на наш Телеграм
140 лет назад, 18 февраля 1884 года, родился Федор Степун — мыслитель, к нашему всеобщему стыду, очень недооцененный — между тем по праву достойный занять одно из первых мест в плеяде не только русских, но европейских в целом теоретиков, занимавшихся политическо-теологической, социально-религиозной проблематикой. Скажем несколько слов о нем и презентуем семь его книг — каждую в своем отдельном жанре из тех, в которых работал Степун. Наследие его обильно, а главное — разносторонне: ниже вы найдете ни в коем случае не исчерпывающие обзор этого наследия и не «главные книги», а только семь иллюстраций, не более того.
Жизнь и творчество Степуна представляет собой весь блеск Серебряного века, Русского религиозно-философского ренессанса; притом Степун — редкий среди его представителей сознательный западник, проводник, апологет европейской интеллектуальной, научной и философской культуры, критик неославянофильства, собеседник Риккерта, Тиллиха, Шпенглера и т. д.; притом и одновременно — и во многом благодаря западничеству! — редкий среди представителей Ренессанса «просто» православный, воцерковленный мыслитель, без софиологических и т. п. увлечений — но притом решающий его основные вопросы, думающий над его основными темами. При этом он — активнейший деятель: один из организаторов философской инфраструктуры (журналы и пр.) в России и в русской эмиграции, театральный деятель, боевой офицер, депутат Всероссийского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, начальник политуправления армии при Временном правительстве, публицист, преподаватель, один из самых активных интеллектуалов не только русской эмиграции, но и веймарской и постнацистской Германии — нацисты запрещают ему публиковаться и преподавать из-за пропаганды «жидо-русофильских» взглядов и т. д.: он в гуще событий Европы первой половины XX в.
Предельно кратко о сути наследия Степуна: вместе с Георгием Федотовым и др. «новоградцами» (и шире в одном потоке с матерью Марией (Скобцовой), Николаем Бердяевым и т. д.) он разрабатывал сознательно православно-христианские решения основных практических, актуальных проблем своей эпохи — политических, социально-экономических, культурных и пр. — притом на твердой, разработанной общефилософско-теоретической, социологической, политологической базе. Вот это бесконечно ценно в наследии Степуна: образец православного политического мышления: «неопатристическая» политическая теология — между прочим, в том числе напрямик направленная против оказавшейся столь значимой доныне в социогуманитарных дискурсах политической теологии (и вообще теории) Карла Шмитта — и в самый момент её появления (термин «неопатристика» появляется под конец жизни Степуна и вне связи с его теоретическим предприятием; используя его, имеем в виду: на базе восточнохристианских дискурса, установок, ценностей, интуиций — с отбрасыванием внешне православизированных модерно-идеалистских дискурсов вроде софиологии).
В эпоху крушения классического модерна в эпоху тоталитаризмов и мировых войн Степун создает православный социально-политический дискурс: актуализация православия в центре кошмара, в центре катастрофы — как спасительной, действенной альтернативы. Обратимся к этому наследию.
1/7. Политическая теология
Выделим в условно нами обозначенном как политическая теология жанре два цикла очерков — «Мысли о России» и «Новоградский цикл». Как сказано уже, вместе с Федотовым и др. (можно было бы говорить не о политической теологии, а о метафизической социологии, как квалифицируют наследие Федотова) Степун работал над «новоградским сознанием», которое формулировал так:
«единство христианской идеи абсолютной истины, гуманистически-просвещенческой идеи политической свободы и социалистической идеи социально-экономической справедливости».
Зажатые между большевизмом, фашизмом, нацизмом, либерализмом, распространенными среди русской эмиграции фашизоидными течениями новоградцы пытались создать систематическое, объемное христианское мировоззрение. Сводится оно, если кратко, к христиански обоснованному либертарному социализму: против капитализма во всех его формах, против диктатур всех разновидностей и идеологических окрасов, за социализм во имя свободы личности, во имя освобождения людей, а не нового порабощения, за демократию, но истинную, для всех — то есть за демократический социализм. Такова политическая проекция христианских истин персонализма, соборности, любви, свободы на политическую плоскость. Важно еще, что Степун (как и все новоградцы), продолжая и развивая главную тему русской религиозной философии — «христианскую политику», «религиозную общественность», «персоналистический социализм», — при этом окончательно «воцерковляют» ее; новоградцы представляют собой тот момент русского религиозно-философского процесса, где он окончательно «открывает» православие.
