на наш Телеграм
30 лет назад (28 марта 1994 года) отошел ко Господу Эжен Ионеско — автор, про которого очень хочется, но боязно рассказать. Хочется — потому что он прекрасен; боязно — потому что, почти наверняка, не удастся красоту его письма/мысли/души передать. Попробуем — понимая сразу, что не удастся, но — в дар памяти, в благодарность.
1/7. Театр абсурда
Поверхностное: один из главных драматургов XX века, гений театра абсурда. Но что такое ионесковский театр абсурда, как его понимать? — и сразу в понимании бессилия передать это: главное у Ионеско — свет, нежность, восторг. Издевательский, злой абсурд истории, политики — он как таковой высвечен некоим Тихим Светом — Нетварным Светом.
Ионеско — уроженец православной Румынии. Это, как мы скоро увидим — с ужасом, со стыдом — не гарантирует совсем ничего. Важнее, что Ионеско был приобщен к православной традиции: когда его спрашивали, кто на него повлиял, Ионеско называл Ареопагитики, Добротолюбие, Арсеньева. И действительно, его литература в своей глубине носит христианский характер (а в его дневниках, выступлениях, эссе христианские интуиции раскрываются уже вполне эксплицитно).
Для Ионеско были кардинальными два мироощущения: мира как тюрьмы, жестокой игры, где каждого ждет смерть (человеческая культура, наука, вся активность цивилизации подобны тому, как заключенные с интересом изучают пол и стены своей тюрьмы, уже почти забыв, что есть что-то другое). Единственные, кто понимает эту фундаментальную ситуацию человека, но не пасуют перед ней, не сдают человека (как буддизм, гностицизм), это библейские религии — иудаизм и христианство. Мало этого, но и в этом мире-тюрьме человека порабощают: тоталитаризм, насилие, масса («Носорог» Ионеско — блестящий анализ подобных явлений) или просто власть анонимных сил эпохи: идеологии разного толка и т. п. Это один полюс мышления Ионеско. А второй такой: удивление, изумление перед бытием как таковым, перед тем, что вообще что-то есть (было бы «естественней», если бы ничего не было): непостижимое ликование, которое, несмотря ни на что, слышал Ионеско в сердцевине существования. И это еще один противоположный уже высказанному смысл его его «театра абсурда» (Ионеско, кстати, не любил это название): не социальная или политическая критика, не памфлет, а просто попытка обратить внимание на тот факт, что люди вообще говорят, вообще что-то делают: на то, что мир странен: чудо обыденности, тривиальности, как кто-то это назвал. Отсюда Ионеско выводил два типа поведения (в экзистенциальном смысле) человека: забытье и религию — «эту высшую ясность ума». Главное для Ионеско — опыт Света, который пронизывает всё, в котором видна эта странность, чудесность мира. Тихий Свет с одной стороны высвечивает абсурд истории, балаган, нелепость политики; но глубже — «абсурд» как странность бытия вообще, его чудесность. Будем двигаться от первого смысла (злой абсурд политики) ко второму (чудесная странность бытия).
2/7. Носорог
Редко вспоминают, что был и «православный» извод фашизма: «Железная гвардия» (Легион архангела Михаила) — а также пришедший в союзе с Легионом к власти и заменивший/вытеснивший его режим Антонеску. Целая православная страна/народ/культура/общество породила свой, доморощенный фашизм: «православные» восславляли персоналистическую диктатуру (фюрерство), «православные» восславляли героизм и духовность войны, православные проповедовали и осуществляли террор против евреев, цыган, левых и т. п. «недоносков», «православные» оккупировали Одессу и «православные» вместе с нацистами боролись с «жидо-большевиками» под Сталинградом.
Структуру «православного» фашизма можно задать так: ужасный бездуховный Запад со своими бездуховными демократией, правами человека, свободой — наша великая нация, борющаяся с Западом — нация, ущемленная Западом — Запад как угроза нашей нации и вообще средоточие всех зол — православие как духовность нашей великой нации — всесильное государство как выражение нашей великой нации — милитаризм, национализм, тоталитаризм, вождизм как черты государства нашей великой нации вместе с ее православной духовностью: гуманизм, человечность, свобода, равенство всех — это все «западные ереси», мы, «православные», их отрицаем. Мы видим здесь, таким образом, опасность, которая никуда не ушла: опасность, которая соблазнительна и сейчас для многих православных (в кавычках или без).
