на наш Телеграм
В этот день 5 февраля 1919 года в Сергиевом Посаде посреди атеистической революции, Гражданской войны, исповедавшись и причастившись, отошел ко Господу Василий Розанов.
Василий Розанов — без преувеличений великий, гениальный мыслитель — оставил огромное наследие: вот 35 томов собрания сочинений. Материалы, подобные тому, который вы сейчас читаете, тщатся «познакомить» с творчеством чествуемого автора; и всегда в этом есть нечто оскорбляющее его память — да и читателя; есть тут что-то проституирующее: этак быстренько пробежаться по наследию, которое ведь быстренько не обежишь по определению — так оно значительно, коль скоро вспоминают его и тщатся с ним читателя познакомить; а если не таково — то и зачем знакомить?
Итак, с любым значительным автором подобная затея сомнительная; но в особенности с Розановым, чья мысль движется в полутонах, интонациях, переливах, в «противоречиях» — в «диалектике» гераклитово-гегелева рода: мысль как поток, как жизнь, не как клетка силлогизмов — как движение в бесконечно малых изменениях, «флюксиях», «дифференциалах» — как он сам же и писал. Великий мыслитель — но в мысли своей, в «теоретической практике», в философской своей технике — великий писатель — и к поэзии ближе. Тут не «перескажешь» — как не перескажешь произведения поэзии, живописи, музыки — розановская мысль такая именно — но чудо в том, что это именно мысль, именно философия — вот так, как искусство, сделанная: не «искусство с отчасти философским содержанием», а философия в форме искусства.
И мы поэтому поступим так. Сначала мы попытаемся описать корпус текстов Розанова, который нам представляется его главным теоретическим достижением, его основным вкладом в философский, в социокультурный дискурсы. А затем мы попытаемся представить иной корпус текстов, несущий нечто высшее, нечто ценнейшее, нечто важнейшее, чем первый.
Темные лучи
Включите любой TV-, YouTube-, TG-канал — и что вы там увидите: странное, настораживающее, пугающее, воспаленное, кричащее переплетение сферы религии со сферой рода/секса: не суть важно, под каким знаком: под «традиционалистским» или же под ныне запрещенным экстремистским — не важно даже, в какой стране и какой части света: чудовищный взрыв болтовни-писанины-эмоций вокруг всего этого — подлинная пандемия наших дней. И смотрите — это с одной стороны главная тема Розанова (перехлест религия/сексуальность), с другой — он-то как раз двигается между традиционализмом и антитрадиционализмом: с одной стороны Розанов, конечно, консерватор — один из умнейших консервативных мыслителей Нового времени вообще, может быть, главный защитник семейных и вообще традиционных ценностей (а конкретно — русской государственности, русского народа, русской церковности, русской семейственности), с другой — странный какой-то он консерватор — такой, что его традиционализм оборачивается чем-то столь не традиционалистским, что и не снилось «антитрадиционалистам», каковые ведь движутся в одной плоскости с традиционалистами. Вот чем так актуален Розанов: он — вне зависимости от его конкретных выкладок, выводов — учит нас всерьез мыслить воспаленную, кричащую тему — и не изнутри этого воспаленного, этого кричащего — а само это воспаленное-кричащее делать предметом мысли, ставить под вопрос, проблематизировать. Это то как раз, что так нужно и чего так не хватает текущему моменту.
Первый наш корпус текстов: книги Василия Розанова, образующие единый цикл на тему влияния христианства на семью и сексуальность. Розанову мы обязаны концепцией «религиозных лучей». Христос — «солнце» истории, чьи лучи преобразуют человечество, в частности и в такой сфере, как семья и сексуальность. «Белые», видимые лучи — это христианская семья, верность, моногамия и пр.; «простое и ясное в христианстве, тот белый луч прямой благожелательности, какой все видят». Этому посвящена книга «Около церковных стен». «Черным», невидимым лучам, неочевидным эффектам христианства — в центре здесь аскетизм, монашеский отказ от семьи, мироотрицание, «развращающее» влияние христианства на семью — посвящена книга «В темных религиозных лучах. Метафизика христианства (Темный Лик. Люди лунного света)»; сюда входят помимо прочего такие известные тексты Розанова, как «Христос — Судия мира», «О Сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира» и «Люди лунного света» (в первой версии — «Люди третьего пола»). Сюда же примыкает небольшая книжка «Русская церковь и другие статьи».
«Около церковных стен» — «арифметика» христианства; «В темных религиозных лучах» — «логарифмы» христианства.
