на наш Телеграм
Владимир Шалларь продолжает деконструировать идеологию позднесовременных фильмов и сериалов, предлагая теологический выход из найденных там тупиков (предыдущий сезон); на очереди — «Дом Дракона», финал второго сезона которого только что вышел.
Повесточка
Смешки в сторону женщин во власти, белокурых чернокожих и прочих представителей всевозможных меньшинств; негодование «наглым» протаскиванием «повесточки» в «Доме Дракона», «Игре престолов» и других позднесовременных произведениях культуры промахиваются мимо сути. Названные сериалы в действительности предельно консервативны и напрямик направлены против «повесточки» (как на самом деле большинство произведений, которых подозревают в протаскивании «повесточки»). Это не сложно показать.
Оба сериала по книгам Мартина проникнуты консервативным беспокойством об ослаблении патриархальных структур и грозящем крушении их, о кризисе традиционной маскулинности. Лучший образ «Дома Дракона», подлинная художественная удача, составившая центр первого сезона, — все более слабеющий и в итоге буквально гниющий суверен: Отец-Господин слаб, болен, близок к смерти. Структуры патриархата, традиционного господства угрожающе, безмерно ослаблены: этим подозрением, беспокойством одержимы сериалы.
Маскулинность
Позднесовременная идеология (как показывает ряд исследований вроде «Истинной жизни» Бадью, «Теории Девушки» Тиккун и т. п.) в обоих её подтипах — консервативном и леволиберальном — выстраивается вокруг этой догадки о болезни/смерти традиционного Господина, закате Отцовства. Но если консерватизм призывает реанимировать Господство через новую попытку найти наследников традиционного типа, то леволиберализм, считая это невозможной затеей, пытается сохранить систему Господства через наследование миноритам (меньшим братьям), миноритариям (акционерам, не имеющим право голоса), в общем — меньшинствам (minorités) всех разновидностей, аутсайдерам, женщинам и т. п.
Бадью предполагает, что смерть традиционных обществ, системы инициаций приводит к тому, что «мальчики», «сыновья» более не становятся «мужчинами», то есть тем антропологическим материалом, из которого производилось господство ранее. Система ищет выход в том, чтобы найти этот материал в женщинах — которым зеркально воспрещается отныне быть девами: они должны заменить не производящихся более «мужчин». Таково де факто консервативное, ибо призванное спасти систему Господства ядро либерального феминизма и вообще «леволиберализма».
Коллектив Тиккун выдвигает схожую гипотезу: позднесовременная власть, то есть система Господства, как она функционирует после уничтоженных капитализмом традиционных обществ — патриархальных, «мужских» обществ, рекрутирует себе материалом не-мужчин — девушек, молодежь, представителей расовых и пр. меньшинств. «Модернизация» человечества (аннигиляция традиционных, премодерных обществ в пользу капиталистического, модерного общества) есть его «девушкизация». Современность подсекает патриархат, но не систему Господства как таковую: это ставит перед ней весьма специфическую задачу поиска не-мужского антропологического материала для воспроизводства системы Господства. Такова подоплека леволиберализма — полностью тем самым консервативная, сводящаяся к сохранению и упрочнению системы Господства.
Подобного рода теоретическая перспектива распространена. Скажем, юнгианский психоаналитик Холлис в монографии «Под тенью Сатурна: мужские психические травмы и их исцеление» объясняет кризис маскулинности через причиняемый индустриализмом распад системы инициаций (становления сыновей мужчинами). Традиционные общества уничтожаются, взрослые мужчины мобилизуются за пределы рода — «на работу»; таким образом, сыновья остаются «дома» без непосредственного общения со взрослыми мужчинами, в котором они могли бы перенять от них маскулинность. «Мужчин» в строгом смысле больше нет, остаются несчастные сыновья-без-отцов в двух видах: «мачо» — симулирующих в своем ресентименте и хюбрисе «настоящих мужчин», и противоположность «мачо». Схожим образом Бадью выделяет у мальчиков, которые никогда не станут мужчинам, две стратегии — «жертвенного тела» (террористы и т. п. — стратегия ресентимента и хюбриса) и противоположную ей стратегию «извращенного тела».