Многие румынские и как бы «православные» интеллектуалы (с мировыми именами — великий религиовед Элиаде, великий философ Чоран, многие другие менее известные) пали жертвами этого фашизма (в смысле: поддержали фашизм, стали фашистами — «носорогами»). Ионеско — один из немногих, кто чарам «православного» фашизма не поддался.
«Носорог» — пьеса Ионеско, известная как «антитоталитарная классика». Но против какого же тоталитаризма направлена пьеса? — против «православного» фашизма, против румынского национализма. Ионеско писал с натуры: 30-е гг., Бухарест, столица древнего православного народа, лучшие румынские интеллектуалы (Элиаде, Чоран, многие другие) превращаются в носорогов, то есть прямо поддерживают «Железную гвардию», движение патриотическое, движение прогосударственное, пронациональное, православное, подчеркнуто православное, противозападное, антисемитское etc. Эпидемия «православного» фашизма — вот что описывает «Носорог», антитоталитарный шедевр.
Но нужно пойти чуть дальше. «Православный» фашизм, да… но Элиаде: апологет не-еврейского, румынского/примордиального «христианства», сакральной традиции — той, что разрушают евреи — Элиаде пишет «Миф о вечном возвращении» как раз в то время: есть сакральные традиции, еврейские отбросы через «христианство» их разрушают, марксизм есть не что иное, как современная редакция еврейства/христианства. Буквальное обращение к традиционализму Генона; с Эволой Элиаде просто лично знаком. Вот такое «православие». Чоран, сын православного священника: ненавидит православие, «византийскую» культуру; он движим идеей модернизации Румынии на нацистский лад. Государство — да, нация — да, вождь — да, война — да, антимарксизм — да, антизападничество — да, антисемитизм — да, традиции — да, духовность — да; «православие»? — «да», но в смысле «национальной религии», «традиции», некоей «духовности», которую, как нам объяснил Элиаде, надо понимать не в еврейском, а в «крестьянском» смысле — традиционная религия румынского крестьянства: язычество. Реально какова главная ценность, идея «легионеров»? — насилие, пафос силы, пафос убийства, наслаждение спайкой в одно коллективное тело, несущее смерть. «Духовность» — да, конечно, но следует различать духов.
А Ионеско: левый, последователь персонализма (христианского либертарного социализма) Мунье, один из немногих румынских интеллектуалов, кто не заразился носорожьей болезнью. Но вот что важно: он и один из немногих, кто — христианин среди румынских интеллектуалов, не в смысле «духовности» и «традиций», а в смысле евангельского учения, в смысле веры в Иисуса («если есть Иисус, то есть Бог» — его слова). Чоран — нигилист-атеист, Элиаде — традиционалист (язычество, индийская духовность etc.): они за «православный» фашизм; христианин Ионеско — против. И «Носорог» — пьеса богословская не только в смысле обличения «православного» фашизма, но и в таком:
«идолы обращаются к массам, тогда как Бог не обращается к массам. Каждый из нас лично обращается к Богу. Если попытаться описать это теологически, то таково различие между Богом и Сатаной», —
писал автор «Носорога». «Православный» фашизм есть, таким образом, сатанократия.
То есть тут надо сделать два шага: 1. «Носорог» — обличительное описание «православного» фашизма, как модели, образца «тоталитаризма» вообще. 2. Но не в смысле тривиальной критики сростка этатизма/национализма/православизма/etc.: на деле «православные» фашисты оказываются открытыми антихристианами, а сам Ионеско — не только левым, но и христианином. То есть «Носорог» — и Ионеско прямо об этом писал — есть теологическая, христианская критика «православного» фашизма, идеологии ценностей родины/народа/Церкви/etc., которая реально чем была? — наслаждением кровью, сладострастием насилия: массовая бесоодержимость.
А вообще, Ионеско: ясность, свет, нежность, восторг, ликование, чудо. И тут третий шаг: носороги, фашисты, «православные», до смерти забивающие «врага Церкви/народа/родины», кровь, кровь, кровь, репрессии/войны/жертвоприношения… все это абсурд, нелепица, а в сердцевине бытия торжествует — и ионесковский театр абсурда именно это и показывает — чудо, радость, восторг, благодать, неизъяснимый божественный свет, проницающий все сущее:
«любая вещь на свете — чудо, торжественное богоявление, любой самый ничтожный предмет излучает сияние».