Начальные этапы работы, которая результировала в этих двух книгах, мы можем найти в книге «Религия и культура», особенно во второй ее половине.
В этот же цикл мышления Розанова о христианском влиянии на семью и сексуальность входят книги: «В мире неясного и нерешенного», посвященная метафизике секса и «Семейный вопрос», где Розанов думает над тем, почему в христианском мире происходит кризис семейных ценностей, крушение рода.
Здесь же и интереснейшая книгу Розанова «Тайна» — написанная еще до всех перечисленных, но опубликованная только в наши дни. Это как бы первичная версия его философии пола/религии: пол как религия, религия как пол, а педофилия, гомосексуальность и пр. сексуальные перверсии как религиозные аномалии, как преступления против религии пола/рода/семьи и пр.
Что бы ни думать о самих выводах Розанова относительно христианства-аскетизма-
Что же говорит Розанов? Христианство обесценило все в мире; профанация, секуляризация, нигилизм, атеизм — прямые следствия христианства. Иисус — не Христос, а скорее Антихрист, Некто, бросающий вызов Богу-Отцу и отвергающий Его Творение. Ибо, согласно Розанову — Творец творит благой мир, а Иисус — не от мира сего, Он отрицает мир: в Нем прогорк мир. (Пост)христианский мир, Европа, Запад — мир, порожденный Евангелием, и очевидно, что он действительно характеризуется атеизмом, нигилизмом, секуляризацией, профанацией. Иисус десакрализовал мир. Традиционное общество впервые рухнуло в (пост)христианском мире — и (пост)христианский мир разрушил традиционные общества по всему миру.
Как конкретно это произошло? Иисус — сила, принесшая весть о Царстве не от мира сего; монастырь — образец жизни во Христе. Кто такие монахи? — люди, отказавшиеся от всего: от собственности, от родины, от семьи, от секса, от продолжения рода прежде всего. Монашество — вот источник яда, отравившего мир, согласно Розанову
Почему на Западе (включая Россию, разумеется, ибо Россия — христианская страна) рушатся традиционные ценности, почему на Западе — кризис семьи, разводы, аборты, взрыв «содомии», «сексуальная революция» и пр. и пр. и пр.? — потому что начало Запада — монашество. Монах, исповедуя «любовь» вне рода, семьи, отечества — первый «гуманист», «нигилист», провозвестник «европейских ценностей» — от свободы-равенства-братства до сексуальной революции. Христианство (начиная с монашества) — разрушило, обесценило семью и все с ней связанное — разрушила традиционное общество. Монах — это первый «либераст» (знаменательное словечко нашей эпохи); мужественность, женственность, семейственность, патриотизм — все ценности рода — уничтожены христианством, ради торжества ценностей духа.
Таким образом, когда «христианский консерватор» ужасается современности, — он, согласно логике Розанова, ужасается плодам христианства. Когда «либерал» защищает «прогрессивные идеи» против «христианства» — он на самом деле выступает на стороне христианства, он по Розанову — христианин.
Розанов в этом смысле — умнейший из консерваторов, традиционалистов. Он понял, что корень проблемы в Иисусе, корень всей ужасной современности — в христианстве, монашестве. Иисус — главное событие истории; «христианство» — последствие этого События; христиаснкий мир есть западный/современный мир — тот мир, где со сферой секса/рода происходит то, что происходит, о чем так остро у всех воспалилось, о чем все так столь нещадно кричат.
Так или иначе надо быть благодарным за саму методологию Розанову, за его логику «темных религиозных лучей», за оптику, благодаря которой мы можем видеть все самые неожиданные эффекты христианства в истории. Розанов как мало кто видел парадоксально-христианскую природу современности — вплоть до вопросов семьи и сексуальности. Притом ведь читать его можно и с зеркально противоположной оценкой: «традиционные общества» суть общества языческие, разрушить их — совершить наихристианнейшую задачу, монашество — действительно авангард христианства, где ковался современный субъект, субъект свободный от рода — «либерал», социалист, нигилист, тот, кто сверг идолы семьи, нации, земли, все идолы вообще; и не так ли выходит, что Бог Розанова (и всех традиционалистов, националистов, поборников «семейных ценностей» и пр.) — Князь мира сего. А Бог Иисуса — Неотмирный, Истинный Бог? Так или иначе, вне зависимости от всех возможных оценок, сама радикальная поставка вопроса деконструирует ходячие способы думания в области религии/рода, христианства/современности и т.п.
