфорсов, как бы освобождающих готический собор от собственного веса, — вынесены за стены собора и связаны с ним с помощью аркбутанов. Вес уходит в аркбутаны и контрфорсы, а значит, стены могут быть очень высокими и тонкими («воздушными», не массивными — важная черта готической архитектуры), и одновременно позволяющими иметь огромные окна, дающие возможность знаменитым готическим витражам. Другая важная особенность готической архитектуры — стрельчатая арка, которая позволяет архитекторам более свободно проектировать своды соборов: чем выше стрельчатая арка, тем меньше она создает «боковой распор» — еще одно средство перераспределения веса здания, его «аскезы». Тем же целям служит другая архитектурная новация готики — нервюра, выступающее ребро готического собора, перераспределяющая тяжесть здания на себя и дальше вниз.

Здесь мы видим, как инженерные решения служат чисто богословским целям: материя спасается, одухотворяется, истончается: позволяет свету проникнуть в себя и сама становится подобной свету: подобно тому, как это описано в Ареопагитиках.

Тут человеческие разум, земные вещества используются в возведении чего-то такого, что мыслилось как актуальное преображение в Боге. Но люди перестанут строить такие «обоживающие устройства» — и начнут развивать архитектуру бастионной фортификации — наряду с линейным строем пехоты, огнестрельным оружием, артиллерией. Военный бастион и готический храм — архитектура, способствующая конструкции разных социальных тел. Не физика и зодчество тут только, но и социология. Так Аверинцев («Наша философия») считает подлинной чисто философской новацией христианской философии именно социальную философию: Дионисий и Августин добавляют к неоплатонизму именно социальную тему: Град Божий, ангельские иерархии.

От небесных иерархий к земному абсолютизму

Социология религии объясняет нам, что богослужение есть некая машина, воспроизводящая определенный социум: зодчество, витражи, пение и пр. суть элементы этой машины, созидающие «Церковь воинствующую». «Крестовый поход соборов» — своеобразный социальный феномен, когда все силы общества были брошены на строительство того или иного собора. Сословные перегородки, материальные интересы падали: все объединялись, чтобы создать «обоживающие машины»: и в этом объединении уже и созидали себя как совершенно особое социальное тело. Чудеса, множество чудес — как рассказывают очевидцы — сопровождали эти «крестовые походы соборов».

Эпоха готических соборов — это и эпоха появления университетов, городских коммун — эпоха максимального ослабления государств. То был мир местных — и во многом самоуправляемых — центров и глобальных сетей (университетская, монашеская, церковная и пр. сети). Феодальное общество, конечно, было далеко от ангельских иерархий, от Царства Божьего. Но христианский мир видел здесь проблему и решал ее, пока оставался христианским.

Конец XIV — начало XV века называют «золотым веком простолюдина»: расцвет демократических институтов, социальных прав. Эпоха революций — христианских и «социалистических». Жакерия, табориты, восстание Тайлера, пролетарские восстания в итальянских республиках и т. д. В череде этих христиано-социальных движений феодализм был сломлен.

Но элиты не хотели терять власть: старая аристократия и зарождавшаяся буржуазия создают антинародный и антихристианский альянс, перехвативший инициативу у народа — «первоначальное накопление капитала», вакханалия насилия и грабежа. Грабежа крестьянских общин, монашеских общин, а затем и всего мира. «Золотой век простолюдина» сменяется абсолютизмом, первой формой господства буржуазии: национальные государства, абсолютная власть, военно-бюрократические машины. Старые феодальные элиты интегрируются в новый правящий класс вместе с торжествующей буржуазией в рамках абсолютистской монархии. Тут было уже не до строительства соборов. Ренессанс, Реформация — лишь культурные плоды этого процесса, частью которого было создание регулярных армий, рождение тотальной войны. Эпоха готических соборов — как и христианства вообще — закончилась; наступила эпоха «Просвещения», атеизма, материализма: тотального милитаризма. Секулярный разум — это разум и капиталистический, и милитаристский.

Массовое производство человекоубийства

Важно понять то, что наличные деньги, очевидно, появились для нужд оплаты профессиональных армий. Кусочками металла платили наемным солдатам; этими кусочками металла власть заставляла платить налоги для оплаты наемным солдатам. Профессиональные армии требуют денежного хозяйства. Слово «солдат» происходит от названия монеты, которым платили наемникам.

Средневековый мир — это мир личной верности: для феодального ополчения нужна вассальная верность, рыцарская честь, чисто «духовные» механизмы. Да в Средние века и воевали реже, намного меньшими силами и, как следствие, с намного меньшими жертвами. Важнее, что мир всегда понимался как добродетель, а война как грех.

На заре модерна (с уходом эпохи соборов) наемное войско сменяет феодальное ополчение. Для феодального ополчения нужна верность; для наемного войска — деньги. Деньги сменяют веру: от Средневековья в Новое время. Наемный солдат — это первый пролетарий, так же как и командиры наемных отрядов — первые капиталисты. Работники массовых армий (производств массовых смертей), работающих за плату: праобразец пролетариата.