Этим Ионеско ценнее всего, прекрасней всего, нужнее всего. Первая-последняя правда, безосновная основа бытия: светлая нежность, умиление: и вот это как раз православно в подлинном смысле.
[Текст это главки взят из материала «Православный» фашизм? — как православие (не)оправдывает войну, диктатуру, массовый террор]
3/7. Бескорыстный убийца
Беранже — имя героя «Носорога», такое же носят герои пьес «Бескорыстный убийца», «Воздушный пешеход» и «Король умирает» (последнюю разбирать здесь не будем).
В «Бескорыстном убийце» Ионеско рассказывает о человеке, который решил поселиться в прекрасном пригороде: дома, соседи, природа — все здесь прекрасно, только некий человек ходит где-то рядом, очаровывает людей и убивает их… Сюжет разворачивается от Сияющего Города до разговора с убийцей, у которого нет мотива убивать: грехопадение и полная бессмыслица смерти. Одно из самых страшных описаний дьявола, фундаментальной падшести мира в современной литературе. Мир как таковой — прекрасен: бытийствует в некоем Свете — но ходит в нем смерть. Чудо света и абсурд зла. Обескураженность — какая-то детская обескураженность — подлинное философское удивление — ими. Ребенок — или очищенное от когнитивных шаблонов, иллюзий сознание — перед странностью мира: вот суть театра абсурда по Ионеско. Детское радостное изумление тому, что есть. Детское — в плач и испуг — непонимание зла. Оба эти настроения вместе.
4/7. Воздушный пешеход
«Воздушный пешеход» — пьеса, где Ионеско высказал свои взгляды вполне эксплицитно. Главный герой пьесы (который, собственно, и есть Воздушный пешеход) говорит:
«Я спрашиваю себя, могут ли литература и театр действительно отразить невероятную сложность реальной жизни. Может ли кто-нибудь сегодня ясно понимать других или себя? Мы переживаем дикий кошмар».
Это начало «Воздушного пешехода»: человек вопрошающий перед абсурдом мира, перед бессмыслицей культуры.
Пьеса резко разворачивается с появлением Господина из Антимира: границы обыденного мира раздвинуты. Обыденность, пошлость мира и — несмотря ни на что — возможность чуда, свободы — темы «Воздушного пешехода».
«Летать — не сложнее, чем кататься на велосипеде. […] Если тебе приходит в голову мысль, что летать без пропеллера и крыльев ненормально, вера ослабевает, теряешь высоту и опускаешься, но не быстрее, чем на лифте. Иногда усилием воли можно заставить себя вновь подняться повыше, как будто ты сбросил балласт. Но ненадолго. Достаточно лишь мизерного неверия — и скольжение вниз убыстряется. Сколько раз, вспоминая этот секрет, я говорил себе, устремляясь вверх: «Теперь я знаю, не забуду никогда, я же не могу забыть, как вижу и слышу» […] Я не могу больше сдерживаться. Мне хочется подняться в воздух, взлететь намного выше. Я перелечу через эту долину. Я хочу увидеть другие долины, я хочу знать, что за этими холмами»
— присутствие чуда в мире, его естественность, необходимость, тяга к трансценденции — главная мысль Ионеско. Но почему мир не хочет, почему он ненавидит чудо?
«Вы несчастны, сами о том не подозревая. Отсюда все людские беды — от того, что люди не умеют летать, от того, что они забыли. Что бы вы сказали, если бы разучились плавать, ходить, стоять, сидеть?»
5/7. Макбетт
Вот эта смычка нонконформистского, антифашистского, антибуржуазного мышления; мышления, удерживающего в фокусе внимания злой абсурд политики, и мышления христианского, мышления, удерживающего в фокусе внимания странное чудо бытия в Нетварном Свете — вот это, может быть, главное у Ионеско, и нужно удерживать обе эти уровня вместе, чтобы понять его. «Пешеход» — может быть, лучший пример второго; «Макбетт» — может быть, лучший пример первого. Но злейший пример злого абсурда политики — война, шире — кровь, насилие.
История — не просто кошмар, но — абсурд, балаган, фарс — именно фарс, а не трагедия. Этот переход от возвышенной трагедии к нелепому фарсу — этот сдвиг понимания крайне важен и напрямик совершается Ионеско в «Макбетте», пьесе о тошном чувстве повторяемости кровавого фарса: помните, как было кроваво при таком-то диктаторе и в такой-то войне? — а потом снова диктатура и снова война — а потом снова диктатура и снова война — и кровь, кровь, кровь — и нет этому конца, и тошно, и страшно. Фарс диктатуры и войны нелеп — бесконечно нелеп фарс его бесконечного повторения — когда все уже знают все роли, все реплики, все повороты сюжета, финал: все всё знают — но повторяют раз за разом один и тот же фарс.