Меньшинства
Своей лицевой стороной «Дом Дракона» воспроизводит леволиберальную повестку через кавалькаду всевозможнейших миноритов — буквальных, как Деймон и Эймонд (меньшие братья), бастардов (в норме не имеющих право наследовать и править), так и всевозможных «повесточных» миноритариев — женщин, чернокожих и т. п. Изнаночной же стороной сериал транслирует базовое консервативное недовольство, беспокойство, неверие в то, что миноритарии смогут эффективно управлять системой. Меньшие братья, кажущиеся на первый взгляд носителями традиционной маскулинности (наследниками традиционного типа, могущими взять власть из гниющих рук смертельно больного суверена), на поверку оказываются неспособными к правлению жертвами собственных ресентимента и хюбриса, принципиально задетыми своей младшестью-миноритностью, то есть «меньшинственными» в не меньшей мере, чем и прочие миноритарии. Ущемленные в гордости, захваченные чувством неполноценности, с застланным гневом и обидой сознанием они не подходят на роль «настоящих мужчин», наследников традиционного типа, на которую претендуют. Такова тайна позднесовременного консерватизма: его «мачизм», его стратегия «жертвенного тела», его попытка реактуализации традиционного/патриархального есть лишь разновидность миноритарности.
В «Игре престолов» типичнейший представитель как будто бы законных, традиционного типа наследников — старший законнорожденный сын и пр. — Визерис III, сын обезумевшего короля (еще один образ фатально больного Отца-Господина) — оказывается и типичнейшим представителем ослепленных ресентиментом и хюбрисом, не способных к реальному правлению субъектов: его сменяет сестра с её попыткой «сломать колесо».
Аналогичным образом в «Доме Дракона» представитель сразу двух типов меньшинств (расового и сексуального) — первый муж женщины-наследницы оказывается не способным произвести наследников, отчего той, соответственно, приходится производить наследников в режиме блуда (аналогично в «Игре престолов» король Роберт несмтря на всю свою показную маскулинность производит только бастардов: его законная жена зачинает только от собственного брата: две королевы — две блудницы, две жены не способных произвести законных наследников мужей). Свободная женщина в консервативной/традиционно-маскулинной перспективе не может не быть в той или иной степени блудницей. Коль скоро в такоковой перспективе женщина есть сексуальный объект, то и свобода ее может носить только сексуальный характер. Феминизм, таким образом, для консерватора есть обязательно блуд; не зря Рейнира и Дейнерис подчеркнуто имеют множество сексуальных партнеров, включая женщин. Не зря и представительница социальных низов, слабый намек на революционную альтернативу в «Доме Дракона», производящая внезапный, но мимолетный и не имеющий последствий взрыв истины «вы имеете власти не больше, чем народ позволяет вам взять» — Бледная Пиявка — разумеется, проститутка. (Вспомним, что, по Бадью, современным женщинам воспрещено быть девами.)
Главное же состоит в том, что система (порядок вещей) разрушена борьбой двух женщин после смерти Отца-Господина: ведь именно это находится в центре «Доме Дракона».
Это не случайность, ведь и «Игра престолов» из истории противостояния с белыми ходоками превратилась под конец в историю противостояния двух женщин.
Феминизм
Распад системы, разрушение общественного порядка обоими сериалами иллюстрируется приходом к власти женщин (в сопровождении разного толка миноритариев): очевиднейший антифеминистский месседж. Королевский совет Дейнерис представляет собой собрание женщин, двух кастратов и карлика, то есть подчеркнуто не-традиционно-маскулинный (для консерватора «повесточка» есть фрик-шоу). Именно так в консервативной перспективе выглядит революция: Дейнерис ведь хотела «сломать колесо», освободить рабов и т. п. И именно революция — не белые ходоки! — предстает в «Игре престолов» главной угрозой, финальным злом: сошедшая с ума революционерка сжигает город, так что главным подвигом героя становится ее убийство.