Эта разница между теологическими истинами и их политической проекцией важна для Степуна. Христианская истина абсолютна, и именно потому она не заключает в себе конкретной политической программы. Таковая программа — дело творчества современных христиански, а притом, оказывается, что бывшее удачной программой вчера, сегодня таковой уже не является. Это различие надо проводить и в самих текстах Степуна: одна дело — философия христианского (либертарного) социализма, другое дело — его публицистика, попытки анализов конкретной политической ситуации в СССР, Германии, Франции и пр. Последнее не всегда, но часто представляет в наши дни скорее уже исторический интерес.
В нашей обзорной подборке нельзя реконструировать хоть сколько-нибудь целостно систему Степуна, скажем лишь несколько слов.
Если социализм есть ликвидация капитализма, то почему он несет в себе так много буржуазных идей — материализм, атеизм, детерминизм и пр.? Если социализм ликвидирует экономический базис капитализма, то с необходимостью, согласно марксисткой логике, должна уйти в прошлое культурно-мировозренческая надстройка капитализма: в частности социализм не может быть атеистическим, коль скоро атеизм — буржуазная метафизика; социалистическая культура, социалистическое мировидение априори не должны совпадать с капиталистическими культурой и мировидением. Это с одной стороны, а вот с другой: христианство как религия любви и братства, как религия отверженных, «нищих», «последних» не может стоять за капитализм, подлинное христианство стоит за социализм, сознательно или нет, если и не актуально, то в потенции, по своей имплицитной логике. Итак, современный социализм еще не отбросил буржуазное мировидение, а современное христианство еще не эксплицировала свою социалистическую политическую теологию. Христианство есть социализм в религии, социализм есть христианство в политике: но «своя своих не познаша»: такова политически-теологическая
Социализм в главном не смог еще отделиться от капитализма: атеизм и материализм суть буржуазные учения. Степун указывает, что корень наших проблем в разъединении идей политической свободы (либерализм), экономической справедливости (социализм) и христианской истины. Он предлагает их синтез в «духоверческом свободолюбивом социализме». Замечательна степуновская (острого критика большевизма) формула генезиса большевизма: большевизм есть результат
«только еще восходившей к своей собственной культуре русской религиозности с только что порвавшей со своими религиозными корнями западноевропейской культурой».
Итак, христианство — в особенности православное христианство антикапиталистично, социалистично согласно Степуну и «новоградцам» вообще. Марксизм, большевиков и СССР Степун критикует за атеизм, материализм, диктатуру и репрессии, но все же считает их историческую роль прогрессивной. Следует сохранить, пишет он, достижения советского периода, но духовно их восполнив: христианизировать достижения большевизма, что конкретно-политически означает демократизацию и гуманизацию СССР при сохранении и развитии социализма. Интересно степуновское описание постсоветского «буржуя», опасности черносотенного клерикализма для Церкви после ее освобождения от советских гонений (о такой опасности предупреждали и Бердяев, и Федотов, и Скобцова). Степун считал преступлением реставрацию капитализма в России, и несмотря на свой антибольшевизм, считал установление в России социализма большим достижением и выступал за его сохранение и развитие в сторону освобождения личности. В обратном случае, предупреждал он, Россию ждет буржуазная тирания и «православный» фашизм (будучи православным, Степун особенно этого боялся). Читателю судить, насколько этот сценарий сбылся:
«превращение России в типично капиталистическую страну было бы величайшим преступлением, как перед идеей социального христианства, так и перед всеми пережитыми Россией муками».
«Христианской политики» как программы не нужно, нужна «политика христиан» — то есть живое участие христиан в конкретных социальных, экномических, политических условиях: ничего специфически христианского в системе образования, или водопроводе, или в борьбе с коррупцией, или в чем угодно — нет, не надо выставлять здесь некую особую «христианскую программу», но нужно, чтобы христиане привносили свет Евангелия повсюду:
«Само по себе христианство вообще не является связанным с каким бы то ни было государственным строем. С христианской точки зрения, всегда прав тот строй, который в данную минуту, при данных обстоятельствах наиболее успешно воплощает и защищает максимум христианской истины в общественно-политической жизни».