Завершая про тему секса/рода. Розанов — один из первопроходцев «гендерных исследований». Он видит, что пол — субстанция текучая, тут нет двух твердых точек (самца и самки) и извращений около них. Вариаций, конфигураций здесь множество. И вот Розанов замечает, что в такой перспективе монашество, христианский идеал вообще под гетеросексуальность/цисгендерность не подпадает. Христианство — со своей святостью девства, со своим блаженством скопчества, со своим ангельским чином, где как на небесах не женятся и замуж не выходят, со своей догматикой бессемянного зачатия и приснодевства и т.п. — нечто неочевидное совершает в этой пресловутой сфере. Вообще, надо сказать, что русская религиозная философия (Соловьев, Федоров, Булгаков, Карсавин, Бердяев, Мережковский и др.) создала нечто вроде прототипа «гендерных исследований» — пучок разного рода проблематизаций рода/сексуальности, теоретических подступов к осмыслению религиозно-культурно-социального разнообразия форма рода/сексуальности.
Листва
В «Плане полного собрания сочинений», составленного В. В. Розановым в 1917 г., есть такой пункт: «Серия VIII. Листва. Т. 39–41. Уединенное, Опавшие листья. Смертное, Сахарна, Новые опавшие листья и проч.». То есть эта часть полного собрания сочинений Розанова должна была объединить работы Розанова в жанре «Листьев».
В этой книге — а это наш второй корпус текстов — мы попытались осуществить задумку Василия Розанова. Сюда вошли: «Эмбрионы», «Новые Эмбрионы», «Уединенное», «Опавшие листья», «Опавшие листья. Короб второй и последний», «Смертное», «Сахарна» («Перед Сахарной», «Сахарна», «После Сахарны», записи, не вошедшие в основной текст «Сахарны»), «Мимолетное. 1914 год», «Мимолетное. 1915 год), «Последние листья. 1916 год», «Последние листья. 1917 год» и «Апокалипсис нашего времени» (весь корпус, а не только «классическая версия»).
«Листья», «листва» — основной жанр Розанова: мини-эссе, философские стихотворения в прозе — жанр, в котором работали Геркалит, Ницще, рядом с Розановым — Шестов, после — Чоран. Тут Розанов во всей своей силе и всем совем блеске. Пересказывать их невозможно — мы закончим наш текст тем, что дадим просто много цитат — ворох «листьев». Но прежде хотелось бы, чтобы за «литературой» тут видели «философию» — работу мысли.
Вот пример на основательность философии Розанова. Он юродствует: «Даже не знаю, через ”ять” или ”е” пишется ”нравственность”. И кто у нее папаша был — не знаю, и кто мамаша, и были ли деточки, и где адрес ее — ничегошеньки не знаю». Вот такое у него читают и обвиняют в имморализме. Однако вспомним Платона с его «незаконнорожденным знанием», вообще античную тему «доксы», власти мнения, чей логос не известен. «Незаконорожденное» – т. е. «папаша» и «мамаша» не известны. Откуда люди знают то, что знают, или думают, что знают. Как получить подлинное, логосное знание. Розанов спрашивает ровно то же самое, только по-русски, плетя словеса, юродствуя. «Незаконнорожденное», однако, явно отсылает к родам, полу, сексу. Сократ — «повивальная бабка», а «идею» надо родить. А сама платоновская идея есть «род». Розанов — крепкая, классическая, основательная философия. Вполне античная, но сыгранная по-русски. В этом «листе» он не отвергает мораль, но ставит вопрос о ее основаниях, спрашивает о том, откуда мы знаем, что «хорошо», а что «плохо» (а ведь нам только кажется, что знаем, на самом деле грязь и путаница самая страшная).
Еще. «Разврат»? Нежность, радость любви, радость рождения — главное у Розанова. Если философия думает про войну, например, это не значит, что она ее проповедует. Розанов «разврат» не проповедует, он его продумывает. Главная тема «Уединенного» – его нежная, чудная любовь к болящей жене. Если внимательно его читать, то он, безусловно, защищал идеал христианской семьи, с любовью супругов, с любовью к детям (и ужасался развалу семьи).