Снижение профессиональных требований к рядовому работнику, массовая дисциплина, безличная организация, работа по найму: все это сначала мы видим в наемных армиях и лишь затем в промышленности (так и забастовки за выплату зарплат мы тоже видим в наемных отрядах раннего модерна). Сначала солдат наемного войска сменяет ополченца, чтобы потом индустриальный работник сменил ремесленника. В этом процессе государи становятся в зависимость не от верных им вассалов, но от ссужающих их деньгами буржуа; армии увеличиваются в десятки, затем в сотни раз (как личный промысел превращается в гигантскую индустрию).

Итог этих процессов описан в «Благоволительницах» Литтела: «Многие политические философы утверждают, что на период войны гражданин, в первую очередь, конечно, мужского пола, теряет самое основное право – право на жизнь, и со времен Великой французской революции и введения всеобщей воинской повинности этот принцип признан везде или почти везде. Но мало кто из философов добавляет, что гражданин теряет еще и другое право, тоже элементарное и для него жизненно важное, связанное с его представлением о себе как о цивилизованном человеке: право не убивать. На ваше мнение всем плевать. В большинстве случаев у человека, стоящего на краю расстрельного рва, согласия не спрашивали, равно как у умершего или умирающего на дне того же рва. Вы, вероятно, возразите мне, что между убийством противника на поле боя и уничтожением безоружных людей огромная разница; военные и нравственные законы разрешают первое и запрещают второе. Прекрасный аргумент – в теории, конечно, – и абсолютно не соответствующий реальным обстоятельствам этой войны. Отличие, которое установили после войны между «боевыми операциями», характерными для любого подобного конфликта, и «зверствами» группы садистов и психопатов, как я надеюсь доказать, условно, это выдумка, которой тешат себя победители: процесс сегментирован в соответствии с требованиями масштабных производственных методов. По Марксу, рабочий отчужден от продукта своего труда, при геноциде или в войну в современной ее форме подчиняющийся приказу также отчужден от результата своих действий. Даже в том случае, когда человек приставляет дуло к голове другого человека и нажимает на спусковой крючок. Ведь жертву привели другие люди, решение о казни вынесли третьи, и тот, кто стреляет, – последнее звено длинной цепи, и знает, что не должен задаваться лишними вопросами, как и солдаты взвода, в гражданской жизни приводящие в исполнение приговор, вынесенный по статье закона. Стреляющий знает: то, что именно он выпускает пулю, а его товарищ стоит в оцеплении, и еще один ведет грузовик, – дело случая. И единственное, что он мог бы сделать, – это поменяться местами с конвоиром или шофером, не более того».

Но вернемся к началу процесса.

Габсбурги, Папы, Фуггеры, Валленштейн, Симплициссимус

Банкирский дом Фуггеров: спонсоры выборов Карла V в императоры; вообще спонсоры военной экспансии Габсбургов. Обычно не учитывают, что именно «католическая» империя Габсбургов — одна из первых «либеральных» экономик: максимум свободы финансового капитала. Фуггеры много тратят на Габсбургов — зачем? В плату за свои услуги они получают (помимо прочего) доступ к финансовой сфере Нового Света. Право наживы на чудовищных преступлениях и чудовищных прибылях колониализма.

Фуггерам принадлежала почти монополия на добычу серебра и меди в Европе; они спонсируют не только Габсбургов, но и Римских пап. Св. Престол должен был Фуггерам приличные проценты: этот долг был выплачен им в виде права на откуп сбора церковной десятины по всей Империи. Прибыли с продажи индульгенций шли отчасти и на выплату долга Фуггерам: бизнес отпущения грехов работал на выплату долгов Св. Престола банкирам. Тот самый Тецель (монах, инквизитор, торговец индульгенциями), который послужил непосредственным поводом к выступлению Лютера, работал вместе с агентом Фуггеров. Реформация станет официальной причиной Тридцатилетней войны: хотя вряд ли людям вроде Габсбургов, Фуггеров — и Валленштейна — было дело до вопросов богословия. Их явно больше интересовали вопросы власти и денег. Так и наемники — основная военная сила в Тридцатилетней войне — если и «фанатики», то фанатики денег и насилия. Деньги с индульгенций, к слову, шли также и на строительство Собора св. Петра в Риме — шедевра уже не Средневековья, а Нового времени. Строили его уже не так, как готические соборы: не чудеса сопровождали это строительство, но вакханалия наживы и крови.

Альбрехт фон Валленштейн — человек, в котором очень много сошлось, как и в Фуггерах. Чешский дворянин, протестант, перешедший в католицизм. Богач, нажившийся на конфискации земель и на махинации с монетой. Один из богатейших людей Империи, крупнейший землевладелец в землях Чешской Короны — за исключением императора. Он предлагает последнему выгодную сделку: назначить его командующим войсками Империи (в Тридцатилетней войне), обеспечивающим содержание этих войск. А взамен Валленштейн получает право взимания контрибуции с покоренных земель. Наемное войско — дело дорогое; и вот Валленштейн придумывает, как из этого затратного дела сделать дело выгодное. Армия становится инструментом выкачки средств с территорий военных действий. Война становится самоподдерживающимся, самообеспечивающимся монстром: деньги на войну добывают посредством самой же войны. Система разрешенного властью грабежа. Огромная военно-финансовая машина.

