на наш Телеграм
Этот вопрос задавался множество раз. Но в ответах на него часто возникает путаница. Она связана с тем, что мы склонны видеть в новомучениках не персонажей Нового Завета в обстоятельствах XX века, а своих политических единомышленников: поклонников Российской империи, антисоветчиков, фрондеров.
Есть мнение, что в России не сложилось общенародного почитания новомучеников. По-моему, в самом этом факте нет ничего ужасного. У массовой религиозности, хотя бы и существующей в рамках христианской Церкви, есть свои закономерности, которые предполагают некоторые критерии святости, не вполне совпадающие с теми, по которым выбирают себе святых верующие интеллектуалы. «Народ» любит святителя Николая Чудотворца, но совершенно не знает его современника святителя Афанасия Александрийского. Почитает преподобного Серафима Саровского, но вряд ли понимает, чем велик преподобный Максим Исповедник. Знает, что был такой святитель Григорий Палама, но редко кто читает его труды. Я бы сказал, что Церковь подстраивается под естественное устройство социума: в ней должен быть свой «масскульт» и своя «элитарная культура», только без свойственного мирскому разделению снобизма и презрения к «умникам». «Умные» святые не святее «популярных» в народе, и наоборот.
То же самое можно сказать и о новомучениках: их почитание, рискну предположить, требует от человека специфического напряжения — не столько даже интеллектуального, сколько этико-теоретического.
Чтобы понять новомученика, мы должны постоянно ставить себя в ситуацию его выбора, которая, по правде говоря, не является тривиальной. Можно сказать, что в нашей обыденной жизни мы тоже всегда стоим на какой-то развилке, но, будем честны, наши развилки — это очень редко выбор между Богом и «нормальной жизнью», между открытым исповеданием Христа и карьерой, между бытием в Церкви и бытием в социуме. Поэтому молитвенному обращению к новомученику должен предшествовать некий «мысленный эксперимент».
Если бы я оказался на месте священника Алексея Сидорова, смог бы я, городской интеллигент, стать деревенским священником, смог бы окормлять подпольные приходы? Если бы я поменялся судьбой с Юрием Олсуфьевым, смог бы сохранить веру, работая в советских учреждениях и постоянно находясь под угрозой увольнения? Смог бы я хотя бы не забросить молитву? Соблюдать пост? Не предать храм, Евхаристию? Смог бы оставаться светом даже вот такому миру?
Мы можем сказать, что эти вопросы следует задавать любому христианину, постольку-поскольку он читает Евангелие — не об этом ли рассказывает Новый Завет? Но специфика того, что мы знаем о новомучениках, то, чем они ценны, как раз и заключается в документально засвидетельствованном воспроизведении евангельской логики, логики «непосредственной» жертвы. Эту логику, кстати, мы на биологическом уровне стараемся игнорировать. В жизни Самого Христа мы стремимся видеть Его встречи с учениками, притчи, чудеса и не очень любим вспоминать последнюю неделю Его жизни. Апостолов мы почитаем не за их страдания. Великих богословов вроде преподобного Максима Исповедника любим больше за их труды, чем за противостояние властям и за исповедническую кончину.
Новомученики подражают Христу не в каких угодно жизненных обстоятельствах, к чему призваны все христиане, а в ситуации буквального соответствия евангельскому «нарративу»: они пришли к своим, свои их не приняли, сначала вытеснили на обочину социума, а затем убили.
Понятно, как подражать святителю: хоть какой-то опыт руководства — хоть в семье, хоть на работе — у нас есть. Понятно, как подражать святому благоверному князю, воину, врачу, праведной жене, даже монаху из патерика, если он не экстремал-столпник какой-нибудь — в нашей жизни мы с ними хоть в чем-то, но пересекаемся. А новомученики жили в таких обстоятельствах, которые воспроизвести невозможно.
