на наш Телеграм
Охватить литературное наследие святителя Димитрия Ростовского сложно — от одного перечня сочинений, например, в статье «Православной энциклопедии», захватывает дух. Помимо знаменитых Четьих-Миней, из-под пера святителя выходили проповеди, богословские трактаты, литургические тексты и духовные стихи, исторические сочинения, пьесы, дневники, письма и еще много чего, что не поддается строгой классификации.
В этом обзоре мы приводим примеры, которые позволят оценить жанровую широту и богословскую глубину сочинений святителя.
Канон святым как идеологический манифест
В конце 1850-х годов (может быть, в 1858-м) в редакцию журнала Санкт-Петербургской духовной академии «Христианское чтение» пришла рукопись начала XVIII века и сопроводительное письмо от членов церковно-историко-статистического комитета Вологодской епархии — спасокаменского архимандрита Дионисия и ученого секретаря Николая Суворова. Из записки следовало, что рукопись эта содержит канон преподобным Антонию и Феодосию Печерским, написанный по случаю окончания строительства храма в честь преподобных в Великом Устюге, и что автор текста — знаменитый святитель Димитрий Ростовский.
В 1703 году — это мы тоже знаем из сопроводительного письма — богатый гражданин, за счет которого и строился храм, И. Ф. Протодьяконов, обратился к владыке с просьбой составить поэтический текст в честь киевских святых. «Вследствие этого прошения и был прислан в Устюг св. Димитрием означенный канон, — нарочно ли тогда составленный, или заранее сочиненный, неизвестно». На 150 лет канон отправился на полку епархиального архива — о нем до публикации в «Христианском чтении» в 1859 году не знали ни справочники, ни исследователи. А ведь помимо того, что это очень красивый, образно насыщенный текст, «Канон Антонию и Феодосию» — важный идеологический памятник.
Общее место историографии: малороссийское (в особенности киевское) духовенство конца XVII — начала XVIII века было проводником идеи русского единства, в отличие от «автономистской» казачьей феодальной аристократии. Но святитель Димитрий — особый случай. Его главный труд — многотомные «Жития святых», которыми мы пользуемся по сей день, сыграл в воссоединении Малой и Великой Руси куда большую роль, чем Переяславская рада и даже передача Киевской митрополии под омофор Московского патриарха.
И правда, государства имеют обыкновение нарушать договоры, да и церковные лидеры часто оказываются «хозяевами своему слову». А вот общие святые, если их жизнеописания составляют единый для всего русского пространства литературный корпус, скрепляют нас так, что попробуй разними — понадобится другой святитель Димитрий.
«Жития святых» создавались именно для Малороссии — как альтернатива католическим и униатским житийным сводам, но в итоге стали общерусскими, так же как общерусским святым стал сам святитель Димитрий. Но дело, конечно, не в смене национальной идентификации, а в том, что его труд послужил единству, а не разделению.
«Канон Антонию и Феодосию» — это уже прямой манифест духовного «панрусизма»: Антоний и Феодосий предстают в нем новыми апостолами, а лучше сказать — духовными «трансляторами». Они в буквальном смысле, ногами и по земле, совершая путешествие на Афон (Антоний) и в Иерусалим (Феодосий) и обратно, осуществили то, что в науке называется Translatio Hierosolymi (et Atho), то есть перенесение духовного центра христианского мира из одной точки в другую. При этом Киев — Новый Афон и Новый Иерусалим — вовсе не оказывается Новым Римом, нисколько не претендует на политическое первенство, отдавая его Большой России. Ковчегом Завета — в соответствии с очень древней богородичной символикой — который переносится из Иерусалима в Киев, оказывается Пречистая Дева, а его содержимое — конечно, Сам Господь.
От горы Афонския блаженный Антоний в Россию пришед и, да будет на месте сем Святыя Горы благословение, рек, пояше: отец наших Боже, благословен еси.
От дому родителню преподобный Феодосий к Иерусалиму тещи желая, на горы Киевския прииде, и сотвори я своею святынею, яко Сиона; трудами же своима распространив обитель, яко Иерусалима, пояше: отец наших Боже благословен еси.
От мирских любосластных страстей, аки от вавилонскаго пламене, неопални соблюдшеся отцы святии, ныне в Церкви торжествующих с радостию вопиют: Единый в Троице Боже отец наших, благословен еси.
От Христа Бога посылахуся на проповедь два два, аможе Сам идти хотяше; Пречистая же Дева Богородица, хотящи Сама новопросвещенныя люди российския посетити и сотворити Себе посреде их селение, посла в Россию, аки апостольскую двоицу, сия два избранныя рабы Своя, Антония и Феодосия, поющыя: воплощенный от Девы Христе Боже, со Отцем и Духом, благословен еси.
