Подпишитесь
на наш Телеграм

 

   ×

Схолии к новейшим главам о уединении и безмолвии: к перспективе неоанахоретства

«Антифилософ» Жиль Греле решает жить в море, на лодке близь берегов Бретани и живет так десять лет на момент написания книги «Теория одиночного плавания» (2022; пер. с франц.: Москва; Пермь : Ад Маргинем Пресс; HylePress, 2025. Перевод: Артём Морозов. Редактура: Данила Волков. Дизайн: Елизавета Лотникова), которую я буду читать как теорию уединенного пустынножительства, одиночного монашества, неоанахоретства (одиночный мореплаватель = анахорет-пустынник)ⁱ.

«Теория» Греле кажется мне в высшей степени знаменательнойⁱⁱ. Однако потрясающая емкость каждого параграфа книги, смысловая игра концептов, знатная (в смысле знати) генеалогия мысли ставит передо мной как перед потенциальным рецензентом задачу столь трудную, что я ее на себя не беру. Далее — лишь поток мыслей читателя книги Греле, вовсе не аннотирующих и не рецензирующих ее.

Краткая история политической ангелологии

Среди прочего, генеалогию «Теории» составляют анти-философия Ларюэля, о коей я не берусь сказать ничегоⁱⁱⁱ, и политическая ангелология Жамбе и Лардро.

Политическая ангелология зарождается в иудейской апокалиптике (Иезекииль, Даниил, Енох, др.) как теологический ответ на катастрофу Израиля — завоевание страны евреев и их депортацию. В Конце истории поверженные и угнетенные восторжествуют, а завоеватели и угнетатели будет повержены. Ангелы суть знамения Царства Божьего, коему суждено восторжествовать в Конце истории, сокрушив мирские царства^iv. Ангелы суть жители этого Царства, агенты его откровения людям (апокалипсиса) — его представительства (образы-представители), инструменты его торжества на Земле, в истории.

Через развитие в ряде позднеиудейских и наследующих им христианских апокалипсисов (прежде всего, разумеется, — Новый Завет в целом и Откровение Иоанна в частности) политическая ангелология приходит в свою классическую монашескую форму.

Реализованная политическая ангелология христианского монашества утверждает: коль скоро явленная во Иисусе Назорее Абсолютная Любовь уже искупила человеческий род, представителям этого рода открыта уже здесь-и-сейчас ангельская жизнь. В монашеских общинах искупленные люди и живут, как ангелы (как они сами это понимали и многажды раз зафиксировали в текстах), что означает:

– в послушании (безвластии: «вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом» Мф 20:25–26),

– нищете (общности собственности: «у множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее» Деян 4:32),

– безбрачии (формация сферы пола, коррелирующая с безвластием и общностью: «в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах» Мф 22:30).

У Отцов Церкви (свтт. Василия Великого, Иоанна Златоуста, др.) можно найти определение ангельской жизни как жизни без частной собственности: ангельская жизнь есть конкретное материальное социально-политическое установление, доступное здесь-и-сейчас. Такова святоотеческая политическая ангелология.

Нужно уяснить радикальность («радикальность» — одно из главных слов «Теории одиночного плавания») политической ангелологии: речь идет о не-государственной, не-властной, не-насильственной политике. Политики за пределами Империи: не против и не за Империю (власть, насилие и пр.), а в другой плоскости, в другой логике. Политике, отвечающей политике Империи (насилию и власти) не ее же отражением, подобием (насилием и властью), а чем-то радикально иным. Исходом в радикально иные пространства, формы жизни, практики, общности.

Если апокалиптика торжество Царства Божьего, мессианского царства над мирскими царствами видит в Конце истории, то христианство (Христос по греч. = Мессия по евр.; христианство = мессианство) утверждает, что Мессия уже пришел, Царство Божье приблизилось, Конец истории наступает, т. е. ангельская жизнь уже здесь-и-сейчас открыта к проживанию. И потому подлинная христианская (церковная, монашеская, святоотеческая, классическая христианская) политическая теология есть политическая ангелология, теология Исхода из мира, из мирских царств, из Империи — в Пустыню, в общины ангельской жизни, в монашество. Классик неопатристической теологии пишет:

«аскетическое отречение не есть только «воздержание» или отказ от житейских преимуществ или излишеств, не есть какой-то сверхдолжный подвиг. Это есть отречение от мира вообще и от всего, что в мире. И прежде всего от мирского строя, от социальных связей. Не столько от Космоса, сколько именно от Империи…»^v

В Новое время вместе с забвением святоотеческой мысли забывается и политическая ангелология, чтобы быть возрожденной в пер. пол. XX в.^vi — независимо друг от друга — православным теологом протоиереем Сергием Булгаковым («Лествица Иаковлева», «Апокалипсис Иоанна») и католическим теологом Эриком Петерсоном («Монотеизм как политическая проблема», «Книга ангела. Место и значение ангелов в богослужении») — против тоталитаризмов и мировых войн (как теологический ответ на них: ср. с иудейской апокалиптикой как ответом на империи-рейхи своего времени; оба теолога помимо прочего вписывали в свои дискурсы теологические критики нацистского антисемитизма).