Есть у такого «мысленного эксперимента» и возможные опасные последствия. Пытаясь оказаться в прошлом, мы рискуем это прошлое исказить. Как фантастический путешественник во времени может одним неосторожным движением изменить ход истории, так наше соприкосновение с древней святостью может отдалить от нас ее подлинное содержание. Вместо встречи со Христом мы можем получить того Христа, которого мы желаем, союзника в наших конфликтах, соратника в нашей политической борьбе, и даже соучастника наших грехов. Христос-женоненавистник, Христос — первый революционер, Христос — производитель качественного вина — образ выбирайте на свой вкус. Ровно так же дело обстоит и с любыми другими святыми.
Новомученики заняли место святых для рефлексирующей церковной интеллигенции. И в их почитании сказываются все достоинства и недостатки этой страты нашего церковного сообщества. С одной стороны, в культе новомучеников отражается совестливость русского интеллектуала, его стремление примерить на себя одеяние древнего праведника, надеть поверх пиджака воображаемую арестантскую робу. Как я уже сказал выше, это мальчишеское желание броситься под танк там, где танка нет, это едва ли не необходимое условие для духовной жизни вообще. С другой стороны, очень часто новомученик становится единомышленником церковного интеллектуала. Если этот интеллектуал любит Российскую империю, новомученик оказывается гражданином империи, который не принял революцию.
Если интеллектуал не любит советскую власть, новомученик обязательно антисоветчик. Если интеллектуал фрондер, если и к нынешним властям относится со скепсисом, то и в новомученике видит стихийного анархиста. Короче говоря, в чисто религиозном акте — в почитании святого — существенную роль внезапно играет политика. Принятие старой России, неприятие большевизма, а иногда и вообще любой власти в «этой стране» оказывается если не квазидогматом, то условием религиозной идентификации.
По-моему, так быть не должно.
Мне кажется, быть христианином не означает занимать сторону в политических конфликтах Иудеи I века. Почитание мучеников не предполагает решительного осуждения наследия Римской империи. Любовь к святителю Арсению (Мацеевичу) не тождественна нелюбви к Екатерине Великой.
Дело не в Российской империи, не в Сталине и не в Путине, а в том, что правильное отношение к ним не является неким паролем, пропуском к святому — древнему или относительно современному.
Святость и наше участие в святости сами по себе предполагают конфликт не только с властью, но и вообще с миром — это бесспорно. Однако совершенно необязательно и даже излишне в саму молитву, в сам акт таинства включать мысль о политической безупречности этого акта. Когда я слушаю службу Собору новомучеников и исповедников, я не должен одновременно анафематствовать всех советских руководителей.
Когда я смотрю на икону священномученика Илариона Троицкого, мне совершенно необязательно осуждать индустриализацию, стартовавшую в год его смерти. Не потому, что индустриализация прекрасна, полезна и неизбежна, а потому, что человек, с одной стороны, сложен, а с другой стороны, слаб. Поскольку он сложен, за пределами религиозного выбора и религиозного акта лежит необозримое многообразие обстоятельств, в том числе политических. Поскольку он слаб, ему невозможно все эти обстоятельства ухватить, структурировать, познать. То есть можно, при надлежащих усилиях, обладая определенными навыками, стремиться к максимизации знания в конкретной области. Однако это знание никогда не будет конечным, и ставить в зависимость от него религиозное суждение и действие довольно странно. От христианина не требуется быть специалистом в политической истории, и вообще не требуется хоть сколько-нибудь в этой истории разбираться. Однако каждый христианин может обращаться к святому.
Мы часто путаем нравственную оценку с политической. Избегать этой ошибки в религиозной сфере, как ни странно, даже важнее. Мы можем подражать нравственному выбору новомучеников и осуждать грехи сотрудников НКВД, поскольку и этот выбор и эти грехи являются, по сути, повторением, воспроизведением универсальной евангельской истории. Однако их политический выбор (в тех случаях, когда он вообще был), хорош он или плох, невоспроизводим, поскольку невоспроизводим тот набор обстоятельств, в которых он был совершен. И потому, конечно, совпадение или несовпадение наших политических взглядов или действий со взглядами и действиями новомучеников не имеет само по себе никакого религиозного значения.