Главное в степуновском наследии попытаемся описать так: попытка здравого и трезвого (и политически, и религиозно) мышления на базе православия — на что столь многие претендуют, но проваливаются: и тут важна упомянутая выше апология западной научной и философской культуры; ведь для означенного мышления необходимо быть образованным в слишком многих областях: богословии, философии, экономике, социологии, политологии; и этого почти всегда не оказывается даже близко у претендентов на православное политическое мышление; будем же читать Степуна как классика в такого рода мышлении.
2/7. Политическая публицистика
«“Письма из Германии” и другие тексты о фашизме» — небольшой, составленный нами сборник. Степун, живя и работая в Германии, своими глазами видел зарождение и приход к власти нацистов; некоторые из предлагаемых текстов — просто-напросто «репортажи с места событий», но и не только: Степун всегда пытается понять социологическую суть происходящей катастрофы, а главное — пытается понять религиозное измерение катастрофы, наметить христианскую альтернативу происходящему — и думая притом о России. Степун — критик одновременно и нацизма/фашизма и большевизма и либеральной демократии, защитник христианских истин свободы личности (против нацистов и большевиков), социальной справедливости (против фашистов и либералов), антинационализма/антирасизма (против нацистов) — прозревает опасность русского постсоветского «православного» фашизма:
«Развивающееся сейчас в некоторых кругах эмиграции «православное» социалистоедство и «православное» кулачество (Христос как основа «священной» собственности) представляет собою для судеб грядущей России, в подъяремных недрах которой тоже, конечно, накапливается и «православное» кулачество и «православное» «жидоедство», очень большую опасность; опасность поддержки реакции со стороны церкви и растления церкви реакцией: опасность черносотенного клерикализма.
Мы, как огня, боимся превращения христианства в мертво-клерикальную идеологию, в бытовой аксессуар национальной революции, утробно устремленной к созданию скуластой, трезвонной и погромной фашистской России. В России завтрашнего дня найдется немало элементов, как бы специально приспособленных для превращения кончающегося страшной катастрофой красного фашизма в новый, националистический милитантный фашизм, евразийский по выражению своего лица и православный в духе бытового исповедничества; однопартийный, с обязательною для всех граждан историософией, с азиатским презрением к личности и с лютым отрицанием всякой свободы во имя титанического миссионизма одной шестой мира, только что возродившей на всей территории священное имя России. Можно с уверенностью сказать, что в будущем России, если бы она встала на путь военно-государственного восстановления «православной Руси», дело одним костром не обойдется».
«Задача демократии в освоении религиозно-нравственного миросозерцания. Все мучающие современность тяготы и болезни связаны в последнем счете с тем, что основные идеи европейской культуры — христианская идея абсолютной истины, гуманистически-просвещенская идея политической свободы и социалистическая идея социально-экономической справедливости не только не утверждают своего существенного единства, но упорно ведут озлобленную борьбу между собою. Положение это является тяжелым наследием девятнадцатого века, для которого характерно и безразличие христианства к вопросам творчества и свободы, и острая вражда политического свободолюбия к социалистическому стремлению практической (социально-экономической) реализации свободы».
В предлагаемом сборнике много интересного в разных смыслах и по многим темам; в частности здесь как раз содержится степуновская критика политической теории Шмитта и попытка выстройки православной ей альтернативы. Шмитт отрицает саму возможность евангелизации политики; евангельские заповеди предназначены, мол, для личного, не общественного пользования; теологически схватывает Шмитт политику через фигуру катехона (теологически осмысленного суверена), ничего не меняющего в сути политики, понимаемой через оппозицию друг/враг: политика есть область вражды и потому принципиально не евангелизируема; политически любить врага невозможно; суверен есть суверен, поскольку борется с врагами внутри своей суверенной территории (диктатура, чрезвычайное положение) и вовне её (война): что это суверен теологически обозначается как катехон, ничего тут не меняет, лишь придавая теологическое навершие апологии диктатуры и войны.
