на наш Телеграм
16 февраля исполнилось бы 190 лет Николаю Лескову, уникальному писателю среди классиков русской литературы. Не дворянин, не «интеллигент» (в специфически русском смысле слова), но выходец из духовенства и мещанства, не представитель Петербургской Империи, но представитель Московской Руси, жившей под спудом Петербургской Империи, — Лесков был выразителем именно «Московской Руси», ее жизни, быта, идеалов, веры, правды, грехов, ее света и ее тьмы. Истинно «народный» писатель, как по языку, так и по темам, происхождению, взгляду на мир. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов почти не показывают жизнь духовенства, мещанства, «простого народа», вот этой «Московской Руси», дожившей до бурь XX века. Лесков же показывает, и в этом огромное значение его произведений, помимо их чисто литературных достоинств. Он живописует «святую Русь», но не шаблонную, а живую, настоящую, то есть и грешную Русь.
Лескову очень не повезло: начав писательскую карьеру с обличения нигилистов, он приобрел «реакционную» репутацию, был зачислен в лагерь консерваторов. Но консерватором он не был, и после чего-то вроде «травли» от прогрессистов он подвергается уже царской цензуре.
Вся суть этого недоразумения в следующем. Лесков обличал нигилистов не как движение социально-освободительное, но как движение безнравственное. Разница огромная, и ее не могли понять ни прогрессисты, ни консерваторы. Лесков был против нигилистов, он был христианином и — без всякого противоречия — он был обличителем и жизни, уклада, общества Империи, выразителем христианской социально-освободительной правды. Оппозиция реакция/христианство vs прогрессизм/атеизм на Лескове не работает. Это в Петербургской Империи быть за Империю, быть за реакцию означало и быть как бы «за православие». А быть против Империи, быть за освобождение народа означало быть атеистом. В самом народе, в «Московской Руси» все отнюдь не так обстояло: да она веровала, но и за Империю она отнюдь не стояла. Лесков — писатель христианский, «народный», но потому и антиимперский, освободительный, социально-ангажированный. Ведь правда Руси не в Каткове и Победоносцеве (они «петербургские», имперские авторы), но в Аввакуме, Пугачеве, странниках, правдоискателях, праведниках, без которых не стоит ни один город.
Но, конечно, жесткая привязка Церкви к империи не могла не сказаться на христианском отношении к православию. Как в народе — православном по культуре, по мировоззрению — не все отнюдь были православными (Россия цвела многочисленными народными сектами), так и у Лескова не все гладко с православием. «Христианство и Церковь» — наша тема. Эти два понятия в первой половине творчества Лескова плюс-минус синонимичны. Во второй — они уже чуть ли не антонимы. Народ был, конечно, христианским, что отнюдь не гарантирует «положительного отношения» к Церкви, напротив, христианское видение всех неправд империи необходимо переходит и в видение всех неправд Церкви, империю поддерживающей. Творчество Лескова — глубоко народное — это выражает. Лесков религиозен, «народен», любил самую «плоть», быт народа, духовенства в частности, и он — жесткий критик империи и ее Церкви. Вот и проследим — очень бегло, пунктиром — тексты Лескова на эту тему.
Начнем с «Христианских легенд» — цикла рассказов и повестей Лескова, художественного переложения историй из древнерусского Пролога. Лесков из древних житий, сохраняя их христианский дух, делает почти приключенческие истории. Большая редкость: художественная литература о святых. К ним примыкают «Легендарные характеры».
Нередко можно услышать, что христианство «унижает женщину». Лесков в ответ на это обвинение (и, в частности, на обвинение в том, что женщина в православной литературе рассматривается исключительно как «соблазн» для мужчины) решил обратиться к источникам. Он взял одну из самых популярных православных книг в России (популярных с глубокой древности и именно у народа; то есть массовую литературу, такую, которая оказывала наибольшее влияние на сознание и жизнь народа) — «Пролог», собрание житийных историй, патериковых рассказов, притч, святоотеческих наставлений. Оказалось, что «Пролог» имеет в себе тридцать пять женских историй, их которых только две имеют негативный характер.