Фарс повторяемости фарса — вот что высвечивает Ионеско в возвышенной трагедии власти и войны. Инфернальный абсурд насилия, адский фарс, кровавая клоунада войны и казней: выходят двойники, разыгрывают фарс: война — свержение власти — установление новой власти; выходят новые двойники разыгрывают в тех же словах фарс: война — свержение власти — установление власти. Неотличимые друг от друга Гладисы, Кандоры, Банко плетут все новые заговоры; Макбетт, неразличимый от Дункана убивает его, чтобы быть убитым новым Дунканом/Макбеттом; все они воюют и воюют, казнят и казнят, все льют и льют кровь как в дурной балаганной истории — только история эта — история человечества: вихрь, где неразличимо уже ничего: леди Макбетт, леди Дункан и ведьма по Ионеско оказывается одним и тем же лицом.
История — гротеск, театр абсурда, где люди — марионетки в пьесе инфернального драматурга-абсурдиста. История — идиотический кровавый балаган, где каждый новый трюк, призванный оживить действие, — очередное кровопролитие. И так без конца — но с каждым витком все абсурднее, как в дурном сне, а сон этот — человеческая история; от сна пробуждает финальное/эсхатологическое появление Зверя, воплощение всего кровавого абсурда истории: раскрытие тайны беззакония.
Мы сказали, что Ионеско разоблачает возвышенную трагедию как нелепый фарс; то же самое мы можем сформулировать по видимости противоположным образом: Ионеско возрождает трагедию в подлинном, античном смысле — как мистериальное действо, в котором полис (человеческое множество) переживает некоторую этико-политико-религиозную истину: таков театр Ионеско в целом, но в особенности — «Убийца», «Пешеход» и «Макбетт»: это уже не просто «пьесы», но — религиозные мистерии; таков подлинный смысл ионесковского «театра абсурда».
Ионеско — плодовитый автор. Можно было бы вспомнить «Лысую певицу», первую его пьесу — чистый абсурд, или «Жертв долга» — абсурд буржуазной жизни посреди диктатуры, абсурд подчинения обывателей своим палачам-правоохранителям-властям, или «Бред вдвоем» — абсурд жизни обывателей посреди войны, абсурд продолжения своей буржуазной жизни посреди интенсифицирующегося разрушения: абсурд существования, абсурд диктатуры, абсурд войны — абсурдно жить в диктатуре, абсурдно жить при войне, абсурдно жить в странном фарсе этого мира; но «Макбетт» — пьеса, соединяющие эти три абсурда в один кошмарный абсурд — и главный абсурд состоит в том, что непонятно как из него выйти, прекратить. Есть ли, действительно, какое-то противоядие?
6/7. Противоядия
«Противоядия» — публицистика, рецензии, интервью, размышления, дневниковые записи Ионеско. Эта книга поможет понять смысл его драматургии и прозы — в частности, христианский их смысл. Скажем, в «Беседе о современной Церкви» Ионеско встает чуть ли не на фундаменталистские позиции, в рецензии на Беккета — дает чисто христианский анализ творчества другого «абсурдиста». Более всего интересны в этом сборнике — дневниковые записи, скорее даже философский дневник «Прерывистый поиск», где Ионеско уже стариком размышляет над проблемами, мучившие его всю жизнь. Дадим две большие цитаты, чтобы читатель понял характер этой книги. Как и всегда у Ионеско, во всем его творчестве — страдание и Свет:
«О, все мертвые, агонизирующие, страдающие, все те, кого убивают, насилуют, мучают… пытают на протяжении веков, ацтеки, арабы, евреи, японцы, китайцы, жертвы Французской революции, одной из самых жестоких, и сегодняшние жертвы в Иране, Ираке, Палестину, Ливане, Индии, Южной Америке, Центральной Америке, Ирландии, России, вчерашней и сегодняшней,— всюду, всюду течет кровь из ран, падают головы казненных, замученных, убитых; истерзанные, но все еще живые, не имеющие передышки в страдании, передышки для созерцания мира хотя бы на минуту, на секунду, на четверть секунды… Тысячи, тысячи раздутых тел утопленников, мертвецов, мертвецы, мертвецы… Здесь ад. И вот редкие мгновения, как в это утро, чтобы увидеть частицу неба, частицу красоты, частицу прозрачности мира, мгновение прозрачности, мгновение веры (глупой?) в то, что Небо любит человека; что люди любят друг друга.