Другой пример. Знаменитое «во Христе прогорк мир». Кажется, «оскорбление религиозных чувств». Однако действительно прогорк, потому что зачем нам мир кесарей, фарисеев, борделей, колизеев и пр., если нам открылось совсем другое, немирское блаженство? Это провокация, но кого? Скажем, «модернистов», которые не хотят признать войну Церкви и мира, а как же не война, если распяли Бога, если война столь ярко описана в Апокалипсисе? Если тысячи уходят в пустыни? Если мы призваны оставить погребать своих мертвых им же самим (речь шла про мертвого отца, как вы помните, и это очень и очень примечательно), а самим идти за Христом не оглядываясь. «Мир прогорк во Христе» — эта фраза оплеухой напоминает саму суть Вести.
Еще пример. Лосев, исследователь античной мысли, христианский философ и т. д. и т. д., обвиняет Розанова: «Розанов — мистик в мещанстве, имея в виду точное социологическое значение этого последнего слова. Он обоготворяет все мещанские “устои” — щи, папиросы, уборные, постельные увеселения и “семейный уют”». Лосев, однако, в данном случае дальше от божественного и философии, чем Розанов. «Боги и на кухне тоже» (Бибихин, исследователь Лосева и Розанова, о Гераклите). Розанов знает, что не надо бросаться в высокие умствования, улетать в дали какие-то, уходить из кухни, бросать щи, папиросы и уборные, чтобы видеть божественное. Розанов на своей кухне: русский Гераклит, общается с богами. Пусть другие в самомнении улетают в дали, а труднейшее, цель философии, по Хайдеггеру — мыслить ближайшее. Розанов думает о «богах» на «кухне» — и что труднее всего — о «кухне» не с точки зрения «богов», а как лучше сказать? — в окружении «богов», присутствии «богов». Филосовствующий обыватель (уникальная теоретическая позиция) Розанов спрашивает: «зачем христианство говорит все эти страшные серьезные вещи, когда я хочу спать с женой, рожать детишек и есть щи?» — разве не многие и многие так про себя думают? Но только Розанов спросил так философски, то есть спросил по-настоящему, проблематизировал. Надо только видеть, что он спрашивает, а не утверждает.
Еще. На глубине своей мысли, на поверхности своего письма он остается одним из самых чудных писателей: нежность, удивление миру, смелость и честность мысли. Предстояние Богу, таким каким есть, «не в мундире». Грусть, одиночество на самом деле. Восхищение Творением, видение его странности (оно ведь и правда странно). Всегда – умиление. Он говорил очень разные вещи про христианство, часто, как кажется, действительно кощунственные — но и как часто точные, верные, прекрасные. И главное: сам его постоянный оборот вокруг веры, притяжение-отталкивание более интересны, чем иное богословие, «правильностью» своей убивающее веру. Главное: христиане это те, кто узнали в Иисусе Бога, что ведь «не совсем просто» (большинство людей не узнало). Розанов не отпускает этот момент, не закрывает мнимой уверенностью (атеистической, церковной или какой угодно) этой пропасти.
Еще. Розанов — весь в потоке противоречий, но не потому что он «писатель», не может-де систематизировать свои мысли, а потому что он движется в высшем стиле философствования — в диалектике. Он танцует вокруг ряда важнейших тем в христианстве, не останавливаясь на этом или другом «решении», продолжал вглядываться, никогда не закрывал глаза, продолжает думать, смотреть: не «догматик» — «диалектик» в высшем, в серьезнейшем смысле. Зачем он здесь — защитник семьи, а тут — чуть ли апологет оргий? — зачем здесь он чуть ли черносотенец, а тут — чуть ли не революционер? Зачем здесь антисемит, а там юдофил, здесь православнейший автор, а тут жесточайший критик христианства? — зачем консерватор — но антихристианский, антихристианский — но проникновенно религиозный? — затем, что каждая из этих позиций — на самом деле не «позиция», а перелив в потоке жизни — тезисы и антитезисы, чей синтез — живая жизнь: и вот ее думал Розанов: «противоречия не нужно примирять: а оставлять именно противоречиями, во всем их пламени и кусательности. Противоречия, пламень и горение. И не надо гасить. Погасишь — мир погаснет. Пусть. Все — пусть. Пусть «да» лезет на «нет» и «нет» вывертывается из-под него и борет «подножку». Пусть борются, страдают и кипят». Живая жизнь, живущая скорее «милым» и ради «милого», — вот она самая высота, самая глубина, самая суть розановской мысли: так, что в конечном счете: «Бог есть милое из милого, центр мирового умиления» — вот центр, и из него нужно оценивать розановское наследие.
Итак, «листья»:
«Куприн, описывая «вовсю» публ. д., — «прошел», а Розанов, заплакавший от страха могилы («Уед.»), — был обвинен в порнографии».
