на наш Телеграм
9 сентября 2023 года — 130 лет со дня рождения великого православного богослова протоиерея Георгия Флоровского, создателя проекта неопатристического синтеза — возвращения к Отцам, создания современного актуального мышления, настроенного на мышление Отцов Церкви. Как мыслить сейчас (в середине XX в. для Флоровского, для нас — в начале XXI), мыслить актуально, отвечать на насущные вопросы, на высоте современной, актуальной мысли — при этом исходя из патристического наследия, основываясь на нем — актуализируя его? — вот задача, которую Флоровский решил в ходе трех взаимосвязанных операций:
- Обращение к собственно Отцам Церкви, исследование патристической мысли, классического христианского мышления, воцерковленного эллинизма («Восточные Отцы»);
- Исходя из усвоенного подлинно/классически христианского, то есть патристического мышления — критика и отбрасывание современной русской идеологии — вдвойне ошибочной и как «современная» (модерная, исходящая из разрыва с христианской классикой — патристикой) и как «русская» — выдающаяся себя за православное мышление, занимающая его «место» («Пути русского богословия»);
- Исходящее из патристических источников, опосредованное критикой русской идеологии, создание актуальной православно-христианской мысли, находящейся одновременно на уровне патристической мысли — творчески продолжающей её в верности ей, и на уровне современной мысли — «отвечающей» ей во всех смыслах слова: создание собственно неопатристической теологии («Богословские сочинения»).
Означенная задача, повторим, была решена Флоровским — патрологом, исследователем русской мысли, теологом: великое, блестящее достижение; часто, однако, можно услышать, что неопатристика не создала своей социально-политической теологии: это не правда. И вот в честь 130-летия основателя неопатристического синтеза мы решили вспомнить три его работы по социально-политической теологии, каждая из коих совершает по одной из трех операций, намеченных выше. Оказывается, социально-политическое измерение неопатристической теологии характеризуется по Флоровскому следующими чертами: антиимперскость, антиевразийство, антиавторитарность, либертарность, эгалитарность, социалистичность. Неожиданно, но судите сами.
Обращение к собственно Отцам Церкви, исследование патристической мысли: «Начало монашества» — глава из книги «Византийские Отцы». Флоровский описывая зарождение монашества, напоминает, что оно не «изуверство», не нечто неординарное, не бегство из мира-космоса, а попытка решения социального вопроса, антиимперское сопротивление, попытка жить по заповедям Христа здесь и сейчас — то есть вдали от мира-власти, мира-денег, в обществе, построенном по совершенно иным правилам чем мир сей — отчего и необходимо отречение от него — не для того, чтобы просто уйти, но чтобы построить новый. Чтобы построить социализм, как сказали бы во времена Флоровского — ибо первые монастыри с их отказом от частной собственности, общим трудом и имуществом суть именно либертарно-социалистические общины. Монашество есть радикальное, порождающее ядро православного христианства, и оно абсолютно противопоставлено Империи, оно собственно создано как альтернатива Империи, как контримперское пространство:
«Монашество не только в строгих обетах. И духовное совершенств не менее обязательно в миру, для каждого верующего, по силе и смыслу крещальных отречений и обещаний… Монашество есть прежде всего социальное движение и опыт решения социального вопроса… Аскетическое отречение не есть только «воздержание» или отказ от житейских преимуществ или излишеств, не есть какой-то сверхдолжный подвиг. Это есть отречение от мира вообще и от всего, что в мире. И прежде всего от мирского строя, от социальных связей. Не столько от Космоса, сколько именно от Империи… Еще Ориген заметил однажды, что христиане живут «вопреки законам мирского Града», άντιπоλιτευόμεθα. B особенности это верно о монахах. Монашество есть «иное жительство», вне «пребывающего града», И как бы некий новый и особый «град» (πоλιτεία). Мирской град стал христианским, но антитеза не снимается. И в христианском мире монашество есть «иное, некий «противо-град», антиполис. Противо-град, ибо иной град… Монашество есть всегда исход из мира, выход из натурального общественного строя, отказ и отречение от всех гражданских связей, от семьи и родства, от отечества. Монах должен быть вполне «бездомен» в мире (άοικоς по выражению Василия Великого). И, однако, это не есть выход на анархический простор. Древнее монашество очень социально. Даже отшельники живут обычно вместе, особыми колониями или поселками. Но адекватным воплощением монашеского замысла явилось именно общежитие, «киновия». И киновия есть прежде всего социальный организм, братство, соборность. В пустыню уходят, чтобы строить там новое общество, — на окраинах Империи возникает новое и автономное общество. При чтении древних описаний монашеской жизни создается впечатление, что переходишь границу, и вступаешь в какой-то новый и особенный край… В этом социальном инобытии все своеобразие монашества и его исторический смысл. Монашество есть Церковь, явленная именно в ее социальном ино-бытии, как «новое жительство», «не от мира сего…» Христианский мир поляризуется… Христианская история развертывается в антиномическом напряжении между Империей и Пустыней…»