В итоге складывается ощущение (и идеологический месседж сериала состоит именно в этом), что угроза апокалиптической катастрофы (вечная зима, белые ходоки) — скорее последствие уже подорванной в своих основаниях патриархально-господской системы. Белые ходоки предстают одним из отрядов нашествия минориатариев — восставших рабов, сумасшедших женщин, карликов, кастратов и т. п. Если женщины у власти (Рейнира ли, Алисента ли, Дейнерис ли, Серсея ли) — значит, система распалась, порядок обратился в хаос.
Характерно, что женщины во власти буквально с точки зрения сериалов представляют безумие: Дейнерис, Серсея — сумасшедшие, так же, как и королева Хелейна, так же, как и Алисенте уготовано сумасшествие. Так они и все блудливы, кроме изначально сумасшедшей Хелейны: типически консервативный взгляд на женщин как воплощений безумия и разврата.
Женщины и др. миноритарии во власти — предвестие хаоса: оба сериала под прикрытием повестки на лицевой стороне продвигают однозначно «антиповесточный», консервативный месседж в своей изнанке (наслаждение от обоих сериалов на деле носит чисто консервативный характер, что и камуфлирует лицевая сторона). Оба сериала иллюстрирует типичное консервативное подозрение: если женщины и прочие миноритарии дорвутся до власти порядок потерпит крушение; точнее: сам тот факт, что они дорвались до власти сигнализирует о серьезнейшем беспорядке. Но, в сущности, это и не принципиально: ослабление Господства-Отцовства, сбой наследования создает ситуацию возвышения аутсайдеров, взрыва меньшинств (миноритарев). То, что одни (леволибералы) видят в них спасение системы, а другие ее гибель (консерваторы), — дело уже десятое: лицевую и изнаночную сторону можно было бы и поменять местами без сущностных последствий.
Искусство отражает общество, но не так прямолинейно, как мнится негодующему обывателю. «Повесточка» лишь прикрытие совершающегося на глубине социально-психологического события — смертельной болезни, гниения Отцовства-Господства, затруднения в наследовании власти, в воспроизводстве порядка вещей, где приход к власти миноритариев — симптом, а не лечение.
Что-то не так
«Дом Дракона» — и хронологически-сюжетно, и сущностно-идеологически — рассказывает предысторию апокалиптической угрозы, описанной в «Игре престолов» — историю смертельной болезни Отца-Господина и захвата власти женщинами и прочими миноритариями. Что-то, фиксирует «Дом Дракона», препятствует традиционному наследованию: сначала Отец все никак не мог зачать сына, затем этот сын оказывается явным вырожденцем (Эйгоном II — притом честно признающимся, что он не хочет править), и, что еще более характерно, вынужденного (идеологией сериала), воссев на престол, стать немощным калекой, как и его отец. Так и Корлис, переместившись из роли минорита, захваченного ресентиментом и хюбрисом, заняв роль опытного правителя, становится немощным стариком. Так и старый Талли подчеркнуто немощен.
Что-то не так с наследованием — с воспроизводством системы. Так, например, драконьих всадников приходится искать среди бастардов. И характерным образом это делает женщина во власти, как и бастарды — не «настоящий» представитель традиционного господства. Столь же характерно главный герой «Игры престолов» — бастард: единственный подходящий по всем параметрам к традиционному наследованию не может занять престол — ни Севера, ни Семи Королевств. И, убив обезумевшую революционерку, отправляется за Стену.