* * *
«Почему я так не могу перенести смерти? перенести не вечности радостей земных.
Цари умирали. Умер Александр III. Почему же я не могу перенести?
Не знаю. Но не могу перенести. «Я умру» — это вовсе не то, что «он умрет». С «я умру» сливается (однокачественно) только… умрет; даже чудовищнее: п. ч. я грешный.
Да, вот в чем дело: для всего мира я тоже — «он умрет», и тоже — «ничего».
Каждый человек только для себя «я». Для всех он — «он». Вот великое solo. Как же при этом не зареветь с отчаянием».
* * *
«Ты не прошла мимо мира, девушка… Ты испуганным и искристым глазком смотрела на него. Задумчиво смотрела… И сердце стучало. И ты томилась и ждала. И шли в мире богатые и знатные. И говорили речи. Учили и учились. И все было так красиво… И тебе хотелось подойти и пристать к чему-нибудь… Но никто тебя не заметил и песен твоих не взяли. И вот ты стоишь у колонны. Не пойду и я с миром. Не хочу. Я лучше останусь с тобой. Вот я возьму твои руки и буду стоять. И когда мир кончится, я все буду стоять с тобою и никогда не уйду».
* * *
«Nihil в его тайне. Чудовищной, неисповедимой… Тьма истории. Всему конец. Безмолвие. Вздох. Молитва. Рост… Ах: так вот откуда в Библии так странно, “концом на перед”, изречено: “и бысть вечер (тьма, мгла, смерть) и бысть утро — День первый”. Строение Дня и вместе устройство Мира. Боже. Боже… Какие тайны. Какая Судьба. Какое утешение. А я-то скорблю, как в могиле. А эта могила есть мое Воскресение».
* * *
«Как не целовать руку у Церкви, если она и безграмотному дала способ молитвы: зажгла лампадку старуха темная, старая и сказала: «Господи помилуй» (слыхала в церкви, да и «сама собой» скажет) — и положила поклон в землю.
И «помолилась» и утешилась. Легче стало на душе у одинокой, старой.
Кто это придумает? Пифагор не «откроет», Ньютон не «вычислит».
Церковь сделала. Поняла. Сумела.
Церковь научила этому всех. Осанна Церкви, — осанна как Христу — “благословенна Грядущая во имя Господне”».
* * *
«Нагими рождаемся, нагими сходим в землю.
Что же такое наши одежды?
Чины, знатность, положение?
Для прогулки.
День ясный, и все высыпали на Невский. Но есть час, когда мы все пойдем “домой”. И это “домой” — в землю».
* * *
«Философы, да и то не все, говорили о Боге. О бессмертии души учил Платон. Еще некоторые. Церковь не “учила”, не “говорила”, а повелевала верить в Бога и питаться от бессмертия души… Она несла это Имя, эту Веру, это Знамя без колебания со времен древних и донесла до наших времен. О сомневающемся она говорила: “Ты — не мой”. Нельзя представить себе простого дьячка, который сказал бы: “Может быть, бессмертия души и нет”… Сумма учений Церкви неизмерима сравнительно с платоновой системой. И так все хлебно, так все просто. Она подойдет к роженице. Она подходит ко гробу. Это нужно. Вот нужного-то и не сумел добавить к своим идеям Платон».
* * *
«Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет, и вдруг бы я ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй “по морали”. Нет, я ей скажу: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, гуляй, как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу. Ибо жизнь моя есть день мой, и он именно мой день, а не Сократа или Спинозы».
* * *
«Даже не знаю, через h или е пишется «нравственность».
И кто у нее папаша был — не знаю, и кто мамаша, и были ли деточки, и где адрес ее — ничегошеньки не знаю».
* * *
«Заботится ли солнце о земле?
Не из чего не видно: оно ее “притягивает прямо пропорционально массе и обратно пропорционально квадратам расстояний”.
Таким образом, 1-й ответ о солнце и о земле Коперника был глуп.
Просто — глуп.
Он «сосчитал». Но «счет» в применении к нравственному явлению я нахожу просто глупым.
Он просто ответил глупо, негодно.
С этого глупого ответа Коперника на нравственный вопрос о планете и солнце началась пошлость планеты и опустошение Небес.
“Конечно, — земля не имеет об себе заботы солнца, а только притягивается по кубам расстояний”.
Тьфу».
* * *
«Я мог бы наполнить багровыми клубами дыма мир… Но не хочу.
[«Люди лунного света» (если бы настаивать): 22 марта 1912 г.].