Лесков, конечно, не исследователь, а писатель. «Легендарные характеры» — одна из частей эпопеи о русских праведниках (здесь, собственно, праведниц), которую Лесков писал всю свою жизнь. По сути, эта книга — нечто вроде «художественного пересказа» женских историй, содержащихся в «Прологе».
«Праведники» — цикл рассказов Лескова, может быть, лучшее его произведение и, может быть, единственное в своем роде во всей русской литературе: рассказы про «простых» святых, «обывателях»-праведниках.
«Как, — думал я, — неужто в самом деле ни в моей, ни в его и ни в чьей иной русской душе не видать ничего, кроме дряни? Неужто все доброе и хорошее, что когда-либо заметил художественный глаз других писателей, — одна выдумка и вздор? Это не только грустно, это страшно. Если без трех праведных, по народному верованию, не стоит ни один город, то как же устоять целой земле с одной дрянью, которая живет в моей и твоей душе, мой читатель?»
Мне это было и ужасно, и несносно, и пошел я искать праведных, пошел с обетом не успокоиться, доколе не найду хотя то небольшое число трех праведных, без которых «несть граду стояния», но куда я ни обращался, кого ни спрашивал — все отвечали мне в том роде, что праведных людей не видывали, потому что все люди грешные, а так, кое-каких хороших людей и тот, и другой знавали. Я и стал это записывать. Праведны они, думаю себе, или неправедны, — все это надо собрать и потом разобрать: что тут возвышается над чертою простой нравственности и потому «свято господу».
И вот кое-что из моих записей».
Сюда входит знаменитый «Очарованный странник» о бурной жизни этакого русского богатыря из крепостных, под конец жизни ставшего монахом.
Или возьмем «Однодума» — совершенно замечательную повесть Лескова. Что бы вышло, если бы полицейский жил по Евангелию? — на такой вопрос отвечает Лесков. Главное и весьма актуальное в «Однодуме» — что он не брал бы взяток. Чиновник, не берущий взяток, — как возможна такая нелепость? Глядя на него, городничий и протопоп решают, что «на Руси все православные знают, что кто Библию прочитал и «до Христа дочитался», с того резонных поступков строго спрашивать нельзя; но зато этакие люди что юродивые, — они чудесят». Главное, иными словами, чтобы чиновники и полицейские «до Христа не дочитывали».
«Соборяне» — роман-хроника о судьбе и смерти трех героев: протопопа Савелия Туберозова, священника Захарии Бенефактова и дьякона Ахиллы Десницына. Также в текст включен дневник Туберозова, открывающий внутренний смысл событий. Роман о смелом служителе Христа. Чудесный, подлинно христианский роман об обычных русских православных клириках XIX века. Исследователь творчества Лескова Лев Аннинский писал о протопопе Савелии:
«Преследуемый и церковными и гражданскими властями, старый священник решается на необычайный по дерзости (для данной социальной среды, разумеется) шаг: он сзывает в церковь в один из официально-служебных дней все чиновничество провинциального города и духовно “посрамляет мытарей”: произносит проповедь, в которой обвиняет чиновников во внешне-служебном, казенном отношении к религии, в “наемничьей молитве”, которая “церкви противна”. По мысли Туберозова, жизнь и ежедневные дела собравшихся в церкви чиновников обнаруживают, что эта “наемничья молитва” не случайна — в самой их жизни нет ни капли того “христианского идеала”, которому служит сам Туберозов. Поэтому — “довлело бы мне взять вервие и выгнать им вон торгующих ныне в храме сем”. Естественно, что после этого на Туберозова обрушиваются и церковные и гражданские кары. “Не хлопочи: жизнь уже кончена, начинается житие”, — так прощается со своей протопопицей увозимый для наказания в губернский город Туберозов. Кульминацию “Соборян” составляет вызов, брошенный Туберозовым общественным и межсословным отношениям».
Протопоп из «Соборян» списан с деда писателя. Вообще у Лескова можно насчитать довольно много текстов, описывающих реальных служителей Церкви, прекрасных, истинно христианских пастырей.