Богословие Покрова в каталоге чудес
«Чуда пресвятой и преблагословенной Девы Марии» — первое дошедшее до нас сочинение святителя. Оно составлено в 1677 году — яркому черниговскому проповеднику 26 лет — и представляет собой 22 описания чудес Богородицы, сопровождаемые авторскими поучениями.
Почти сразу святитель Димитрий выпустил переработанный вариант книги под названием «Руно орошенное»: количество чудес увеличивается до 24, а нравоучения составляются заново. Сюжеты обеих книжек позже использовались в синодиках, народных картинках, иконографии — например, в богородичных образах «Нечаянная радость» и «Целительница». Но еще важнее то, что в этих текстах — сошлюсь на мнение протоиерея Павла Хондзинского — русская мысль формулирует учение о Богородице как посреднике между Богом и человеком, как заступнице, нашей защитнице от гнева Божия. Конечно, эта идея разлита в Предании — в житиях, в молитвах, в поучениях. Но святитель Димитрий создает именно «богословие Покрова».
И не удивительно, что Дева плачет над нами, как над еле живыми или вовсе уже умершими. Матерь Жизни не хочет видеть нас мертвыми, но — живыми. «Я, — говорит, — не хочу смерти грешника, но чтобы грешник обратился от пути своего и жив был» (Иез 33:11). И вдовица в городе, называемом Наин, оплакивала своего умершего сына, и не были напрасны ее слезы: увидев ее, Господь сжалился над ней. Не всуе проливаются и теплые слезы Марии, ради Ее слез Господь милосердствует о христианском народе, оставляет беззакония Своих людей, покрывает все их грехи, укрощает весь Свой гнев, возвращается от гнева ярости Своей, воскрешает нас, уже умерших, подаянием Своей благодати и отдает нас Матери Своей в защиту. О, сила слез Марииных!
Руно орошенное
Платонический диалог — апология христианского стоицизма
«Апология во утоление печали человека, сущаго в бедах и озлоблении» — эту яркую богословскую новеллу один из исследователей назвал «ремейком второго порядка», поскольку сама она есть переработка «Илиотропиона» иезуита Иеремии Дрекселия, который, в свою очередь, беллетризовал трактаты немецких мистиков, в особенности Фомы Кемпийского.
Дело, однако, в том, что этот текст вполне ложится на мировоззрение святителя, который не питал никаких иллюзий по поводу избавления человека от страданий. Утешение не в том, чтобы этих страданий избегать или преодолевать, а в том, чтобы принимать их осмысленно, видеть за ними волю Божию, которая не может принести нам зло, не может навредить.
Святитель Димитрий не просто защищает необходимость осмысленного страдания, но и настаивает на том, чтобы эта осмысленность сама по себе приносила нам радость, была фундаментом духовного веселия. Плач о грехах? Он возможен только как мгновенное осознание своего падения, вслед за которым должно прийти наслаждение божественным определением о тебе, даже если оно выражено в суровом наказании.
Даже в само время наказания Бог более добр, нежели зол, более милосерден, нежели гневен, более сострадателен, нежели мстителен. Если и возливает Он на наши раны вино жестокой скорби, то не без елея; если и бьет, то не без пощады; если и опечаливает, то не без помилования, если и оскорбляет, то не без утешения. Ибо говорит Псалмопевец: «При умножении страданий в сердце моем, утешения Твои веселили душу мою».
Наказания необходимы, ибо иначе нельзя исцелить наши душевные язвы. Как болящему необходимо врачевание, так и нам, грешным, — наказание. «Примите, — сказано, — наказание, дабы не прогневался Господь». Наказание же Господне мы должны принимать с благодарностью, а не со скорбью, с терпением, а не с роптанием, с великодушием, а не малодушием, согласно слову апостольскому: «Нас оскорбляют, а мы всегда радуемся».
Богословская медитация — школа молитвы
Небольшое сочинение «Семь слов Спасителя на Кресте» интересно и в историко-богословском, и в собственно богословском отношении. Для историка этот текст — вызов и загадка.
Традиция группировать голгофские речения Господа — по аналогии с семью таинствами или семью смертными грехами — и составлять по их мотивам медитации-размышления, родом, вероятно, из протестантской (а точнее, предреформационной) Германии начала XVI века. Эта традиция существовала и существует в музыкальном изводе — от составленного в 1537 году гимна Da Jesus an dem Kreuze stund Йохана Бешенштейна до «Семи слов Христа» Софии Губайдулиной, и в изводе богословско-спекулятивном: скажем, всего через двадцать лет после кончины святителя Димитрия лютеранский богослов Иоанн Яков Рамбах опубликовал огромный трактат «Рассмотрение всех страстей Христовых и о семи последних словах распятого Иисуса». Понятно, что гессенский профессор и ростовский архиерей, скорее всего, даже не подозревали о существовании друг друга, но принадлежали к одной и той же литературной традиции, которую мы пока еще плохо знаем — и саму по себе, и с точки зрения источников святителя Димитрия.
