на наш Телеграм
10 лет назад, 2 октября 2012 года, Церковь прославила епископа Никодима (Милаша) в чине священноисповедников. Владыка Никодим всю жизнь хотел только двух вещей — заниматься церковной наукой и молиться Богу. Но и тем и другим ему приходилось жертвовать ради бесконечной борьбы, открытой и подковерной, с чиновниками Австро-Венгрии, с хорватскими националистами, с католиками-прозелитами и, увы, с недоброжелателями в православной среде. Борьба эта, однако, была практическим выражением теоретических установок владыки, его понимания Церкви.
В либеральной империи
Почему Балканы называли «пороховым погребом Европы»? Потому что на этой земле, на каждом квадратном сантиметре карты, было сосредоточено множество противоречий — территориальных, национальных, конфессиональных. Любой неосторожный шаг мог повлечь за собой социальный взрыв — и хорошо, если только социальный.
Конечно, политическое устройство и национально-религиозная политика Австро-Венгерской империи, которая владела большей частью Балканского полуострова, способствовали тому, что конфликты эти тлели или конвертировались в газетные дрязги, открытые политические дебаты и подковерные интриги. Политика двуединой монархии даже по сегодняшним меркам была довольно либеральной: каждая подвластная ей территория обладала самоуправлением, причем демократическим: в Богемии, Силезии или Далмации действовали собственные парламенты. А каждая крупная этническая группа — возможностью развивать свою культуру, язык, религиозную традицию.
Однако каждая такая группа, обретя политическую субъектность в рамках имперского законодательства, получала возможность вступить в конкуренцию с другими группами. Заявляя о себе как «притесняемом меньшинстве» или, наоборот, о нации, которая имеет преимущественное право на вот эту территорию.
Чех Ярослав Гашек в довоенных фельетонах высмеивал риторику о притеснении чешской культуры (собственно сам Гашек — яркий пример этой самой культуры, отнюдь не загнанной в подполье). Но растущее чешское самосознание не могло не вступить в отчаянный конфликт, например, с самосознанием титульной венгерской нации.
«По дороге к Шопронской улице, дом номер шестнадцать, Водичка все время выражал крайнюю ненависть к мадьярам и без устали рассказывал о том, как, где и когда он с ними дрался или что, когда и где помешало ему подраться с ними».
«Похождения бравого солдата Швейка»
Стоит ли напоминать, что мелкая стычка венгров и чехов на перроне в Омске дала старт полномасштабной Гражданской войне в России… В центре подобного межнационального циклона родился будущий священноисповедник Никодим (Милаш).
Сербский — значит православный
Владыка Никодим (в миру Николай Милаш; 1845–1915), епископ Далматинско-Истринский, выдающийся богослов, специалист по каноническому праву, был сербом по рождению. Но что такое быть сербом в его родной Далмации во второй половине XIX века?
Далмация — полоса земли на восточном побережье Адриатического моря, «курортная» часть нынешней Хорватии, а тогда самостоятельная провинция Австро-Венгрии со своим парламентом и наместником. Основное население региона составляли хорваты (80%), по преимуществу католики, православные сербы (16%) и итальянцы. Далмация до конца XVIII века была частью Венецианского королевства, поэтому на итальянском языке здесь говорили в том числе и сербы.
Николай Милаш рос в итальяноговорящей среде и «родного» языка практически не знал (то, что его мать был этнической итальянкой, не меняет сути дела — за порогом родительского дома господствовал отнюдь не сербский язык). На итальянском велось преподавание в начальной школе, в гимназии и в католической семинарии, где учился Николай (школами разного уровня на тот момент заведовали иезуиты, францисканцы и доминиканцы).
Когда будущему епископу посчастливилось поступить в православную семинарию в Карловцах, ему было сложно учиться, поскольку он совершенно не понимал церковнославянского языка. А в Венском университете, где он всего год слушал философские дисциплины, основным языком был «имперский» немецкий. В общем, серб даже из бедной семьи (а семья Николая была очень бедна) при определенных способностях и прилежании мог сделать карьеру. Но что в нем при этом было сербского? Что позволяло ощущать свою национальную идентичность?
Владыка Никодим, повторимся, почти не говорил на родном языке. Именно поэтому он почти совсем не знал православного богословия (окончить семинарию в Карловцах с отличием ему позволил, как он сам рассказывал, только очень низкий уровень преподавания в ней). Единственное, что его делало сербом, — семейная традиция и церковное богослужение.