Повесть «На краю света» основана на подлинном случае миссионерской деятельности архиепископа Нила (Исаковича) — повесть «архиклекикальная», исполненная любви к церкви. «Монашек такой маленький, такой тихий», «человек преутешительный, Божиею милостью» — характеристики отца Кириака из повести — официального «миссионера», переставшего таковым быть в силу понимания всего того очевидного антихристианства, каковое являл собой сросток имперского колониализма и «миссии церкви» как орудия этого колониализма: повесть про очередного лесковского праведника — и про бред и зло колониализма, официального миссионерства, о том как коренные народы на все это реагировали и т.д.
«Владычный суд. Pendant к рассказу “На краю света”» (тексты образуют дилогию «Русские богоносцы») описывает впоследствии канонизированного митрополита Филарета (Амфитеатрова) как «благодушнейшего иерарха русской церкви», посвящая ему и одну из глав «Мелочей архиерейской жизни». В целом «Владычный суд» описывает «народное православие, во всей неприкосновенной чистоте и здравости его учения».
Студенческие годы святителя Игнатия (Брянчанинова) описаны в повести «Инженеры-бессребреники» (входит в цикл «Праведники». Студенты организуют кружок «почитателей святости и чести», осуждают стяжательство, взяточничество, карьеризм.
В рассказе «Овцебык» содержится описание православного монастыря, в связи с чем Лесков рассказывает о «теплой животворящей вере во многое, во что так сладко и уповательно верилось».
В еще одном рассказе о праведниках — «Кадетский монастырь» — описан архимандрит, талантливый преподаватель Закона Божия.
В знаменитом «Запечатленном ангеле», повести, посвященной чудесному возвращению старообрядческой общины в лоно православия, выведен старец Памва, «беззавистный, безгневный», «согруби ему — он благословит, прибей его — он в землю поклонится».
В повести «Некрещеный поп» выведен образ идеального (с точки зрения Лескова) священника: равнодушного к деньгам, приветливого к прихожанам, помогающего бедным, больным, сиротам. Вместо храма строит школу, советует заменить обеты паломничества на обет помощи нуждающимся, учит людей Писанию, исправляет мошенников. Все это вызывает конфликты, однако именно «некрещеный поп» хранит и развивает православие в своем селе: «о. Савва, говорят, и нынче жив, и вокруг его села кругом штунда [протестантизм], а в его малой церковке все еще полно народу…».
Обаятельные образы православных священников выведены в рассказах «Привидение в «Инженерном замке», «Зверь», «Пугало», «Грабеж», в хронике «Чающие движения воды». Примеров таких можно привести еще много, но перейдем к антиклерикально-христианским произведениям Лескова.
Вот это издание повторяет знаменитый шестой том собрания сочинений Лескова, выпускавшееся при жизни автора. Знаменит этот том тем, что его «зарезала» царская цензура. Открывает том одна из лучших повестей Лескова — «Захудалый род». Именно она стала причиной разрыва сотрудничества Лескова с консервативным публицистом Катковым. Катков тогда объявил: «Мы ошибаемся. Этот человек не наш. Жалеть нечего, — он совсем не наш!».
«Захудалый род» посвящен дворянству. Остальные тексты тома посвящены Церкви, имеют славу «антиклерикальных» (обращаем внимание на эту спайку сословий дворянства и духовенства — нельзя ругать ни то, ни другое). Надо, конечно, иметь в виду, что лесковский «антиклерикализм» имеет христианский характер: критика тех или иных аспектов русской церковной жизни XIX века от верующего христианина. Вот несколько цитат Лескова на этот счет:
«Мы имеем право считать её [православную церковь] ещё живою и способною возродиться и исполнять своё духовное служение русскому народу, а потому и говорим о ее нуждах».
Православное духовенство вызывает к себе «неуважение своими доносами, нетерпеливостью, малосведущностью в Писаниях, так называемою “слабостью жизни”, любостяжанием и неумением чинно служить, что доходит у нас теперь до самых крайних пределов».
«Я не хочу её [православную церковь] опорочить; я ей желаю честного прогресса от коснения, в которое она впала, задавленная государственностью, но в новом колене слуг алтаря я не вижу “попов великих”».