Внезапно лучезарность неба, мгновение покоя, нисходящего иногда, уходит, меркнет, божественный свет гаснет в человеческой ночи».
«Пока я хрупок, чувствителен, уязвим, борюсь за идеи, идеалы… Убит печальным концом Эпопеи… вроде эпопеи шуанов. Отзывчив, сострадателен, проницаем для геноцида вандейцев и евреев; пока боль, отчаяние за проигранные битвы всегда живой Истории, живой для меня, будут отзываться в моем сердце, я буду рыдать, как юноша, и из моих глаз потекут слезы молодого человека, ребенка, подростка, который при воспоминании о неведомом потерянном рае отказывается принять несчастье и разруху мира.
Я замечаю, что человеческая жизнь, какой бы трагической и даже апокалиптической она ни была, притягивает мое внимание, ведет со мной диалог, заставляет меня жить, отзываться. Нужны коллективные несчастья, несчастья для того, чтобы держать меня в напряжении, бодрствующим. Можно сказать, что несчастья мира придают мне здоровья.
Итак, я верю каким-то образом в вечную истину, в божественную истину, в борьбу Бога с Сатаной. Не зло ли заставляет меня верить в добро? Я верю, что история людей потенциально божественна, что все не напрасно. А если Бог, как уже сказано, был человеком? А если старость — всего лишь болезнь, не поражающая моей сущности? Если болезнь — только проходящее недомогание, она пройдет… может быть, не здесь.
И если реальность действительно реальна, то есть священна? Если творчество, подвиги и боль людей потенциально священны?.. Если все мы войдем в вечность, в живую вечность?
О, только бы всё это не напрасно, не напрасно! Только бы не напрасно!»
7/7. Между жизнью и сновидением
«Между жизнью и сновидением» — беседы Ионеско с Клодом Бонфуа. Эссеистика, мемуары, интервью Ионеско — ключ к его драматургии.
В «Между жизнью и сновидением» читатель найдет «философию» Ионеско. Театр и жизнь. Смерть как неотвратимая реальность, заполняющая собой всё. Но, несмотря ни на что: несказанное ликование бытия. Сатана, который говорит с массами, и Бог, который говорит только с личностью. И главное — Свет, пронизывающий всё сущее.
«Но никто не понял, что такое Сияющий город. А это свет, град света. Свет — это преображенный мир. Это, например, чудесная весенняя метаморфоза грязной дороги в моем детстве. Мир внезапно обретает неизъяснимую красоту. Когда я был моложе, во мне были неисчерпаемые резервы света. Сейчас они начинают оскудевать… я двигаюсь в сторону грязи. Помню, однажды ко мне зашел один мой приятель-пессимист. Я жил тогда на первом этаже, на улице Клод-Террасс. У меня незадолго до этого родилась дочь, у нас было тесно, и мы развесили ее пеленки прямо в комнате. Так вот, мой приятель пришел и начал говорить, что все не так, жизнь ужасна, кругом одно убожество и уродство, беспросветная тоска, и что дома у нас тоскливо и неуютно, и так далее. А я ему говорю: «А по-моему, тут очень красиво. Пеленки, которые сушатся на веревке посреди комнаты, — это очень, очень красиво». Он посмотрел на меня удивленно и с легким презрением. А я повторил: «Да, очень красиво. Надо только уметь смотреть, уметь видеть. Это все восхитительно. Любая вещь на свете — чудо, торжественное богоявление, любой самый ничтожный предмет излучает сияние». И мне действительно показалось в тот момент, что белье на веревке наделено странной красотой, что мир вокруг девственно чист и светел. Мне удалось увидеть его глазами художника, увидеть его способность сиять. И с этого мгновения все преобразилось вокруг, все стало прекрасным. Вот хотя бы дом напротив. Он некрасивый, у него уродливые треугольные окна. Но если я смотрю на него с любовью или просто без предубеждения, он весь озаряется. Я имею в виду, что он озаряется внезапно, что это событие, происходящее на моих глазах. Такие вещи могут открыться каждому».
Некоторые другие тексты Ионеско смотрите здесь.