В 70-х гг. XX в. происходит второе возрождение политической ангелологии — ему-то и наследует Греле. Ряд некогда левых интеллектуалов в реакции, с одной стороны, на ужасы, сотворенные красными кхмерами в Камбодже, а с другой, — на ставшие только в то время широко известными ужасы сталинизма в СССР, создали т. н. «новую философию», резко критическую к левой политике. Среди них совершенно особое место занимали Жамбе и Лардро.

Кошмар Камбоджийской революции заставляет маоистов Жамбе и Лардро деконструировать свою политическую философию (два тома «Онтологии революции», первый из которых носит название «Ангел»). Перед ними стояла задача изобрести способ остаться верными революционному императиву (свободе, справедливости и т. п.), не сваливаясь в еще большее господство и насилие, подобно тому, как в таковое пали революционные режимы (от Иоанна Лейденского до Пол Пота).^vii «Нужно, чтобы ангел пришел». Фатальный круг Господства и Бунта — Бунта, создающего еще большую власть и насилие, чем то, против чего он был направлен, — разрывает Ангел.

И подобным образом: фатальный круг Закона и Желания (ср. с развернутой апостолом Павлом мыслью о круге закона и греха, разрываем благодатью^viii) разрывает тело-без-пола/секса, тело-не-как-плоть. Захват власти есть захваченность властью; Восстанию, сохраняющему верность собственному императиву, нужно не завоевание Господства, а Исход из его территорий. Нужен не захват власти, а Исход в пространства, пустые от власти, — в Пустыню^ix. Нужно восстание, которое не воспроизведет, не отразит господство, не произведет его подобие, а подлинно освободит от самой логики господства. Нужен Исход в пространства не-господства, нужно, чтобы ангел пришел. — Как к некогда имперскому солдату Пахомию приходит ангел, дарует ему ангельский образ и первый устав монашеской киновии — политической общности строгого коммунизма, возникшей в Исходе из Империи. — Во французской политической ангелологии революционный императив коммунизма (монашеская нищета) в ответ на катастрофу государственного коммунизма дополняется не-господством (монашеское послушание) и телом-без-плоти (монашеское безбрачие), т. е. воспроизводит основоустройство патристической политической ангелологии, притом буквально и напрямик под знаменем ангелизма.

Ангел и тело-без-пола как философская, политическая и жизненная ставка. Восстание, не отражающее власть и насилие того Господства, против которого направлено. Постмаоизм Жамбе и Лардро переучреждает политическую ангелологию. Им-то наследует Греле: антиполитика и антиэротика — названия двух частей его книги; море — его Пустыня, пространство Исхода из мира; «ангелизм» Жамбе и Лардро — один из главных концептов «Теории одиночного мореплавателя»^x.

Провал

Лардро понимал христианство как попытку культурной революции, превратившуюся в свою противоположность (100); Греле в связи с этим пишет: мегалитизм^xi при его рождении мог быть попыткой затронуть человека на его глубочайшем уровне посредством и путем коллектива, попыткой создать народ ангелов, т. е. он мог быть настоящей культурной революцией (56). Попытка культурной революции, попытка христианства есть попытка создания народа ангелов; эти попытки увенчиваются провалом.

Итак, мегалитизм — христианство — маоизм: три попытки создания народа ангелов. Мегалитическая культурная революция архетипична в своем провале^xii: она задает архетип провала социализации бунта (56). Катастрофа Камбоджийской революции, как и предполагаемые провалы христианства и мегалитизма, о чем говорят? — О том, что нет строгого бунта, кроме одиночного (56): иными словами, ангелизм возможен как анохоретство, но не как киновитство — вот одно из главных утверждений Греле, если его передать в классической терминологии. Восстание которое не стало бы отражением того, против чего оно направлено, аннигиляция мира, дающая место ангелизации жизни^xiii, возможны (это восстание, эта аннигиляция) за счет одиночного (!) обращения к устройству провоцирования ангельской контингентности (56–57).

Мы забежали вперед, чтобы сразу отметить: здесь, по видимости, расхождение (анти)политической ангелологии Греле и политической ангелологии Отцов Церкви; но лишь, как мне кажется, по видимости: ведь монашество (христианская практика ангелизма) некогда зачиналось тоже как строгое анахоретство, как одиночное пустыножительство. — «Теория» Греле не запрещает (как мне представляется) считать себя зачалом некого нового, переизобретаемого монашества (практики ангелизма), неоанахоретством, могущим стать зачалом неокиновитства. Ведь и книга буквально кончается чем? — перспективой сообщества одиночек (85), сообщества ушедших из мира в одиночество (уединение, иночество), т. е. анахоретов, т. е. той формой, которая некогда стала переходной от анахоретсва к киновитству. Или скорее так: в логике Греле киновитство следует считать еще одним случаем провала социализации бунта, провалом учреждения народа ангелов.