Все это, конечно, можно описать как развитие финансовой, административной, военной систем: наступило Новое время, человечество наконец вышло из «тьмы» Средних веков в светлую эпоху прогресса и разума. Надо видеть, однако, и это: война и нажива. Это прекрасно видел простой народ, что отражено в «Симплициссимусе», великом романе о Тридцатипятилетней войне, написанным очевидцем.

В «Симплициссимусе», например, находим такое описание наемников: «Жрать и упиваться, глад терпеть и от жажды изнывать, таскаться и волочиться, кутить да мутить, в зернь и карты играть, других убивать и самим погибать, смерть приносить и смерть принимать, пытать и пытки претерпевать, гнать и стремглав удирать, стращать и от страху пропадать, разбойничать и от разбоя страдать, грабить и ограбленными бывать, боязнь вселять и в боязнь впадать, в нужду ввергать и нужду сносить, бить и побитыми уходить, и в совокупности одну только пагубу и вред чинить, и паки, и паки себя погублять и повреждать, и таковы все их деяния и самая сущность».

Для массового человекоубийства вовсе не нужен «тоталитаризм», нужна вполне безыдейная военно-финансовая машина. Тридцатилетняя война — страшнейшая катастрофа христианского мира, где как раз он и перестал быть христианским, — не порождение тоталитаризма, каких-то идейных людей, фанатиков. Та война велась прожженными циниками — как наверху (Фуггеры, Валенштейн и пр.), так и внизу (ландскнехты: «религиозную войну» вели откровенные циничные безбожники просто ради денег).

Приведенная цитата взята из пророческого сна главного героя «Симплициссимуса». Герою снится лес — образ Европы, где каждое дерево — страна. Вершины деревьев — элиты, дворяне, полководцы; корни — трудящиеся (крестьяне, ремесленники). «Вся тяжесть того древа покоилась на корнях и давила их такою мерою, что вытягивала из их кошельков все золото, будь оно хоть за семью печатями. А когда оно переставало источаться, то чистили их комиссары скребницами, что прозывают военною экзекуциею, да так, что исторгали у них из груди стоны, из глаз слезы, из-под ногтей кровь, а из костей мозг»: выкачка денег из труда — и связь всего этого с войной. «Корни сего древа обречены были на одни токмо тяготы и сетования, те же, что поместились на нижних сучьях, осуждены с великим усердием сносить и претерпевать великие труды, лишения и невзгоды». Элиты же описываются так: «жестоки, по большей части безбожны и во всякий час составляли нестерпимое для корней бремя».

Между корнями и вершинами — вся социальная иерархия, которая есть и иерархия военная: «Те, что были еще выше наслаждались той корыстью, что кошель у них наилучшим образом был нашпигован тем салом, какое они вырезали ножом, прозываемым ими Контрибуция, из корней оного древа; а всего статочнее и удобнее было для них, когда являлся комиссар и вытряхал над древом, дабы оно лучше благоденствовало, целую кадку золота, так что они там наверху подхватывали все лучшее и почитай что ничего не оставляли нижним. А посему-то нижние и мерли с голоду чаще, нежели гибли от неприятеля, от каковой опасности высшие, казалось, были уволены».

Идет перманентная борьба за успех: «беспрестанное карабкание и копошение, понеже всяк желал красоваться на том верхнем благополучном месте … рвут куски прямо из глотки». Однако есть важная черта: как бы нижние ни боролись, наверх им не забраться: «Выше на стволе сего древа шло гладкое месте или коленце без сучьев, обмазанное диковинными материями и странным мылом зависти, так что ни один молодец, будь он даже дворянин, ни мужеством, ни ловкостию, ни наукой не сумеет подняться по стволу, как бы он там – упаси бог! – ни карабкался, ибо отполирован тот ствол ровнее, нежели мраморная колонна или стальное зеркало».

И вот финал пророческого видения: «Я снова воззрел на деревья, коими вся местность была покрыта, и увидел, как они трепещут и сшибаются друг с другом; тогда сыпались с них градом молодцы, разом треск и падение, вдруг жив и мертв, за единый миг, кто без руки, кто без ноги, а иной без головы. И когда я сие узрел, то возомнилось мне, что совокупные те деревья были единым только древом, простершим сучья свои над всею Европою, а на вершине его восседал бог войны Марс».

Это главное: вся это чудовищная машина борьбы (военной, социальной, экономической) есть именно что единая машина, коей истинный глава — бог войны. То есть в христианских терминах — сатанинская сила.

