Ольга Бартошевич-Жагель и Артем Космарский в работе «“Властелин колец”: Толкин и его евангелие наоборот» прошлись по творчеству Дж. Р. Р. Толкина, нисколько не заметив, собственно, самого Толкина. Какие только обвинения не были выдвинуты: и отсутствие равенства между полами, и невнимание к инаковости «Другого», и семейные проблемы, и даже орки какие-то совсем не женственные. Не обошлось и без классики: мир у автора, мол, черно-белый, не оставляет места сложности, а темы подняты неактуальные.
Действительно, Дж. Р. Р. Толкин — писатель старомодный. Его творчество — это не про тысячу я-концепций, а про скандинавский уют, который противостоит бушующей за окном вьюге. В легендариуме Толкина есть множество сильных женщин, таких как Эовин или Галадриэль, но сильных здесь важнее, чем женщин. И писателя интересует: как быть сильным до конца?
Все, что говорят Ольга и Артем про необходимость равенства в отношениях, совершенно справедливо. Беда в том, что Толкин — это не специалист по семейной психологии, а романтик, столкнувшийся с машиной для убийств. На войне «Другой» в его инаковости, с его индивидуальностью, влегкую может задавить кого-нибудь танком или превратить деревенскую идиллию в пепел. Если ты не в уютном кабинете, а в сыром окопе, тебе его индивидуальность не особо интересна. Ты ищешь ответ, как все это пережить и остаться личностью, вообще способной ценить какие-то отношения.
Мне кажется, в этом плане Профессор не потерял актуальности.
«Порою меня просто в ужас повергает мысль о том, сколько же повсюду в мире в настоящий момент человеческого горя: миллионы людей оторваны друг от друга, досадуют и злятся, растрачивают свои дни попусту — не говоря уже о пытках, боли, смерти, утратах, несправедливости. Будь страдания зримой субстанцией, эту погруженную в ночь планету почти полностью окутало бы густое темное марево».
Дж. Р. Р. Толкин, «Письма»
Северное мужество и безумная надежда
Одно из ключевых слов в легендариуме Толкина — э́стэль. Оно происходит из эльфийского языка и означает «надежда». Но это не совсем та надежда, к которой мы привыкли: в отличие от слова а́мдир, то есть надежды, дающей прогноз на будущее исходя из текущих обстоятельств, эстэль — это надежда вопреки обстоятельствам, вопреки тому, что говорит «нет».
Эстэль близка к стоическому бесстрастию перед судьбой, а также связана с теорией «северного мужества». Не секрет, что Толкин ценил скандинавскую мифологию и размышлял над ней. В мифе о Рагнареке, последней битве в конце времен, сообщается, что однажды боги Асгарда во главе с Одином вступят в бой против чудовищ во главе с Локи. Небожителям самой Судьбой суждено погибнуть в этой схватке, но они все равно идут сражаться, потому что правая сторона остается правой, даже если у нее нет шансов на победу.
Наполовину эстэль состоит из такого мужества. Это безумное сопротивление во имя любви, радости и красоты, которое противостоит ужасающей власти зла в мире, — власти, которая проникает во все, отрицает всякую жизнь, и делает все возможное, чтобы убедить нас отчаяться. Черно-белая оптика тут неизбежна: мы видим, что красота проигрывает уродству, любовь — равнодушию, а радость — боли. Мы не знаем, что произойдет после смерти, все ли будет хорошо. Эстэль начинается с того, что мы признаем это.
Но дальше северное мужество освящается непоколебимой верой в Добро, не готовой признать «очевидную» двусмысленность мира. Ведь в доспехах Судьбы всегда есть брешь, а в стенах Рока — пролом. Да, у нас нет стопроцентных доказательств, что Добро сможет преодолеть зло. Но эстэль не требует таких доказательств, напротив, мы черпаем из ее безумия волю к сопротивлению любым аргументам, которые указывают на всевластие зла. Потому что, в конечном итоге, это хорошее, жизнеутверждающее безумие.
Толкин даже придумал слово «эвкатастрофа» (от др.-греч ευ-, «хороший», καταστροφή, «внезапный поворот»), чтобы описать предмет упования в форме эстэль. Это безнадежная ситуация, которая оборачивается непредвиденным счастливым финалом. Например, смерть Христа сменяется Его воскресением. Кто ожидал, что Он воскреснет? Апостолы разбежались от вида Его бессилия. Но вот незадача: Он оказался не таким уж и слабым, как думали.