Степун — напомним, сам офицер и политик — противопоставляет этой теологии катехона и вражды теологию первородного греха. Теологическая истина, то есть истина абсолютная — а следовательно и политическая истина — есть истина евангельская, истина любви, а не вражды. Между тем, то, что политика есть дело вражды, является тривиальным фактом, элементарным здравым смыслом. Этот тривиальный факт теологически схватывается Степуном как одно из самых ярких следствий и проявлений первородного греха: мир во зле лежит — политика есть дело вражды, а не любви. Так Степун вырвает догмат о первородном грехе из рук консерваторов (любящих его использовать против левой, «утопической» политики): священных политических установлений нет, а принципиальная испорченность всякого политического действия относится прежде всего к действиям политиков, правящей элиты. В рамках этой политической теологии первородного греха Степун формулирует парадокс и практическую задачу политика-
«христианин в осознании своего греха обретает свое бытие /…/ вопрос христианской политики есть прежде всего вопрос о религиозном смысле участия христиан в той конкретной политической жизни, непреложный закон которой вражда и уничтожение противника. Ответ на этот вопрос очень прост и, на первый взгляд, вряд ли для многих убедителен. Смысл участия христиан в деле вражды, насилия и даже убийства, очевидно заключается только в том, что, борясь, воюя, казня и убивая, они не в силах делать всё это с тою чистою совестью, с тем легким дыханием, с которым все это производится современным цивилизованным язычеством. Признавая для себя обязательным судить, карать и воевать, всякий человек христианской совести не может одновременно не признать и того, что суд над ближним, тюрьма для ближнего и убийство ближнего, хотя бы и врага – есть тягчайший грех. Вся несостоятельность шмиттовской концепции в том только и заключается, что правильно разгадав закон политической жизни, он не окрестил его именем греха».
Парадоксально; тут есть, однако, и еще один виток парадоксии: Шмитт и не один один (например, Фёгелин) выводил политическую теологию и ее секуляризации в модерных политических теориях из августиновской теории двух градов (двух политий); в частности, некоторые специфические политические проблемы Шмитт объяснял потерей (пост)христианским человечеством августиновского равновесия небесного и земного градов; Степун же видит исток политической теологии в августиновском учении о первородном грехе — соответственно и модерные политические теории понимает как секуляризации этого учения, а кровавые кошмары тоталитаризмов объясняет гипертрофией августиновского учения о первородном грехе в его секуляризированной, модерной версии: все виноваты без личной вины, мир и политика принципиально дурны, не стоит даже мечтать о некоей благой политике, не бывает благого политического действия, не бывает справедливости, не стоит раскаиваться в чем-либо коль скоро все виновны заранее некой неличной виной, исходно препятствующей праведному действию, политикой управляют сверх-без-личные законы, обрекающие всех людей на зло; лишь в некоей трансисторической дали зло уступит место благу. Гуманистическая убежденность в том, что преступник не виновен в совершенном им преступлении, а виновно в нем общество (социальные условия преступника) было лишь ранней версией секуляризированного августинизма, чьей поздней версией оказались тоталитаризмы с их оргиями массового насилия (и теологически обосновывающим их шмиттеанским дискурсом): политика принципиально есть вражда, а потому как бы и нельзя не послать врагов в лагеря смерти, начинать войны на тотальное уничтожение и т. п.: благая политика невозможна, утопична, совершенно неизбежно зло, в котором и не нужно поэтому каяться — совершенное во имя трансисторического блага и тем как бы оправданное. Степун же предлагает вернуться к исходной теологической форме августинизма: что мир во зле лежит и политика, как и все области человеческого действия, несет последствия первородного греха, не делает из греха не грех, не оправдывает греха и в частности греха, совершаемого в политической сфере; «оправдывает» человека как раз благодать, искупая грех: христианство есть вера в спасение от первородного греха, а не просто в наличие первородного греха, а значит, несмотря на всю трагическую сложность, есть и вера в возможность христианской политики, евангельской политики, политики не-вражды. Нужно трезво и смело видеть зло политики — не чтобы смириться с ним, тем оправдывая его (так трезвое понимание греховности людей не есть оправдание греха) — чтобы изо всех сил стараться не творить зло, противостоять злу.
3/7. Военная проза
Описанная парадоксия — политика есть политика первородного греха, но, однако, возможна в силу искупления первородного греха христианская политика в мире, во зле лежащем — как нигде более явна в военной/антивоенной прозе Степуна. Он служил на Первой мировой прапорщиком, затем — подпоручиком; за боевые отличия награжден четырьмя орденами; был тяжело ранен — после выздоровления вернулся на фронт; под конец войны стал депутатом Всероссийского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов; занимал пост начальника политического управления Военного министерства во Временном правительстве.