Метафизика денег и теология веры

Первые наемники в истории — греки, воевавшими фалангами. Раннемодерный линейный строй (еще у пикинеров, без огнестрела) — возрожденная и улучшенная фаланга. Греческие наемники стоят у основания огромных рабовладельческих империй Античности; так и линейный строй стоит у основания рабовладельческих империй Нового времени. Как греческих наемников сменяют имперские легионы, так и раннемодерных наемников сменяют регулярные армии зрелого модерна; как там сформировался военно-бюрократический монстр Римской империи, так и здесь сформировались военно-бюрократические монстры модерных государств. Как и там в одной из провинций появилось христианство, так и у нас… что? «Христианский» мир вернулся к тому, отрицанием чего было христианство.

Дэвид Гребер в своей гениальной книге «Долг» отслеживает историю денег. В частности, он пишет о том, что с появлением золотых и серебряных монет, с появлением всеобщего эквивалента, чего-то такого, на что можно обменять все что угодно (раба, наложницу, еду, услуги солдат и пр.), началось много вещей: рабство и войны приняли жесточайший и массовый размах, родились «великие» империи, пропастью разверзлось небывалое социальное расслоение. Появился «материализм» — сведение всего бытия к чему-то одному (воде, огню, апейрону, атомам, идеям и пр.), к какому-то последнему-изначальному основанию. Появилась философия («метафизика»), зачарованная самой идеей, что у бытия есть всеобщий эквивалент, то есть зачарованная деньгами. Иными словами, «субстанция» всех метафизиков первично есть деньги. Метафизика вместе с империями, рабством, войнами, колоссальным богатством и колоссальной нищетой явилась эффектом наличных денег, их накопления, их циркуляции и пр. Ранний модерн — это эпоха резкого увеличения наличных денег и их роли в экономике, в обществе.

Милет был «первым городом в мире, где повседневные рыночные операции стали осуществляться при помощи монет», городом, из «которого вышла основная часть греческих наемников, воевавших в ту эпоху в Средиземноморье» пишет Гребер, сопоставляя это с тем фактом, что из Милета вышли первые греческие философы (Фалес, Анаксимандр, Анаксимен) и как раз в ту же эпоху. Платон уподоблял материю, то есть то, из чего все состоит, — золоту. Гераклит характернейшим образом писал: «все обменивается на огонь, и огонь — на все, подобно тому как товары обмениваются на золото, и золото — на товары» и «Война есть отец всего. Она сделала одних богами, других людьми, одних рабами, других господами». Деньги, товарный обмен здесь ложатся в основу метафизики, теологии, социологии. То, что метафизика сущностно, в самой своей форме есть метафизика насилия — общее место постметафизического мышления. Но надо сделать шаг вперед и сказать: само насилие есть эффект денег, а метафизика сущностно есть метафизика денег в том смысле, что любая вообще метафизика есть метафизика денег. У Гераклита видим единство оборота капитала, неравенства и насилия.

И первым «преодолением метафизики» была деятельность пророков, первохристиан, Отцов Церкви (и аналогичных движений на Востоке). Они бросили вызов всему перечисленному, закрыли эпоху «монетно-рабско-военных» комплексов и открыли эпоху Средних веков, которая кончилась с наступлением новой эпохи наличных денег, империй, рабства и войн, отказа от средневекового мышления в пользу новой метафизики (от картезианства до неокантианства) — с модерном, с капитализмом.

Важно здесь уловить, что развитие технологий (огнестрел, артиллерия, бастионная фортификация) не двигатель, а следствие социальных изменений. Линейная тактика появилась до огнестрела; наемные войска стали востребованы в силу определенной констелляции социальных сил. Также как определенные технологии были изобретены в процессе социально-культурной задачи строительства готических соборов (а не определенные зодческие технологии сформировали средневековую религиозность), так и с военными технологиями: властным богатым людям понадобились все более эффективные средства человекоубийства, и они были изобретены.

Религия кротости и ее крах

Мы видим у Тартальи еще оговорки: «конечно, христианство против убийства, но…» Дальше больше: Лютер просто скажет: режьте восставший крестьянский сброд и подчиняйтесь властям, война — не проблема. Макиавелли в «Государе» уже жалуется, что христианство разучило людей воевать, воинские доблести не в чести. Гоббс выведет свою теорию суверена как земного бога уже напрямик из войны, а одной из главных задач этой теории будет подчинение Церкви земному богу (государству как монопольному держателю насилия): христианство ошиблось, расщепив политику на мирское (греховное) и небесное. Руссо уже открыто будет винить христианство в том, что оно посмело отделится от отечества/народа, в том, что христианство не может обеспечить священной войны и обожествление отечества/народа. Потом настанет открытый атеизм, материализм, национализм, милитаризм.

«Во Христе нет ни эллина, ни иудея, ни скифа, ни варвара»: такой этикой не обоснуешь войну. Ее пришлось отбросить.

«И сказала Мария: величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем, что призрел Он на смирение Рабы Своей, ибо отныне будут ублажать Меня все роды; что сотворил Мне величие Сильный, и свято имя Его; и милость Его в роды родов к боящимся Его; явил силу мышцы Своей; рассеял надменных помышлениями сердца их; низложил сильных с престолов, и вознес смиренных; алчущих исполнил благ, и богатящихся отпустил ни с чем; воспринял Израиля, отрока Своего, воспомянув милость, как говорил отцам нашим, к Аврааму и семени его до века.» Вот смысл Благовещения, который мы как не понимали, так и не понимаем: радикальный, подрывной смысл, который артикулирует Сама Дева. Низложение сильных с престолов, крах богачей; триумф смиренных, блаженство нищих. В модерне это было забыто.