Текст представляет собой пособие по тому, как правильно молиться своими словами. Речения распятого Христа ценны не только сами по себе, но и как источник вдохновения, как то, что провоцирует нас на создание оригинального молитвенного текста. Конечно, и Сам Христос, и слова древних экзегетов, которые присутствуют в тексте, и авторитетное мнение самого святителя ограничивают это творчество, но ровно настолько, насколько вообще догмат и Предание ограничивают христианина. Автор «Семи слов» и заставляет нас эмоционально сопереживать Христу, и старательно вводит эмоции в рамки богословской нормы — так экспрессивные фигурки резного барочного иконостаса вписаны в его неотменимый «каноничный» прямоугольник.
Громко воскликнув, Иисус сказал: «Отче! В руки Твои предаю дух Мой» (Лк 23:46). Сказав же это, Он, преклонив голову, испустил дух. Здесь, святое богомыслие, размышляй так. Кто предал дух? Сын Божий, Создатель наш и Искупитель наш. Поэтому с великим желанием сердца вещай к Нему: «Когда придет страшный час разлучения души моей от тела, тогда, Искупитель мой, прими ее в руки Твои и сохрани ее свободной от всяких бедствий, да не узрит душа моя мрачного взора лукавых демонов, но да спасенной пройдет все мытарства сии. О, Спаситель наш! Мы твердо надеемся получить это от Твоего человеколюбия и милосердия».
Проповедь как гимн страданию
Еще одно раннее (и самое раннее гомилетическое) произведение святителя: проповедь «Казание (слово) на страсти Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа» на Страстной седмице 1677 года. Она ценна не только тем, что мы имеем возможность слышать голос юного богослова, но и тем, что уже в этом тексте нам предлагается сформировавшееся, характерное и для позднего свт. Димитрия Ростовского богословие мученичества. Перед нами диалектика труда и страдания, жалости и любви, любви и приобщения Христу. Святитель убеждает нас, что человек — это homo faber по преимуществу, что он только для того и создан, чтобы трудиться от рассвета до заката. Однако, вопрошает проповедник, не величайший ли трудовой подвиг — тот, что совершил Спаситель на своем пути от Гефсимании до Голгофы?
Наш каждодневный труд обнаруживает свой идеал в «кровавой работе» Спасителя, но и последняя оправдывает страдания обычного человека, например, малороссийского крестьянина — в поздних проповедях святителя крестьяне иногда прямо называются мучениками.
Святителю Димитрию Ростовскому очень важно показать страдания Спасителя во всех подробностях, чтобы душевно ранить нас, спровоцировав в нас, знающих, что такое страдания, жалость к Спасителю, а вслед за ней и пламенную любовь. Ведь и страдания Богочеловека — зримые проявления Его любви. Любовь Божия, выраженная в страданиях Сына, встречается с любовью человека, вызванной понятными нам Его страданиями.
В этой проповеди нашлось место и для отсылки к традиции созерцания и толкования «Семи слов Спасителя», о которой мы только что говорили, причем — что удивительно — это рассуждение содержит барочные и прямо музыкальные образы, которые неведомо откуда взялись у владыки Димитрия, но которые очень хорошо работают на его богословский замысел, помогают усвоить идею Богообщения как единства, произрастающего из нашей эмоциональной, личной вовлеченности в дело нашего же спасения, вовлеченности, которая порождает желание быть со Христом, следовать за Ним.
Напряженный Христос на кресте, как струна на арфе, о, как преприятное издает сладкопение! Вот, за убивающих Его молится: «Отче! отпусти им, не ведят бо, что творят». Вот, разбойника благонадежным соделывает: «Аминь, аминь глаголю тебе, днесь со Мною будеши в раи». Вот Матерь Свою Иоанну поручает, и к Богу Отцу вопиет: «возопи гласом». На тое сладкопение возскакала земля: «земля потрясеся»; поскакали камни, холмы, горы; восстали из гробов мертвые: «Многа телеса усопших святых восташа»; отворились врата адския. Но уже конец игранию, когда прерываются струны, то есть когда душа с телом разлучается. Конец кровавой работе, когда ночь наступает; конец бользням, когда смертию исцелеваются; конец страданиям, когда сказует: «совершишася» — как бы сказал к Богу Отцу: «Дело соверших, еже дал еси Мне да сотворю». Никто уже не скажет: «Сей человек начат здати и не може совершити». «Совершишася».