«Ужасно всё это хлопотно для наших духовных отцов, особенно в такое молитвенное время! Привыкнув считать себя под особым попечением и охраною санкционировавшей права их полиции, они, конечно, никак не ожидали этакой напасти со стороны религиозного возбуждения, которое невесть откуда явилось и в котором они поистине нимало не виноваты».
Лесков призывал церковь «вызвать к жизни новые общественные силы, создать Церкви слуг просвещённых и способных понимать настоящие идеалы христианства, которое одно в состоянии обновить “лежащий во грехах мир”».
«Я никогда не осмеивал сана духовного, но я рисовал его носителей здраво и реально, и в этом не числю за собою вины».
«Веры во всей ее церковной пошлости я не хочу ни утверждать, ни разрушать. О разрушении ее хорошо заботятся архиереи и попы с дьяками. Они ее и ухлопают. Я просто люблю знать, как люди представляют себе Божество и его участие в судьбах человеческих, и кое-что в этом знаю».
«Более чем когда-либо верю в великое значение Церкви, но не вижу нигде того духа, который приличествует обществу, носящему Христово имя. [Сейчас] я не написал бы «Соборян» так, как они написаны. Зато меня подергивает теперь написать русского еретика — умного, начитанного и свободомыслящего духовного христианина, прошедшего все колебания ради искания истины Христовой».
«Теперь я не стал бы их «Соборян» писать, но я охотно написал бы «Записки расстриги»… Клятвы разрешать; ножи благословлять; отъём через силу освящать; браки разводить; детей закрепощать; выдавать тайны; прощать обиды, сделанные другому; оказывать протекции у Создателя или проклинать и делать ещё тысячи пошлостей и подлостей, фальсифицируя все заповеди и просьбы «повешенного на кресте праведника», — вот что я хотел бы показать людям… Но это небось называется «толстовство», а то, нимало не сходное с учением Христа, называется «православие»… Я не спорю, когда его называют этим именем, но оно не христианство».
В таких примерно мыслях писал Лесков свои знаменитые «Мелочи архиерейской жизни» и составляющие том другие тексты подобного рода: «Архиерейские объезды», «Епархиальный суд», «Русское тайнобрачие», «Борьба за преобладание», «Райский змей», «Синодальный философ», «Бродяги духовного чина», «Сеничкин яд», «Случай у Спаса в Наливках» (в первом варианте — «Поповская чехарда и приходская прихоть»).
Возьмем для примера последний текст. Здесь Лесков описывает реальный случай осуждения священника за езду на диаконе вокруг храма (священник был пьян) и пр. подобные вещи. При все том этого священника в итоге оставили служить. Вот цитата из очерка, живописующая «христианское» устройство православной церкви в «православной» империи:
«Живая и многозначительная церковная должность благочинного приняла характер арендного откупщика: благочинный собирал дань с духовенства своего благочиния и вез “с книгами” в город, где была кафедра архиерейская. Это был порядок, который соблюдался открыто, гласно и повсеместно. Благочинный сделался консисторским мытарем и, чтобы держаться на месте, должен был наблюдать аккуратность в сборе и в платежах. Отсюда наибольшею частью за благочиния брались люди оборотливые и торговые… Люди тихого, кроткого, истинно благочинного духа всеми силами отказывались от этих должностей, с которыми им, впрочем, было и не справиться, да и не накормить тех, кого Пётр в своем регламенте отыменовал “несытыми архиерейскими скотинами”».
Наметившийся цикл антиклерикальных, бичующих пороки православного духовенства, рассказов и очерков «Заметки неизвестного» были остановлены царской цензурой. Рассказ «Умершее сословие» посвящен противостоянию архиерея и губернатора (к теме «православной» империи). Не будем приводить все антиклерикальные тексты Лескова — их, как и положительно относящихся к Церкви, довольно много.