Среди многих и многих подобных цитат из Отцов Церкви вот лишь несколько:

Священномученик Ипполит Римский, «Апостольское предание»: «Оглашаемый или христианин, желающие стать воинами, да будут отвержены, потому что они презрели Бога».

Святой Иустин Философ-Мученик, «Диалог с Трифоном-иудеем»: «Каждый из нас, будучи прежде исполнен войною, взаимным убийством и нечестием всякого рода, по всей земле переменил воинские орудия, — наши мечи на орала и копья на земледельческие орудия — и мы возделываем благочестие, праведность, человеколюбие, веру, надежду, данную Самим Отцом чрез Распятого, в сидим каждый под своей виноградною лозою, то есть, каждый из нас имеет одну законную жену; ибо, вы знаете, пророческое слово говорит: «и жена его, как лоза плодоносная» (Пс 127:3). Ясно, что никто не ужасает и не порабощает нас, по всей земле верующих во Иисуса. Хотя нам отсекают головы, распинают нас, бросают зверям, в темницы, в огонь, и подвергают всяким другим мучениям, однако, как известно, мы не отступаем от исповедания: но чем более нас так мучат, тем более увеличивается число других верующих и чтящих Бога чрез имя Иисуса».

Святитель Киприан Карфагенский: «Безумствует мир во взаимном кровопролитии, и убийство, считаемое преступлением, когда люди совершают его поодиночке, именуется добродетелью, если делается скопищем». «Рука, после принявшая Евхаристию, да не осквернится мечом и кровью».

Мученик Мацеллий: «Нельзя христианину носить оружие».

Мученик Марсилий: «Я бросил оружие! Воистину, не следует христианину быть солдатом в мирской армии: он солдат Господа Христа».

Мученик Ферруций: «Не дозволено христианам проливать кровь, даже в справедливой войне и по приказу христианских государей».

Мученик Марцелл: «Не подобает христианину, сражающемуся за Христа, своего Господа, сражаться за войско этого мира».

Мученик Максимилиан: «Я не могу служить [в армии]; я не могу совершить грех. Я христианин. Отдайте мою военную форму солдату, который казнит меня».

Так родилось христианство — как альтернатива Империи, ее насилию, ее войнам, ее власти, ее силы, ее денег и пр. Все это было забыто. Война победила.

Война, деньги, технологии, наука, метафизика, социальное устройство — надо видеть, что все это идет одним фронтом. Христианство: кротость, блаженство нищих, готические соборы, ангелология, теология, «все у нас общее». Сменивший христианство модерн: тотальная война, капитализм, средства уничтожения всего мира, идеализм/материализм, тотальное государство.

Мы не умеем, да и не хотим так думать. Нам кажется глупым спрашивать, где связь ангелов и артиллерии. Но примерно так спрашивал во всем своем полувековом творчестве отец Сергий Булгаков.

Ангелология и политэкономия

«У ортодоксальных марксистов было принято изучать второй том «Капитала» по пересказу Булгакова в работе «О рынках при капиталистическом производстве» (1897)», — так пишет Гуидо Карпи в своей «Истории русского марксизма».

И действительно, о работах Булгакова положительно отзывались Ленин, Плеханов, Люксембург, Вебер. Оказывается, совсем не последний человек в начале XX века был тот, кто потом будет писать об ангелах, Деве Марии, ипостасях Троицы. Удивительно и в чем-то идеально: сначала — марксист, дока в «Капитале» Маркса и пр.; потом — автор книг об ангелах, Богородице, Утешителе, апокатастасисе падших духов и пр. Как это прекрасно, как это правильно.

Булгаков, конечно, мыслитель весьма слабый (хоть и с проблесками гениальности, с настоящими иногда прорывами), а сильный в тематике, в вопросах. И такой автор написал чудную (литературно, не по смыслу) книгу об ангелах. Кто еще в XX веке писал об ангелах? А марксист Булгаков написал. И то, что он посреди мировых войн и тоталитаризмов пишет такую книгу — это одно уже так много, так исключительно! Ведь и философская новация ангельских иерархий Дионисия — именно в «социологии». На наш взгляд, это самая правильная структура, логика: «Капитал» и ангелы, рынки и Утешитель, производительные силы и апокатастасис падших духов.

Политэкономия и ангелология: почему кажется невозможным совмещением этих двух типов дискурса? Когда-нибудь станет ясно, что невозможность их совмещать — лишь предрассудок. Как прекрасно у позднего Булгакова, читая о Софии, о Троице, вдруг встретить понятия «производительные силы», «производственные отношения» и пр. Будем думать над капиталом, но и об ангелах; об ангелах, но и о капитале. Тогда и достигнем нужной многомерности, нужной полноты. Как ведь и Священное Писание, и Отцы Церкви спокойно говорят и о Боге, и о социально-экономической проблематике. Как Василий Великий пишет об ангелах: у них все общее, так и у нас должно быть все общее.