И сгорело бы все… Но не хочу.
Пусть моя могилка будет тиха и «в сторонке».
(«Люди лун. св.», тогда же)
* * *
«С выпученными глазами и облизывающийся — вот я.
Некрасиво?
Что делать».
* * *
«При этом противоречия не нужно примирять: а оставлять именно противоречиями, во всем их пламени и кусательности. Если Гегель заметил, что история все сглаживает, что уже не «язычество» и «христианство», а Renaissance, и не «революция» и «абсолютизм», а «конституционный строй», то он не увидел того, что это, собственно, усталая история, усталость в истории, а не «высший примиряющий принцип», отнюдь — не «истина». Какая же истина в беззубом льве, который, правда, не кусается, но и не доит. Нет: истина, конечно, в льве и корове, ягненке и волке, и — до конца от самого начала: в «альфе» вещей — Бог и Сатана. Но в омеге вещей — Христос и Антихрист.
И признаем Одного, чтобы не пойти за другим. Но не будем Сатану и Антихриста прикрывать любвеобильными ладошками.
Противоречия, пламень и горение. И не надо гасить. Погасишь — мир погаснет. Поэтому, мудрый: никогда не своди к единству и «умозаключению» своих сочинений, оставляй их в хаосе, в брожении, в безобразии. Пусть. Все — пусть. Пусть «да» лезет на «нет» и «нет» вывертывается из-под него и борет «подножку». Пусть борются, страдают и кипят. Как ведь и бедная душа твоя, мудрый человек, кипела и страдала. Душа твоя не меньше мира. И если ты терпел, пусть и мир потерпит.
Нечего ему морду мазать сметаной (вотяки)».
* * *
«Метафизика живет не потому, что людям «хочется», а потому что самая душа метафизична.
Метафизика — жажда.
И поистине она не иссохнет.
Это — голод души. Если бы человек все «до кончика» узнал, он подошел бы к стене (ведения) и сказал: «Там что-то есть» (за стеной).
Если бы перед ним все осветили, он сел бы и сказал: «Я буду ждать».
Человек беспределен. Самая суть его — беспредельность. И выражением этого и служит метафизика.
«Все ясно». Тогда он скажет: «Ну, так я хочу неясного».
Напротив, все темно. Тогда он орет: «Я жажду света».
У человека есть жажда «другого». Бессознательно. И из нее родилась метафизика.
«Хочу заглянуть за край».
«Хочу дойти до конца».
«Умру. Но я хочу знать, что будет после смерти».
«Нельзя знать? Тогда я постараюсь увидеть во сне, сочинить, отгадать, сказать об этом стихотворение».
Да. Вот стихи еще. Они тоже метафизичны. Стихи и дар сложить их — оттуда же, откуда метафизика.
Человек говорит. Казалось бы, довольно. «Скажи все, что нужно».
Вдруг он запел. Это — метафизика, метафизичность».
* * *
«Приснилась мне глубокая, глубокая зима, какая-то не местная, а планетная. Полное безмолвие, и темь, и пустынность. Однако сказать, что это умерла земля, — нельзя было. Умерли как бы мои чувства в отношении к земле, но чувства опять же одной определенной категории и в одном направлении ползущие; и тотчас, как они погасли, мне показалось, что и категория земных явлений, обнимаемых этим чувством, тоже исчезла. Но сама-то земля другими своими категориями жила, шумела, и даже, пожалуй, более, чем прежде. Но мне-то до этого шума не было дела, и все направление моего ума сосредоточилось на одной точке, «которой нет больше». Что-то такое жалкое и темное и вместе злое стояло в моей душе. «Грустно. Но пускай будет еще грустнее, и когда будет совсем грустно, даже страшно: тогда-то и будет великолепно». И вот мне стало сниться, что я бреду, ненужный и среди ненужного».
* * *
«И соскальзывает сердце мое с острой иголки христианства.
П. ч. я не хочу страдать. О, не хочу, не хочу. Так страшно.
И отваливает от цветка язычество.
П. ч. я не хочу Победы.
Что же я? Кто я?
Я в тенях. Вижу христианство и подаюсь в язычество.
Вижу язычество и бросаюсь к христианству.
Испуган. Да. Вот сердце мое — в испуге.
И бьется оно. Умирает. И никак не может умереть. И все ищет воскресения.
Я в полусне и в полувоскресении. И кто хватает меня, говоря, вот ты где? — он уже находит «совсем другого Розанова».