«Из писем прапорщика-артиллериста» — его мемуары/размышления о войне. Художественно прекрасный, философски глубокий, исторически и биографически интересный текст. Христианский философ о войне, и философ не кабинетный, а философствующий на самой войне, сам воюющий:
«Воочию вижу, как нашим «христолюбивым» воинам спускают штаны и как их секут прутьями по голому телу, «дабы не повадно было». Впрочем, зачем же сразу говорить о порке? Разве недостаточно того, что всех наших солдат ежедневно ругают самою гадкою руганью и что их постоянно бьют по лицу? Ну как же это так? Да под ранец, да первым попавшимся грязным словом, да по зубам, да розгами… И все это иной раз за час до того, как бивший пошлет битого умирать и смертию сотен битых добьется чина или Георгия.
И это священная война? Нет, пусть ко мне не подходят с такими словами. Ей Богу, убью и рук своих омыть не пожелаю.
По существу возможен только один ответ. Поднять со всей Руси все святые и чудотворные иконы и без оружия выйти навстречу врагу. Как ни безумно звучат эти слова, серьезных возражений себе я не вижу. О том, что неприятие войны с религиозно-нравственной точки зрения много выше, чем самое честное и даже вдохновенное приятие ее, не может быть и речи. Претерпевать страдания неприемлющим пришлось бы такие же, что и приемлющим, но им не пришлось бы их никому причинять. Что же касается практической точки зрения, то, во-первых, решать вопросы нравственно, прежде всего и, значит, решать их независимо от практических результатов принимаемых решений, а во-вторых, не страшное ли то заблуждение, что банкиры устраиваются в жизни практичнее юродивых? Наконец, вольны ли мы вообще ставить все эти вопросы, раз они абсолютно решены во Христе. Нельзя же действительно быть христианами и во имя Христа убивать христиан! Исповедовать, что «в доме Отца моего обителей много», и взаимно теснить друг друга огнем и мечом. Я всем своим существом чувствую, какая громадная правда жила в Толстом и в его утверждении, что воина, суд, власть — все это ложь, сплошная ложь, сплошное безумие. Кто это понял, тот понял навек. Я чувствую бессилие всех «мнений» о войне, я знаю о ней истину.
Не могу больше думать. Все кругом становится тем, что оно действительно есть, — сплошным ужасом и безумием — абсолютною непонятностью.
Непонятно, кто мы, где мы, и зачем мы вместе. Непонятно, что значит война, заградительный огонь, атака, и уже совсем, до спазмы в сердце, до обморока непонятно, что значит человек с чугунным дном шестидюймового снаряда вместо вырванного этим снарядом лица, который знаками просит доктора заживо похоронить его и радостно кивает головой, убедившись, что доктор после нескольких недоразумений, наконец-то правильно понял его.
О Господи, когда же, наконец, все человечество высвободится из тисков проклятого прагматического понимания и поймет, что для целого ряда вещей единственною формою адекватного постижения является безумие?
Проклятие безответного повиновения и проклятие безответственного приказания, развратная ругань, «мордобитие» перед атакой, отчаянный страх смерти, боль, крики, ненависть, одинокое умирание, помешательство, самоубийство, исступленье неразрешимых вопрошаний, почему, зачем, во имя чего? А кругом гул снарядов, адские озарения красным огнем… О Господи, разве кому-нибудь передать это.
Понимание есть по существу отождествление. Война есть безумие, смерть и разрушение, потому она может быть действительно понятна лишь окончательно разрушенным душевно или телесно — сумасшедшим и мертвецам.
Писать дальше не могу. Сейчас приехал командир из лазарета и прислал за мной своего денщика, который утверждает, что будто есть сведения, что в Петрограде революция…
О если бы это оказалось правдой!»
Революция — христианская политика по искоренению политического зла войны. Её провал описан революционером Степуном в его мемуарах.
4/7. Мемуары
«Бывшее и несбывшееся» — мемуары Степуна: по блистательности стиля и широте охвата их сравнивают с мемуарами Герцена и Ходасевича, а их философская глубина отвечает глубине наследия религиозного Ренессанса начала XX в. и его продолжателям в эмиграции. Помимо собственно биографии Степуна читатель на страницах «Бывшего и несбывшегося» прикоснется к непередаваемо живому образу предреволюционного и революционного времени, к ключевым фигурам русского Ренессанса начала XX в., к военной действительности. Второй том полностью посвящен 17-му году: Степун был непосредственным участником тех событий. Он с фронта попадает в гущу тогдашней политики, становится начальником политуправления армии при Временном правительстве. Последние страницы мемуаров Степуна посвящены попыткам строить нормальную жизнь в новых советских условиях: театр в голодной Москве, сельскохозяйственная коммуна — из нее большевики изгонят Степуна из России. Итак: христианский мыслитель в войне и в революции, в гуще истории.