Вот что действительно было бы интересно понять у Булгакова — логику вот этого перехода от политэкономии к ангелологии. Ведь теологом он стал именно изнутри марксизма, размышляя о его этическом измерении и об этике с марксистской точки зрения. Таков был старт мысли, которая закончилась ангелами. Но и размышляя об ангелах, Булгаков не отрывается от мысли о способе производства и т.п. То есть существует единый континуум, вмещающий и «капитал», и «ангелов».

От «О рынках при капиталистическом производстве» и «Капитализма и земледелия» (ортодоксальный марксизм) через «От марксизма к идеализму», «Философию хозяйства», «Два града», «Тихие думы», «Свет Невечерний» (религиозная философия, включая философию общества, политики, экономики) к «Трагедии философии», богословским статьям, малой и большой трилогиям и «Апокалипсису» (православное богословие с имплицитным, а иногда и эксплицитным, социально-политико-экономическим измерением) — ведь это один путь с единой логикой. И вот его нам надо пройти заново, иначе, чем Булгаков, но тем же путем.

Как бы все это можно было бы формализовать? Булгаковский проект есть пусть неудачная (так можно сказать почти про всю русскую религиозную философию, но опять со многими «но»), но все же попытка преодолеть модерное мышление (ракета взлетела, но на орбиту не вышла). Попытка постмодерного, постклассического мышления. Но модерное мышление «в базисе» есть капитализм, а «в надстройке» — атеизм/материализм/идеализм. То есть постмодерное мышление есть мышление контркапиталистическое (например, марксистское) и мышление контрматериалистическое/контридеалистическое/контратеистическое (например, теологическое). У Булгакова мы как раз и видим эти два параметра вместе. И пусть он плохо реализовал задачу, ценно, что он ее увидел, верно поставил, дал маршрут всего требующего прохождения пути. Тексты Булгакова должны быть поняты как путевая инструкция по теологическому преодолению метафизики (мышления денег и насилия).

Апокалипсис

Конечный пункт булгаковского пути — «Апокалипсис Иоанна. Опыт догматического истолкования», последняя книга Булгакова, итог всего его творчества. Ясно, что здесь отец Сергий пытается сформулировать догматику Апокалипсиса, но параллельно он производит ряд важных для нас соображений.

Находим здесь типичные для отца Сергия темы софиологии и апокатастасиса: по этим темам лучше читать «Невесту Агнца», к которой «Апокалипсис Иоанна» является как бы эпилогом.

Триадологическое (в частности пневматологическое), мариологическое, ангелологическое, экклезиологическое учение Апокалипсиса: чему и как Апокалипсис учит о Троице, Деве Марии, ангелах, Церкви.

Апокалипсис есть онтология истории: не гадания о будущем, но квалификация движущих сил истории; логика «последних дней» — то есть наших дней, эпохи между Пятидесятницей и Парусией. Это крайне важная мысль: Апокалипсис не есть пророчество в обывательском смысле — не гадания о будущем; Апокалипсис есть пророчество в библейском смысле: руководство по осмыслению исторических событий, руководство по ориентировке в истории. Апокалиптика есть библейская социология — «откровение» (т. е. познание) о социально-исторических силах, процессах, закономерностях и пр.

То, что в этом мире воспринимается как катастрофы и ужасы, на Небе воспринимается как торжество, как шаги на пути к Царству. Апокалипсис есть книга, осмысляющая историю. Исторические катастрофы суть апокалиптические проблески Конца. История во всем ее ужасе и кажущейся бессмыслице — путь к Царству, его свершение. Поэтому «историческим настроением» христиан должны быть бодрость и надежда при всех катастрофах. Все трагедии истории для христиан суть знаки свершения Царства. Частый мотив Апокалипсиса: что на земле — ужас и кровь, то на Небе — торжество. Что для жителей земного града — плач, то для жителей града небесного — веселие и радость. У христиан есть этот дар — причащение ангельским веселию и радости внутри земной катастрофы.

Христиане не бегут из истории; напротив, христиане суть главная движущаяся сила истории. Проводится важное различие между хилиазмом и эсхатологизмом. История — так, во всяком случае, ее учит видеть автор Апокалипсиса — есть нарастание, «прогресс» и плодоношение. История имеет смысл, и имя этому смыслу — хилиазм, торжество Тысячелетнего Царства Христова уже здесь, по сю сторону Парусии. Апокалипсис не есть книга о торжестве Антихриста (как почему-то часто думают), а о победе над ним! Хилиазм, христианская победа в истории есть как бы подготовка к новому эону, к Парусии, уготовление ее. Апокалипсис заповедует активный хилиазм/эсхатологизм. Мы действенно должны участвовать в истории, и это участие есть участие в приуготовлении Царства — уже в этом эоне. Хилиазм есть посюсторонняя историческая эпоха; тем утверждается смысл и ценность истории.