Вообще говоря, есть только два варианта, во что люди могут верить: мы либо живем в мире, где зло навсегда, а высшего Добра нет или оно абсолютно бессильно; либо в мире, где зло временно, а высшее Добро есть, и однажды оно победит, даже если кажется бессильным. Как бы черно-бело это ни звучало, но здесь мало остается уютной кабинетной психологии, ведь на кону стоит решение экзистенциального вопроса: есть жизнь после страданий или нет?
«Ибо если мы воистину Эрухини, Дети Единого, Он не позволит лишить Себя Своего достояния — не позволит ни Врагу, ни даже нам самим. Вот первооснова эстэль, и мы не теряем ее даже в предвидении Конца: что все Его замыслы неизменно ведут к радости Его детей».
Дж. Р. Р. Толкин, «Атрабет Финрод ах Андрет»
Причина всего зла по Толкину
Раньше считалось, что болезни — это следствие сверхъестественного наказания, посылаемого за грехи людей. Современная наука выявила, что явления вроде паразитов, вирусов и раковых опухолей существовали задолго до человечества. Как нетрудно догадаться, именно в рамках персоналистической этики такой масштаб зла бросает тень на всеблагость Создателя мира.
И вот здесь Толкин приходит на помощь, поскольку он предлагает ответ, сообразный и проблеме, и ценности «Другого». Согласно его точке зрения, это результат свободы творить по образу и подобию Творца. Когда уважаемые критики заявляют, что у Профессора, в его двоичной картине мира, нет места для «третьего», в действительности у него есть место для целого сонма таких «третьих», — множества разных «Других», чья инаковость неуничтожима.
Бог, или Эру Илуватар в терминологии Средиземья, прежде чем вызвать Вселенную из небытия, дает жизнь тем, кто в дальнейшем присоединится к Нему в оформлении этой Вселенной. Толкин исключительно высоко ценит людей, но не менее высоко он ценит тех, кого христианская мысль систематически обходит вниманием, — ангелов. Назовите хоть одну современную богословскую теорию, которая думает об ангелах так высоко? Разве это — не в пользу «Других»?
Логика Толкина состоит в том, что право на вторичное творчество, пока «творцы» несовершенны, предполагает возможность не только творить, но и портить. Толкин не был философом, у него нет аналитически проработанной теодицеи с силлогизмами в стиле Ричарда Суинберна или Плантинги. Однако в образе первого Темного Властелина Мелькора он нащупал причину всех бедствий нашего мира. Не человек — ангел виновен в болезнях и страданиях.
Некогда христианство победило гностицизм ценой полного подчинения всех вещей Богу, из-за чего апостольское предание, что существуют некие ангельские «начала и власти» (Еф 6:12), а дьявол — «князь мира» (Ин 14:30), ушло на периферию. Несмотря на это даже святитель Григорий Нисский считал, что «каждая из ангельских сил по Власти, правящей всем, снабжена некою деятельностью к составлению Вселенной». Сегодня зло снова превращается в вызов для веры, и Толкин предлагает вспомнить: все беды — от одной из таких ангельских сил, которой нет дела до собратьев. Пожалуй, нет более экономного и этически заряженного способа объяснить, из-за чего мир страдает.
Но Вселенная не является абсолютно злой, как в гностицизме, она лишь изуродована, искажена. Очищая свой опыт моралью, человек может прозревать допадшую суть вещей, и это делает черно-белое мышление Толкина весьма оттеночным. Возьмем, к примеру, боль, — возможно, она играла какую-то роль в замысле Единого, наверняка хорошую, но теперь она не контролируется нами и очень мучительна. Что мы можем сделать? Убрать — хорошо, если получится. Но если анестезии нет, остается одно: принять ее как способ упражнения в добродетели. Так, кстати, поступает Турин Турамбар, один из героев «Детей Хурина», — вместо того чтобы беспробудно пить где-нибудь в эльфийской таверне, он пытается бороться со своей судьбой, регулярно его побеждающей.
По Толкину, Илуватар задумал историю так, чтобы всякое зло обращалось в добро, потому что зло всегда содержит добро — но искаженное, оказавшееся не на своем месте, подобно звукам в какофонии. Лучший способ обратить мучительную агонию в добро — возненавидеть ее настолько, чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах не причинять ее. Кафолической традиции известны и другие способы превратить страдание в добродетель, например, пожертвовать свои страдания за других или стать мучеником.
Читать про борьбу женщин за свои права, конечно, полезно, но также важно понять, каким образом мы дошли «до жизни такой», где Детям Илуватара требуется борьба. А самый лучший ответ — перестать винить во всем человеческих женщин, яблоки с деревьев, мужской эгоизм и понять, наконец, что все проблемы — от Змея. Ему-то мы, соответственно, и призваны противостоять, а не друг другу. На мой взгляд, весьма эмансипирующая мысль.