Исходя из усвоенного подлинно христианского, классического христианского, патристического мышления — критика и отбрасывание современной русской идеологии — вдвойне ошибочной и как «современная» (евразийство претендовало именно что на модерность) и как «русская» (русско-православная, православно-патриотическая, русско-националистическая, русско-имперская etc.) идеология — выдающаяся себя за православно-христианское мышление, подменяющая его: «Евразийский соблазн». Флоровский — один из первых представителей, а затем и критиков, обличителей евразийства, до сих пор пользующегося некоторой популярностью, выдающего себя за православную и одну из разновидностей русской идеологии. Евразийство есть то, что потребно раскритиковать и отбросить на пути к подлинно православному — патристическому — мышлению. Флоровский бичует его так:
«Более чем неосторожно сказать, что “Православная русская Церковь эмпирически и есть русская культура, становящаяся Церковью”. Евразийцы слишком нагружают Церковь миром и мирским. Плоть и кровь не наследуют вечной жизни. Это не отрывает христианство от земли, не “выпаривает” его из жизни. Но Церковь всегда остается в странствии на исторической земле, всегда чуждая духу века сего, собирая в духовном рождении чад своих из всякого народа. Евразийцы не чувствуют, что нет и не может быть в падшем человечестве вообще ни одного народа, для которого христианство было бы своим и родным в порядке естественного рождения. И даже для рожденных в православии, т. е. от крещеных отцов и матерей, оно остается чужим, до усвоения его в “купели усыновления”, до крещального второго рождения; нельзя ссылаться на то, что человеческая душа “по природе” христианка, – вернее сказать, христианка по призванию, по той идеальной “природе”, которая никогда не была осуществлена и, более того, была отвергнута в вольном человеческом грехопадении, и так и осталась заданием и призванием, и притом неосуществимым чисто человеческими силами в их новом разбитом состоянии не только без помощи Божьей, но и без “нового творения”, без нового акта Божественного снисхождения в тварную жизнь. В грехопадении осуществилась чисто человеческая обезбоженная “природа”, “неестественная” в отношении к Божию призванию, и даже противоестественная, но как бы “естественная” в замкнувшейся от Бога твари. И для такой греховной “природы” христианство всегда есть “насилие”, “Царствие Божие нудится, и нужницы восхищают ее”…. “Развиться” во христианство и до христианства такое человечество само из себя не могло и не может, оно должно переродиться, обновиться в своем естестве. В евразийском толковании путь личности к Богу опосредствован всей сложной системой тех естественных, кровных и мирских социальных концентров, к которым индивидуум принадлежит. Воссоединяется с “религиозной сущностью мира” личность только в составе объемлющих ее “симфонических” целых. И здесь сказывается острое смешение разноприродных планов, перекрещивающихся, но не сливающихся в историческом становлении. Церковь — “не от мира сего”. Россия не Европа, говорит Данилевский и повторяют евразийцы. Допустим и согласимся. Да, Россия не Европа, но по какому мерилу “не Европа”? В евразийском определении смешиваются географические, этнические, социологические, религиозные мотивы без ясного сознания их разнородности. “Россия не Европа”, допустим и в известном смысле согласимся. Географически и биологически не так трудно провести западную границу России, и может быть, даже выстроить на ней стену. Вряд ли так же легко и просто разделить Россию и Европу в духовно-исторической динамике; и вряд ли это нужно. Нужно твердо помнить: имя Христа соединяет Россию и Европу, как бы ни было оно искажено и даже поругано на Западе. Есть глубокая и не снятая религиозная грань между Россией и Западом, но она не устраняет внутренней мистико-метафизической их сопряженности и круговой христианской поруки. Россия, как живая преемница Византии, останется православным Востоком для неправославного, но христианского Запада внутри единого культурно-исторического цикла».