5/7. Роман
Федор Степун обладал как философским даром, так и даром писателя. В книге «Николай Переслегин (философский роман в письмах)» в одинаковую силу работали два этих дара. Здесь сошлись философские искания Степуна и автобиографические мотивы. Роман писался во время Гражданской войны, но о времени предвоенном, о Серебряном веке в его апогее. В своих мемуарах Степун писал об этом романе:
«Проблематика и колорит романа, естественно, вырастали как из материала собственной жизни, так и из наблюдений над той литературно-философской средой, в которую я попал после Гейдельберга. Накануне Великой войны все мы жили кризисами — кризисом религиозного, политического и эстетически-эротического сознания. В эпохе было много беспредметной проповеди, артистической позы и эротического снобизма».
6/7. Теория театра
Степун был и теоретиком и практиком театра, режиссером, преподавателем. Его книгу «Основные проблемы театра» составили статьи: «Природа актерской души (о мещанстве, мистицизме и артистизме)», «Основные типы актерского творчества (имитаторы, изобразители, воплотители и импровизаторы)», «Театр будущего (трагедия и современность)». В предисловии к ней он писал:
«Содержание выпускаемой мной книжки и ее заглавие “Основные проблемы театра” не вполне соответствуют друг другу.
С одной стороны, те размышления, которые я предлагаю читателю, никак не могут претендовать на действительное разрешение всех основных вопросов театра, так как ни в какой мере и степени не затрагивают многих профессионально-театральных проблем.
С другой же, они (мои размышления) по своей теоретической емкости, по крайней мере, представляют собою нечто гораздо более важное и существенное, чем “вопросы театра”, так как касаются и вопросов религиозного творчества, и смысла изживаемой нами эпохи и еще очень многого другого.
То, что заглавие моей книжки неточно, я считаю его большим недостатком. Но более точного мне, к сожалению, найти не удалось. “О природе всякого артистизма, о трагическом смысле нашей эпохи и основных формах актерского творчества” было бы, конечно, точнее, но это было бы скорее оглавление, чем заглавие.
Является ли неудачное заглавие результатом неудачной композиции книги, судить, конечно, не мне. Но мне хочется думать, что дело обстоит иначе, что композиция моей книги органична. “Основные проблемы театра” отнюдь не три статьи, собранные в одну книгу, но книга, написанная в форме трех статей, связанных между собой единством темы и общностью построения.
В заключение хотелось бы отметить еще одно обстоятельство: “Основные проблемы театра” не только отвлеченные построения, они в значительной степени результат моего практического участия в режиссуре и моего преподавания “философии театра” в целом ряде театральных студий Москвы».
7/7. Историко-культурфилософские исследования
«Мистическое мировидение. Пять образов русского символизма» — одно из последних крупных сочинений Степуна. Написанное уже после Второй мировой войны для европейского читателя, оно представляет собой 5 очерков-портретов крупнейших, по оценке Степуна, представителей русского символизма — Соловьева, Бердяева, В. Иванова, Белого, Блока. Живые, глубокие портреты этих людей и их творчества — разобранные биографически, эстетически, философски и наконец — с религиозных (христианских) позиций. Этой книге придает особую ценность два обстоятельства: Степун — сам представитель того великого духовного пробуждения России начала XX века, очевидец и участник событий, просто знакомый и приятель большинства своих героев; и второе: при всей своей близости к реалиям, описываемых в книге, Степун пишет спустя несколько десятилетий и для публики в большинстве своем просто ничего не знающими о Серебряном веке.
Степун в предисловии намечает
«троякую тему символизма»: «Церковь, революция и софийская любовь […] — любовь, обретшая приют на небесах ради совершения революции в земной жизни»
— трудное, часто путаное возвращение русской интеллигенции (культуры, литературы, мысли) к христианству — открытие его — в контексте революционной бури.
Пункт 1/7 изначально создан для подборки «Пассажиры “философского парохода” о социализме, революции, православии, России», а 3/7 — для подборки «Несколько христианских книг о войне».