«Арда и многие вещи в ней находятся в разладе, так что добро одного оборачивается страданием для другого. Тем не менее, в основе своей мир — благ, и по природе обращается к добру, исцеляя себя изнутри мощью, вложенной в него при его сотворении; зло в Арде потерпело бы неудачу и исчезло бы, если бы не возрождалось извне, то есть волей и бытием, отличным от самой Арды».
Дж. Р. Р. Толкин, «Кольцо Моргота»
Смерть — это дар Илуватара
«Двоичный» мир Толкина удивительно богат на парадоксы. Смерть — это один из таких парадоксов. Задуманная Илуватаром как нечто доброе, она была искажена Мелькором, сделана отвратительной, насильственной, лживо угрожающей небытием. И все же, будучи по природе доброй, смерть продолжает играть ту роль, которую ей назначил Илуватар, — развивать жизнь.
В работе «Лист кисти Ниггля» Толкин рассказывает о невзрачном художнике по имени Ниггль, который рисует пейзаж. Для наших любезных критиков эта история кажется возмутительной: Ниггль, дескать, не скучает по жене мистера Пэриша (собственно, а почему он должен по ней скучать?), она даже не упоминается в рассказе по имени. Но текст на самом деле не про Пэриша и не про чужих жен, а про то, как люди творят свое будущее.
Ниггль — трагический персонаж. Он умирает в безвестности, так и не дорисовав свою картину. Однако после смерти, пройдя через подобие чистилища, он обнаруживает, что его картина оживает и превращается в мир, который он теперь может исследовать, — и в котором жить. В «старой», земной реальности его смерть — событие крайне печальное. В «новой», небесной реальности она оказывается путем к становлению кем-то вроде бога по благодати.
Это есть и в легендах о Средиземье: Эру Илуватар подарил людям смертность, одновременно с нею — право быть творцами своих миров. То зло, которое младшие Дети Илуватара вынуждены переживать в мире из-за Темного Властелина, компенсируется тем добром, которое они получат в посмертии.
Все строго по-евангельски: последние станут первыми (Мф 20:16).
Идея принятия «Другого» требует, чтобы он был «Другим» с большой буквы, — только то, что с большой буквы, не умирает. В плюралистическом подходе к реальности очень много маленьких букв, поэтому там «Другой» может умереть, и никто даже не посмеет заявить, что жизнь вечна, это прозвучит слишком репрессивно и оскорбит чувства пессимистов. Толкин, к счастью, совершенно не плюралист, и на пессимистов ему все равно, — его инклюзивизм имеет границы. Мне кажется, разумно было бы позволить человеку, как это сделал Толкин, быть не только участником отношений в стиле Бубера или Левинаса, но еще и «малым богом», творцом своей истории, иначе мы рискуем свести человека к его социальному измерению, забыть, что он несводим.
«Смерть — краткость человеческой жизни сама по себе — не кара за Падение, но биологически обусловленная (а потому и духовно обусловленная тоже, поскольку тело и дух есть единое целое) врожденная составляющая человеческой природы. Пытаться избежать ее дурно, ибо “противоестественно”, и глупо, поскольку Смерть в этом смысле — Господень Дар (и предмет зависти эльфов), освобождение от усталости Времени. Смерть как наказание воспринимается как изменение отношения к ней: как страх и нежелание».
Дж. Р. Р. Толкин, «Письма»
Равенство богоподобия
Да, у Дж. Р. Р. Толкина нет детально проработанных женских персонажей, с любовными сценами все очень простовато, и его взгляд на мир — в духе героического эпоса, где правит бинарность добра и зла. Профессор был человеком старой закалки, и что-то мне подсказывает, современная психология явно не была в числе его фаворитов. Однако, скорее всего, это и к лучшему.
Благодаря старомодности люди вдохновляются его историями, обретают мужество быть кем-то бо́льшим, чем участники неопределенного диалога. Равенство, которое Толкину действительно важно, — это равенство богоподобия, равенство в праве творить, «первотворенье повторяя». Так что Толкин находит свою аудиторию там, где человеку опостылело жить в серой и унылой прозаичности и бороться за свою эмансипацию с очередными орками.
Кому требуется мужество надеяться, держаться и любить, а психологи и антидепрессанты не помогают, для тех Толкин по-прежнему остается актуальным писателем. И, на мой взгляд, в христианской литературе еще не было лучшего комментария на Евангелие, нежели тексты о Средиземье. Что же касается другой аудитории, более склонной погружаться в проблемы социальной справедливости и диалогической философии… Может быть, это тот самый случай, когда автор и читатель еще не нашли друг друга?