Главная проблема обоих сериалов в конечном счете с этим «что-то не так»: оба сериала лишь констатируют факт затруднения в наследовании, воспроизводства системы. Отец-Господин болен/мертв; оба сериала транслируют две идеологические реакции на этот факт — консервативную в изнанке, леволиберальную на лицевой стороне. Здесь не проблематизируется (не ставится под сомнение, не предлагается альтернатива), а лишь воспроизводится и закрепляется позднесовременная идеология (в обоих ее подтипах). Здесь не предпринимается даже и попытки сделать шаг за пределы господствующей идеологии.
Иными словами, мы видим идеологию в чистом виде, что доказывается простым указанием на финал обеих историй: после колоссального кризиса (чуть-чуть не произошедшего конца света в «Игре престолов» и гражданской войны в «Пламени и крови» — литературной основе «Дома Дракона») все просто возвращается на круги своя. Оказывается невозможным измыслить, вообразить ничего, кроме наличного порядка. Так, борьба «черных» и «зеленых» вообще не носит никакого сущностного смысла: они одинаковы; борьба идет ни за что, это, в сущности, лишь форма крушения системы, болезни, гниения Господства-Отцовства. Гекатомбы гражданской войны «черных» и «зеленых» и большие их гекатомбы войны пяти королей и следующих за ней кровавых событий ничего не изменили. Система в агонии, но альтернатива ей не мыслима.
Make America Great Again
Этика, идеология, метафизика вселенной сериалов — это просто-напросто наши, позднесовременные этика, идеология, метафизика — наша вселенная — в фэнтезийной обертке, что и делает их популярными: «это про нас».
Что сериалы работают с реальной идеологической структурой поздней современности, доказывает неожиданная иллюстрация из жизни, момент в момент синхронной с показом «Дома Дракона». Слабый больной суверен, чью слабость, чью безмерную старческую немощь видит весь мир, отказывается идти на второй срок своего правления. Его пытается подменить типичнейший миноритарий (женщина — и сразу из двух расовых меньшинств), которой противостоит человек отнюдь не традиционно-патриархального типа, на что он сам претендует: его явный ресентимент и хюбрис с головой выдают в нем типичнейшего минорита. Для позднесовременной квазимаскулинности вообще характерна поза обиды, задетости — чего-то, что выдает отсутствие традиционной, крепко укоренной в своем господстве, уверенной в себе и в оправданности своего господства маскулинности. Позднесовременная глобальная система в кризисе. Но не это страшно; а то, что в отсутствие альтернативы, замкнутая в консервативно-леволиберальной биполярности, после масштабного кризиса она соберется вновь в ту же больную биполярную структуру, ничего не изменив, напрасными сделав все жертвы кризиса: что-то не так с нашей реальностью. И что-то не так с сериалами, ее лишь отражающими, но не дающими никаких указаний на возможное преобразование ее. То есть оказывающимися лишь средствами трансляции господствующей идеологии, пропагандой (пусть и талантливой).
Единственную, кажется, наводку на что «не так» изнутри самого сериала дает Кристон Коль (рыцарь, образец традиционной маскулинности, характернейшим образом растленный двумя королевами-антагонистками), объясняющий крах традиционно-патриархальных устоев и ценностей через «драконов»; переводя с художественно-идеологического уровня (где, к слову, это объяснение совершенно неуместно, коль скоро драконы использовались в мире сериалов тысячелетиями и не ясно, почему именно в этой конкретной войне они дезавуируют рыцарскую идеологию) на уровень позднесовременной реальности: «что-то не так» заключается в постгероическом, индустриальном способе войны, исключающем личный героизм, то есть демонстрацию традиционной маскулинности в доиндустриальных войнах, где традиционное Отцовство-Господство находило себе наилучшее оправдание, зенит своих славы и блеска. Не лишенное истины, но вряд ли достаточное объяснение нашего «что-то не так» (однако эта отсылка к индустриализму прекрасно сочетается с намеченной выше диагностикой «что-то не так» через подрыв индустриализмом традиционных обществ, где леволиберализм — сущностно консервативная попытка спасения системы Господства в ситуации её подорванности). Однако сгорающие в чудовищном огне массы людей — нечто, конечно, из Новейшей истории, нашей истории — наносит последний штрих к позднесовременному мировидению. Крах всякой этики, метафизика пустоты и случайности — и описанная биполярная идеология, фатально ведущая к охваченным огнем войны массам, и воссоздание той же самой ситуации после. Выход немыслим, невообразим.