Повесть «Полунощники» — один из шедевров Лескова (злоупотребляем этим словом, но что поделать: правда же). Тема повести — критика коммерциализации и греховной суеты культа, образовавшегося вокруг св. праведного Иоанна Кронштадтского (писана повесть во многом с натуры). Итак: девушка из купеческого рода, читая Евангелие, понимает, что ее семья разбогатела на страданиях людей (откупщичество и пр.). Это типичная лесковская праведница: вот есть Евангелие, и надо жить по нему: помогать бедным, оставить роскошь, жить своим трудом (а не капиталом семьи, нажитом на страдании и обмане народа) и пр. Жить по заповедям. Оказывается, что такая жизнь во всем противоположна обычной жизни в «православной» империи. Тут как раз наступает конфликт между христианством и тогдашней церковностью: героиня отстраняется от Церкви, служители Церкви делают все, чтобы укрепить ее в этом отстанении, выступают агентами «здравого мира», для коего Евангелие — соблазн и безумие. Семья озабочена своей праведницей, надо ее от праведности «спасти». Как? — послать ее к отцу Иоанну Кронштадтскому, он ее вернет к «нормальной жизни», чтобы по Евангелию она не жила. Россия не жила по Евангелию, Церковь во многом эту неевангельскую, противоевангельскую жизнь поддерживала (богатые и должны быть богатыми, бедным — дай милостыню и забудь, и пр. и пр., православие это «Никола Ария ударил», «Евангелие читать самому опасно»). Те же кто «сошел с ума» и решил жить как христианин — тем противодействовали.
Ну и закончим еще на одном шедевре (простите) — повести «Заячий ремиз». При жизни автора ее не публиковали (цензура). Опубликовали ее только уже в революционную эпоху (1917). А. Измайлов писал:
«“Заячий ремиз”— одно из самых больных мест старика Лескова. Написал он его любовно, с огромным захватом, с великолепною своею сочностью <…> Идилличность тона и — рядом — сколько выстраданной злобы Лескова на ложное знание, которое никому не нужно, на старый подлейший режим, когда готовы были упечь учительницу в каталажку за цитаты из Евангелия; на добровольных присяжных сыщиков, готовых продать мир за орденок, падающий на перси».
Тут снова полицейский, который вдруг понимает, что вся его служба («ловля» революционеров и пр.) и общество вообще — абсолютно противоположны христианству. В детстве бывший церковным певчим, но не послушавший совета мудрого архиерея (здесь как раз нет антиклерикализма) не идти в полицейские, а стать священником, герой натурально сходит с ума, он одержим своеобразной «православно»-полицейско-
К слову, именно священник подвигнул главного героя на ловлю «сицилистов» и «потрясователей основ», что и свело его с ума. Священник внушил, что на их селе «основы» — это он сам и главный герой (священник и полицейский), а «сицилисты» «похваляют бессребренность и безбрачие», а потом вдруг уменьчтожат величину всех тех, на ком покоятся государственные основы».
Любопытен эпизод с гувернанткой. Местный помещик при содействии главного героя нанимал гувернанток для того, что теперь называют «харассментом», а в повести характеризуется как «совместное исправление при нем [помещике] хозяйственных и супружеских обязанностей и для разговоров по-французски». Гувернантке, описанной в повести, повезло: оказалось некрасивой, помещику не понравилась. Но суть в другом. Главный герой, одержимый идеей поймать «сицилистов», выспрашивает гувернантку о ее отношении к богатым и бедным. Она отвечает, по мнению героя, совершенно в духе «сицилистов» и «потрясователей». Оказывается же, что она просто цитировала Новый Завет. В общем: священники-ростовщики, помещики-прелюбодеи, полицейские-безумцы — так живописует Лесков «православную империю». Только «сицилисты» с их «бессребренностью», с их новозаветным отношением к бедным оказываются христианской силой в этой империи — и этим смыкаются с народом: «крестьяне в самом деле стали часто говорить, что всем жить стало худо, и это через то именно, что все люди живут будто не так, как надо, — не по-божьему». А говорить они стали так, потому что «ходят такие тасканцы и евангелие в карманах носят и людям по овинам в ямах читают». Ведь Евангелие — весьма «сицилистическая», и «потрясовательная» книга.