«За восемь лет в школе я не знал ничего о православной вере. Я знал много православных молитв, которым меня учили бабушка и отец, и я очень любил церковные службы. Что касается православного катехизиса, то я даже не знал, что он существует. Нашего приходского священника мало заботило, знают или не знают православный катехизис его прихожане», — это из «Автобиографии», мемуарных заметок владыки, написанных в 1911 году.
«Сербское» для него было почти идентично «православному». И в этом он, конечно, был не одинок: подобная самоидентификация была типичной для сербов Далмации.
Сербская община помогла Николаю и другим талантливым юношам поступить в Киевскую духовную академию. И только там, выучив русский язык, Милаш смог приобщиться к богатству церковного предания, а через него и к православной традиции своего народа. В 28 лет Николай становится Никодимом, принимает монашество и священство. Вот так иногда причудливо работает национальное самосознание: чтобы стать сербом, нужно сначала стать православным, а чтобы стать православным, нужно выучить русский. Но в этой причудливости — неустроенность сербского национального духа.
Церковь страдающая и защищающаяся
Однако о «вопросах языкознания» священноисповедник рассуждает очень мало. Куда больше его волнует положение Православной Церкви, точнее сербской православной общины в Далмации. Он вспоминает с теплотой о своих школьных учителях-католиках, которые не делали никакого различия между учениками из католической и православной среды. Но к католическому официозу и католической пропаганде он испытывает едва ли не ненависть. Вот как он формулирует свое мировоззрение на начало 1870-х, когда он только осознанно принял православие:
Я воспитал в себе большое благоговение перед православной верой и Церковью. У меня было глубокое убеждение, что эта вера единственная среди других христианских конфессий, которая сохранила учение Христово в чистейшем виде. А еще я узнал, сколько Православной Церкви пришлось страдать от латинян на протяжении столетий, и сколько она страдает от них сегодня, особенно в Австрии, где они постоянно нападают на нее и на всех, кто к ней принадлежит, открыто и безудержно. Моя верность православной вере и Церкви питалась дикой нетерпимостью далматинского римско-католического духовенства к православным, и эта же нетерпимость делала меня готовым защищать православие в любой момент и возвращать благосклонность латинянам всякий раз, когда представилась возможность.
В позиции епископа Никодима (Милаша) есть некоторая двойственность. С одной стороны, он подчеркивает свою принципиальную аполитичность, полагая, что мирное сосуществование с другими этнорелигиозными группами, и прежде всего «хорватско-сербская гармония на Побережье», был бы для сербской общины оптимальной формой социального бытия. Не нужно автономии, не нужно политического представительства, не нужно борьбы за парламент и сербскоязычных газет. Достаточно того, что права сербов учитываются.
С другой стороны, владыка — один из самых политически активных святых в истории. И эта активность была прямым следствием того, что большой сосед — хорваты-католики — переходили «красные линии», мечтая не о гармонии, а о ликвидации сербов как национального субъекта. Проект «югославенства», сформулированный в частности хорватским католическим епископом Йосипом Юраем Штросмайером, предполагал единство славянских народов Балкан под зонтичной хорватской идентичностью и, что наиболее существенно, унию Православной и Католической Церквей на Балканах.
Епископ Никодим (Милаш) был прежде всего борцом с унией. Но эта борьба — в силу нераздельности «сербскости» и «православности» — была и борьбой за сербский народ.
В 1870-х годах, после окончания Киевской духовной академии, он оказывается едва ли не самым образованным и даровитым сербом в Далмации. Популярность как бы сама собой выносит его на политическую арену: он пишет статьи о сербском движении, о сербской партии в парламенте, о праве сербов называться «коренным народом» Далмации, о недружественной политике хорватов; он участвует в политической агитации за сербских кандидатов в парламенте, он способствует появлению сербской газеты.
Этот «политический» период в жизни Никодима продлился недолго — его так «полоскали» в хорватских и сербских прохорватских газетах, что он «плюнул и навсегда ушел из политики». С тех пор он никогда не делал заявлений, которые сам считал бы политическими — в том числе в бытность свою епископом Далматинским (1890–1911).