Активно-историческое, хилиастическое сознание должно быть возрождено: то есть мы просто должны же когда-нибудь наконец прочитать Апокалипсис, который является новозаветной, богодухновенной книгой. Должна быть понята и возрождена апокалиптическая радость. Речь не только об эсхатологическом в узком смысле слова, но историческом понимании Апокалипсиса — которое он своим собственным текстом и предполагает, что странным образом игнорируется христианским сознанием. Одно из свидетельств этого — отсутствие Апокалипсиса в богослужении Церкви. Историческое христианство забыло хилиазм и активный эсхатологизм: забвение смысла истории и забвение упования на Царство; уход в страх, спиритуализм, индивидуализм в лучшем случае, а в худшем — просто компромисс с мирскими силами («константиновское христианство»), кои Апокалипсис квалифицирует как силы сатанинские. Но Апокалипсис должен же быть, наконец, понят как текст богодухновенный и тем догматически обязательный!

Важнейший пункт: нарочитая тема Апокалипсиса — догмат о государстве. Слова Петра и Павла о власти — не единственное, что сказано Новым Заветом о власти. Петр и Павел, грубо говоря, одобряют сам принцип общественного порядка и закладывают логику тактики отношений с государством. Но христианское отношение с государством по существу находим именно в Апокалипсисе. Последнее, окончательное слово здесь принадлежит Апокалипсису. Государство онтологически, в своем последнем основании, которое и обнажится в Конце, и обнажается в тех или иных «апокалиптических» исторических событиях, — есть Зверь, сатанинская, противобожественная и тем антицерковная, антихристианская сила. Апокалипсис есть тотальное разоблачение государства и рассказ о победе над государством. История этого эона кончается победой над Зверем, то есть над государством и торжеством Тысячелетнего Царства, то есть тем самым над неким безгосударственным состоянием человечества. Власть, тирания, насилие будут побеждены.

Важная здесь подробность: следуя апостолу Павлу, Булгаков считает важнейшим условием наступления хилиастической эпохи обращение Израиля ко Христу. Вместе с тем эта эпоха есть эпоха безгосударственная — а теперь вспомним, когда это все Булгаков пишет: в оккупированном нацистами Париже. Спасение Израиля и победа над тоталитарной государственностью («расизмом» — так о. Сергий называет нацизм) было крайне актуально тогда. Нацизм и был для о. Сергия прообразом Зверя, или точнее, понимая Апокалипсис как онтологию истории, он понимал нацизм уже как проявление Зверя.

Подходим к важнейшему для нас. Здесь, в «Апокалипсисе Иоанна», в итоговом сочинении о. Сергия мы находим отвержение буржуазии, капитализма, буржуазно-политического террора. Опять же в рамках апокалиптики как онтологии истории (как библейской социологии) о. Сергий понимает капитализм как Вавилон (как одну из исторический реалий, подпадающих под категорию «Вавилон»), которому суждено в Конце пасть и уступить место Тысячелетнему Царству Христову, которое тем самым и безгосударственно, и антикапиталистично. Апокалипсис — книга об уничтожении государства и капитализма.

И здесь мы должны провести небольшой историко-философский экскурс. Булгаков работал 50 лет; «Апокалипсис Иоанна» (издан в 1948 году, уже после смерти о. Сергия) — его последняя книга. А вот в момент перепада от ортодоксального марксизма к религиозной философии он пишет эссе «Апокалиптика и социализм». В этом эссе он резко отвергает хилиазм, считая его иудейской ересью; вообще относится к апокалиптике с крайней настороженностью. Он считает не ошибкой, а важным указанием и верным решением отсутствие Апокалипсиса в богослужении. Христианская эсхатология, мол, антихилиастична, не-исторична. Марксизм же критикуется как секуляризация иудейского хилиазма.

А что мы видим в «Апокалипсисе Иоанна»? Критику отсутствия Апокалипсиса в богослужении; полную реабилитацию хилиазма как догматически обязательного учения; апологию активно-исторического эсхатологического сознания. И что же это означает в связи с марксизмом? Если в «Апокалиптике и социализме» марксизм критикуется как секуляризация хилиазма, то нельзя ли тогда считать реабилитацию хилиазма в «Апокалипсисе Иоанна» реабилитацией марксизма? И не подтверждается ли эта догадка явной и недвусмысленной критикой капитализма и государства в «Апокалипсисе Иоанна»? Нельзя ли сказать, что явная критика марксизма в раннем творчестве Булгакова в позднем сменяется тихим, неприметным возвращением на позиции марксизма?