Сломать колесо
Вообразить радикальную альтернативу, «слом колеса» позднесовременное воображение не в силах. Отсюда торжество фэнтези — то есть воображение принципиально не нового мира, а подчеркнуто старого, знакомого. Воображение мира «перед» кризисом традиционных патриархальных структур (впрочем, фатально в этот кризис вступающего).
Зеркальна этому позднесовременная научная фантастика: она в силах вообразить лишь конец этого мира, но не другой мир: катастрофа, эпидемия, захват мира чуждыми силами и пр. Характерным образом конец мира вообще ничего не меняет: «постапокалиптическая» жизнь во всем подобна доапокалиптической (капитализм, борьба за власть, войны и пр.), о чем недвусмысленно свидетельствуют «Fallout», «Одни из нас», «Ходячие мертвецы» и т. д. Вполне можно уничтожить мир, но совершенно невозможно ничего изменить. Угроза инопланетного завоевания также ничего не меняет («Задача трех тел», «Вторжение», др.). Изображения некатастрофического будущего (очень редкие) дают лишь технический апгрейд поздней современности (киберпанк и т. п.).
Классическая научная фантастика — фантастика эпохи до неолиберальной реакции, когда «другой мир возможен» был еще актуальным политическим лозунгом, — собственно, и была воображением этого «другого мира». Здесь есть важная подробность: этот «другой мир» мыслился продуктом не захвата власти в коллапсирующем старом мире. Если таковой захват был в центе первой трилогии Герберта о «Дюне», то лишь затем, чтобы во второй трилогии описать нечто обратное ему — Рассеяние. Так и в другом шедевре той эпохи — «Академии» Азимова — описывается не захват власти в коллапсирующей Империи, но выстройка альтернативных ей структур орденского типа, долженствующих пережить коллапс и стать основанием нового мира (характерно, что и Рассеяние у Герберта порождает скорее ордена, чем государства). Оба шедевра описывают создание другого мира не путем захвата и реорганизации коллапсирующих систем власти, а путем культивации альтернативных пространств.
Ровно таким же образом описывает Ле Гуин создание анархистской утопии в «Обделенных», пацифистской утопии в «Глазе цапли». Так и представители коммунистических утопий Стругацких и Ефремова растят альтернативу в докоммунистических мирах не путем захвата власти в традиционно-патриархальных системах, а поддерживая альтернативные этим системам силы.
Наконец, в шедеврах Филипа Дика спасение обретается не борьбой внутри демонических систем власти и богатства, а в культивации маргинальной жизни за их пределами.
Вот рецепт: минориты не должны претендовать на замену традиционных элит, а, как некогда те, кто называл себя «миноритами» (ордена нищенствующих монахов, прообраз всех радикальных движений современного мира — см. «Высочайшую бедность» Агамбена), должны изойти из традиционно-патриархальной системы и создать альтернативные пространства. Подлинно радикально не бороться за выпадающее из гниющих рук смертельно больного суверена господство и тем длить его (Господства) существование, а отказаться от него, жить в пространствах, освобожденных от Господства как такового.
«Иисус же, подозвав их, сказал: вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом» (Мф 20:25–27).
На кризис традиционной маскулинности, на распад традиционных обществ, системы инициаций — то есть на гибель язычества — теологически следует ответить указанием на провозглашаемое Евангелиями скопчество ради Царствия Небесного.
«Есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит» (Мф 19:12).