Проблема в том, что в Далмации второй половины XIX века любое внятное религиозное высказывание оказывалось «политическим». Выступает он против энциклик Папы Римского о «единстве славянских народов» под омофором Рима — обвиняется в смутьянстве и нелояльности к императорскому дому (члены которого были католиками). Во время визита в Боснию и Герцеговину упоминает о сербском православии — в этом видят призыв к аннексии Боснии и Герцеговины (нужно пояснить, что эта область, формально принадлежащая Порте, была долгое время оккупирована Австро-Венгрией, но не присоединена к ней). Поднимает тост за будущее — если будет на то воля монарха — объединение Карловацкой и Далматинской епархий — подозревается в попытке «отжать» у Венгрии территорию (Карловацкая митрополия находилась на венгерских землях). На владыку набрасываются хорватская пресса, либеральная пресса, завистники из православной среды. Часто через толщу имперской бюрократии сигнал доходит и до Вены.
«Труднее всего, — писал владыка Никодим, — епископу далматинскому с правительством, если он хочет быть истинным православным епископом и хранителем своей веры и Церкви. В Австрии с 1868 года закон постановил, что Православная Церковь пользуется теми же правами, что и все другие конфессии, признанные в государстве. Но на самом деле эту церковь в Австрии только терпят. Для того, чтобы епископ мог защищать свою Церковь от неверующих и охранять свободы, гарантированные законом, он должен идти на всевозможные ухищрения, чтобы не возбудить против себя правительство и не подвергнуть свою Церковь нападкам».
Эпизодов таких «нападок» в «Автобиографии» владыки хоть отбавляй. Вот квинтэссенция того конфликта, в средоточии которого раз за разом оказывался священноисповедник:
Сербская Православная Церковь имеет своих национальных святых, прославившихся своей богоугодной жизнью и делами, которым она посвящает особый культ, а сам народ, благоговейно поклоняясь их святым мощам, воздает им должное в своих теплых молитвах, в обетах и дарах Церкви, а вне Церкви прославляет их святые дела в народных песнях, выражая таким образом свои благочестивые чувства. В нашей стране в местах проживания православных сербов много церквей и монастырей, посвященных памяти сербских святых. А в моей епархии сербский народ, помимо других святых, по-особому празднует дни святых Саввы и Лазаря (Видовдан) [день поминовения павших на Косовом поле]… Уже несколько лет пресса хорватских партий в Далмации систематически и настойчиво пытается доказать, что эта наша церковная слава не более чем повод для политических демонстраций… Но только не мыслящие по-христиански, не имеющие возможности оценить чувства рассматриваемых людей к своим святым и славным предкам, которые из-за ненависти и зависти проникнуты религиозной нетерпимостью и политическими партийными страстями, способные исказить смысл самых священных национальных чувств верного и преданного народа.
Почти каждый эпизод в «Автобиографии» сопровождается репликой «я был несказанно удивлен» или «я поражен», хотя удивляться тут нечему.
Сама логика жизни, сама система межнациональных отношений в империи политически подсвечивает любое движение «малого стада», любое высказывание в пользу своей религиозной общины оказывается политическим актом.
Епископ становится как бы меж двух огней. Он вынужден защищать православную общину в полемике с иноверным и инонациональным оппонентом — это вопрос выживания общины. Но он же перед лицом власти должен показывать, что слово о национальной самобытности ни в коем случае не угрожает межэтническому миру в империи.
Епископ обречен одновременно и провоцировать конфликт, и делать вид, что никакого конфликта нет. И подносить спичку к фитилю, и убеждать начальство, что это безопасный фейерверк.
Сербы против сербского счастья
Мы упомянули о том, что нападкам владыка подвергался и со стороны «православных». И в своих мемуарах именно завистникам-единоверцам он посвятил самые скорбные строки, пронизанные самой черной горечью:
Позже, когда я ушел с политической арены, хорваты забыли мою политическую полемику с ними, но некоторые далматинские сербы не забыли, что я публично осуждал их за слабый сербский патриотизм. Втайне впоследствии они всегда были враждебно настроены ко мне, так что, как только у них появлялась возможность, они выступали против меня. Моя известность в сербской политике вызывала зависть у некоторых видных православных священников в Далмации. Они думали, что я подрываю их популярность в среде духовенства и что я якобы могу навредить их карьере.