Факты и Всеединство

Зачем писать об этом сейчас? Философ, основавший традицию, которую продолжал Булгаков, — Соловьев интересный не проделанной им перелицовкой немецкого идеализма, а его (во-первых) христианизацией и (во-вторых) включением в «систему» христианской философии политических, экономических, социальных аспектов («христианская политика», «свободная теократия») писал:

«всякая подробность, взятая отдельно, сама по себе не реальна, ибо реально только все вместе. За подробностями теряется настоящая реальность целого. /И более того:/ критика отвлеченных начал /изолированных фактов, и даже их системы — всей наличной ситуации/ представляет собою уже некоторое, хотя еще весьма недостаточное и только предварительное обоснование начал положительных. Это обоснование по необходимости должно быть только предварительным, ибо те положительные начала, которые имеются здесь в виду, обладая вечным бытием в сфере абсолютной, еще не имеют видимого существования в относительной области нашей жизни и нашего природного сознания, хотя они и должны быть осуществлены и здесь; поэтому они еще не могут представлять для нас полной определенности: можно с достаточною ясностью показать их необходимость, но действительное их содержание является пока только в общих и слитных чертах. С точки зрения настоящей, наличной действительности нам приходится говорить более о том, что должно быть и будет, нежели о том, что есть. Поэтому понятно, что наши идеи не могут иметь той отчетливости и раздельности, какие свойственны мыслям, составляющим простой вывод из существующих фактов. Не должно забывать, однако, что наша наличная действительность не может быть всею действительностью и что то, что здесь представляется только долженствующим быть и будущим, есть вечно сущее и настоящее в другой сфере».

Дело не в том, что многие «факты» — ложь. А в том, что даже если эти «факты» — стопроцентная истина, это все равно ничего не значит. Ведь «факт» сам по себе есть идеологическая обманка. Среди многообразия происходящего кто-то в каких-то целях отбирает эти «факты», а не вот те или те. И даже если бы у нас на руках были все «факты», то и тогда не была бы дана система их причин, связей и последствий. «Факт» есть вырванный из многообразия происходящего фрагмент: одним этим «факт» лжет, пусть он и абсолютно правдив. И дальше: ситуация постоянно движется, имеет свое прошлое и расходящиеся, альтернативные векторы возможного будущего. Ясно, что «факт» просто не может схватить ни историю ситуации, ни ее целостность, ни ее варианты будущего.

Основным остается то, что в форме «факта» не может быть выражено: каждое событие и процесс обусловлены всей глобальной ситуацией в ее движении. Война — та или иная; храм — тот или иной — всегда встроены в глобальную ситуацию — ту или иную. Но не в этом только дело. Нам нужно мыслить ситуацию во всех ее измерениях и на всех ее уровнях: «не должно забывать, однако, что наша наличная действительность не может быть всею действительностью и что то, что здесь представляется только долженствующим быть и будущим, есть вечно сущее и настоящее в другой сфере». Наша действительность — не вся действительность, и наша ситуация — это не вся ситуация.

Тут-то нам и помогает Булгаков: нужно суметь, удерживая уровень рынков, производительных сил и производственных отношений, войн и пр., мыслить и на уровне «апокалипсиса и ангелов». Интегрировать политические, экономические, социальные реалии, события, процессы в теологию, эсхатологию. Мыслить апокалиптически: не в смысле алармизма, а в смысле Апокалипсиса как руководства по ориентировке в исторических процессах, в смысле эсхатологии как социологии. Думая о войне, не забывать об ангелах, думая об ангелах, не забывать о войне.

Важно удерживать подлинное основание политики — Универсальную Истину («нет ни скифа, ни варвара», «блаженны нищие» и пр.) и задачу ее актуализации в текущей ситуации: за «фактами» видеть альтернативы, пути вхождения Истины в ситуацию зла и тьмы. Конечно, «наши идеи не могут иметь той отчетливости и раздельности, какие свойственны мыслям, составляющим простой вывод из существующих фактов» — ведь то, чему следует прийти в мир «фактов», еще не пришло. Думать над тем, как может оно прийти, есть подлинная политическая философия — изобретение/открытие революционной альтернативы, конкретных путей ее реализации, то есть актуализации Универсальной Истины.

Тут, впрочем, надо не сойти с ума, вообразив, что «мы тут что-то решаем»: конечно, «свободная теургия» (искусство/мистика, преображающая действительность) и «свободная теократия» («свободная общинность», христианский либертарный социализм) «подлежат в своем образовании и развитии таким особенным условиям, которые не находятся ни в какой прямой зависимости от воли и деятельности отдельного лица, которое само по себе здесь бессильно, не может ни начать, ни ускорить нормального образования». В этом смысле от нас (как частных лиц) ничего не зависит — но вот в сфере «свободной теософии» (наука + философия + теология в свободном, изнутри идущем их синтезе) «отдельный человек является настоящим субъектом и деятелем, и здесь личное сознание идеи есть уже начало ее осуществления. Трудиться в этой сфере становится, таким образом, обязанностью для всякого, кто сознал нормальную цель человеческого развития».

Не будем, впрочем, сходить с ума и здесь: навряд ли мы и на пути «свободной теософии» добьемся каких-то ощутимых результатов. Я хотел напомнить лишь о том, что главный урок и главное достижение русской религиозной философии таков: можно и нужно удерживать в своем мышлении и уровень «рынков при капиталистическом производстве» и уровень «ангелов», и уровень войны. Между Сен-Дени и трактатом Тартальи, житием Дионисия Парижского и наемными военными отрядами, Ареопагитиками и новоевропейской метафизикой есть сущностная связь, которую надо удерживать, чтобы смысл не утоп в потоке «фактов».