Исходящее из патристических источников, опосредованное критикой русской идеологии, создание актуальной православно-христианской мысли, создание собственно неопатристической теологии: «Социальная проблема в Православной Церкви». Флоровского никак нельзя заподозрить в симпатиях к «социализму» (в обывательском употреблении слова), но тем не менее в своем кратком обзоре социальной проблемы на христианском Востоке (от Евангелия до наших дней) он утверждает, что социальная этика христианства — что в Писании, что у Святых Отцов, что в практике святых, что в самом этосе православия — есть не что иное, как социализм. Христианство задумано как альтернативная миру сему социальность — социальность любви и братства: ранняя Церковь, ранее монашество и социальная теология Восточных Отцов есть прямо и недвусмысленно — антиимперская, антиевразийская — либертарно-социалистическая теология:
«Ранняя Церковь не была просто добровольным союзом с «религиозными» целями. Она была новым обществом, даже новым человечеством, polis или роlitеита, истинным Градом Божиим в процессе созидания.
Церковь понималась как независимый и самодовлеющий социальный строй, как новое социальное измерение.
Позиция ранних христиан получила продолжение в монашеском движении, быстро распространившемся именно в период якобы примирения с миром. Монашество было, конечно, сложным явлением, но основное его течение было всегда настроено социально. Оно было не столько бегством из мира, столько попыткой создать новый мир на новом основании. Монастырь есть община, «малая церковь» – община не только молящаяся, но и трудящаяся. Это был социалистический эксперимент особого рода.
Как ни удивительно это может показаться, такой «киновийный» образ жизни считался в это время обязательным для всех христиан, «даже состоящих в браке». Возможно ли было построить все христианское общество как своего рода «монастырь»? Св. Иоанн Златоуст, великий епископ царствующего града Константинополя (ок. 350–407) без колебаний отвечал на этот вопрос утвердительно. Это не значило, что все должны уходить в пустыню. Наоборот, христиане должны были воссоздать существующее общество по «киновийному» образу. Во всяком случае, были установлены и смело сформулированы известные основные принципы, действительные в любой исторической ситуации.
Это было прежде всего признание высшего равенства всех людей. Этот эгалитарный дух остается глубоко внедренным в православную восточную душу.
Во-вторых, общепринятым является то, что Церковь должна прежде всего заботиться о всех нуждающихся и обремененных. Социальная проблема всегда рассматривалась как проблема нравственная; нравственность же основана на догмате, догмате Воплощения и Искупления Крестом. Все эти мотивы сильно подчеркиваются как в популярной проповеди, так и в традиционных богослужебных текстах, вновь и вновь читаемых и повторяемых во всех православных храмах. В общем Церковь всегда на стороне смиренных и кротких, а не могущественных и гордых.
И в-третьих, унаследованный социальный инстинкт делает из Церкви скорее духовную родину, дом, нежели авторитарное установление.
Христианство по существу своему — религия социальная. Восточной Церкви и теперь, как в течение веков, свойствен мощный социальный инстинкт, несмотря на все исторические трудности и препятствия. И в этом, может быть, состоит то основное, что Восточная Церковь может внести в современные размышления о социальных вопросах».