Печально, но вполне логично. Если ты совершаешь политическое действие — даже если ты его таковым не считаешь — в пользу какой-то группы населения, например, православных сербов, то ты сталкиваешься не только с внешней конкуренцией, с представителями другой этнической партии, но и с конкуренцией внутренней. Внутренние оппоненты обязательно скажут, что ты защищаешь сербов неправильно, что они-то могли бы пойти другим путем, но ты им не даешь, что, может быть, интересы сербской общины вообще лежат в другой плоскости и не связаны так уж тесно с православием.
«Теория о том, что “Православие” и “Сербия” есть два понятия, которые не могут быть разделены, что они являются частями одной и той же идеи, которые дополняют друг друга… вредна для сербского дела в настоящем, а впрочем, и в прошлом имела лишь относительное значение» — это типовая цитата из статьи сербского публициста Антуана Пульези, направленной против владыки Никодима. Если такой точки зрения придерживается даже часть общины, в защиту которой ты выступаешь, тебе придется бороться и с самой общиной за ее духовное счастье.
Церковь интернациональна, но нации неотменимы
Мы разобрали политическую логику епископа Никодима (Милаша). Однако она вытекает из его богословия Церкви. В чем же оно заключается? В своем opus magnum «Православное церковное право» владыка Никодим особенно настойчиво повторяет тезис о народном участии в управлении Церковью, о том, что все решения церковной власти должны быть реципированы мирянами.
Вопрос в том, как церковный народ соотносится с этносом, живущим на конкретной территории. Во вводной части к своему труду он дает, казалось бы, однозначный ответ об «интернациональности» Церкви:
Христианство… не связано каким-либо отдельным народом и еще менее каким-нибудь отдельным государством. Христианская вера предназначена для всех и каждого без различия национальности и государственного устройства, и как таковая она не может быть в основе своей подчинена никакому праву, которое обусловливается национальным характером известного народа или политическим устройством того или другого государства. Исповедующие христианскую религию связываются между собою в одно целое, которое, по существу христианства, не может зависеть от какой бы то ни было особенности национальной или государственной и потому должно быть самостоятельным.
Тут стоит обратить внимание, что речь идет не столько о жизни народа, сколько о правовых нормах, определяющих жизнь этого народа.
Если какой-то закон, который очень часто является внешней и даже навязанной нормой для социума, противоречит церковной норме, которая куда в большей степени является порождением социального нутра, происходит из внутренней потребности, то этот закон должен быть отметен, проигнорирован.
Ну а если для какого-то народа национальное совпадает с православным?
Распространенная по всему миру, — пишет владыка Никодим, — она представляет нам в настоящее время несколько Поместных Церквей, состоящих из различных народов с частными национальными особенностями и различным политическим устройством, и вследствие этого существует много поместных Церквей, различных по форме своего внешнего устройства и с самостоятельным управлением. Это различие между Поместными Церквами существовало с первых времен христианства и будет существовать и всегда, ибо Церковь по своему назначению определена для всех народов всех времен и мест. Но при всем том она и теперь все-таки так же едина, как была в апостольское время.
В этом отрывке ключевое не констатация национальных отличий Поместных Церквей, а тезис о неизбежности пребывания церковного общего в национальном частном.
Оказывается, церковные нации существовали уже в апостольские времена и будут существовать до конца мира. Подобная точка зрения может основываться только на убежденности во всегдашности наций, в том, что они не являются порождением капиталистических отношений, эпохи модерна, что они не конструируются усилиями государства, а возникают так же естественно, как рождаются дети. И если народы существуют всегда, то и Церковь не может не быть «национальной», не может не воплощаться в этнической индивидуальности.
Итак, Церковь интернациональна, но нации в исторической перспективе (не в перспективе вечности) неотменимы. Но из этого следует, что нация по-настоящему живет, по-настоящему соответствует замыслу о себе самой, только когда является «народом Божиим», когда является эмпирическим национальным воплощением интернациональной церковной идеи.
Владыка Никодим защищал сербов Далмации, в том числе и методами светской политики. Защищал народ, который жил в отрыве от своего национального государства, в окружении иноплеменников и иноверцев, да еще и вооруженных (точнее, вооружаемых) идеологией превосходства. И это его заступничество логически вытекало из его богословской позиции, было позицией не просто выстраданной, но и продуманной.