В любом случае ясно: речь в антиполитике Греле идет совсем не о аполитичности: упоминание катастрофы Камбоджийской революции и т. п. ясно и четко задает горизонт политического радикализма.

Как учредить бунт, который не кончится чем-то вроде провала христианства в инквизицию, ленинизма в ГУЛАГ, маоизма в камбоджийскую катастрофу и т. д.? На этот вопрос пытается ответить — вслед ангелологии Жамбе и Лардро — «Теория» Греле, переоткрывая анахоретство, т. е. первую и высшую форму ангельской жизни.

С одной стороны, надо видеть (анти)политичность ответа, с другой — видеть традиционность этого ответа: в миру и мирскими средствами стремления к ангелическому обречены кончиться чем-то вроде Камбоджийской катастрофы. Но это однако (вот главное) не означает невоплотимость ангелизма вообще: возможен Исход из мира, возможна аннигиляция мира, дающая место ангелизации жизни.

Неотмирная бездна

Ангел, ангелизм, ангельская жизнь — это собственные термины Греле, как и «мир» — термин, употребляемый им в чисто христианском смысле («не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего» 1 Ин 2:15–16 и т. п.). Мир есть мерзость, от которой надо уйти. Мир есть мерзость — дублет беспредельной коммерциализации и менеджмента — менеджмента, манифестирующего метафизику человечества, освобожденного от бездны, человечества, сведенного к луже антропологической скуки, которую поглощает Рынок (79). Мир есть мерзость — совокупность конкуренции, бизнеса, власти, денег, влияния, чья единственная энергия — зависть к успеху других и желание почувствовать зависть других к своему успеху (80).

Иными словами, как и должно в политической ангелологии, «мир» в «Теории» Греле есть Империя, но не Космос: мир есть совокупность мерзостных социальных отношений^xiv. Мир — это гнусный бордель^xv, чья практика — шлюха, а философия — содержательница (59). Мир есть поток мирозатворения людей (91). Основной концепт, которым Греле схватывает мир — с(п)екулярность^xvi (9 и мн. др. стр.).

И вот политическая проблема: метафизика мира (менеджмента и т. д.) черпает силу в отсутствии метафизического горизонта у тех, кто ей сопротивляется: у современного бунта нет собственного — не-мирского — метафизического горизонта, который и предлагает «Теория» Греле (79). Метафизика менеджмента — философия мира, освобожденного от бездны, мира без душ, мира, не имеющего себя внешнего, альтернативного: нет иных миров, невозможны альтернативные миры (79). И Греле предлагает сделать ставку (жизненную, (анти)политическую) на неотмирное, на бездну: опереть бунт на бездне, а не на чем-либо мирском (80).

Греле совершает различение реального и реальности и предлагает стойко держаться реального, не поддаваясь реальности (9, 18, 80), притом море в особом грелеанском смысле понимается как нечто неотмирное, как реальное реальности (28), так же, как и субъект (34). Притом субъективация есть жизнь субъекта в той мере, в какой она не основывается в/на мире (117). Человек различается от мира, поскольку отмечен бытийной нехваткой, и эта нехватка мерзостно восполняется, эта дыра реального затыкается реальностями, обмирщающими человека (34). Неотмирная бездна, реальное, отличное от реальности мира и само по себе ни имманентное, ни трансцендентное (116), — все это кажется способами Греле обозначить Божество, Абсолют. Слово «абсолют» два раза используется Греле как то, о чем даже не думают одержимые завистью мирские люди, притом это имеет особенную силу для искусства, науки и спорта (80, 112). Душа, спасаясь из/от мира, опирается на неотмирную бездну: в этом ангельская жизнь. — Как по понятийной структуре, так и по словесному воздействию эти и подобные выражения Греле позволяют себя квалифицировать как теологические^xvii.

Греле специально оговаривает, что не предлагает «духовную практику» (8), отрицает установку на спасение (116), проповедует святость без Бога и без спасения (82) и многажды утверждает свой материализм (52, 53, 61, 116). Однако притом определяет спиритуализм — антипод своего материализма — как утверждение, что все есть все, что не существует ничего реального, кроме и вовне реальности как единства всего существующего (117), т. е. как отрицание онтико-онтологической складки, различия бытия и сущего, т. е. отрицание той именно позиции, что является исходной для духовных практик, заключающихся как раз в направленном преобразовании себя из бытия здешнего в инобытие^xviii. Притом именно ангелы понимались классически как знамения инобытия, а свой материализм Греле считает составной частью ангелизма (52)^xix. Иными словами, мы тут имеем своеобразную терминологию, которая не должна нам помешать видеть очевидное: «Теория» Греле есть теория неоанахоретства.

Различения

Одиночное мореплавание есть форма жизни, призванная служить аннигиляции мира, дающей место ангелизации жизни — так проводится различение одиночного мореплавателя и морского мирянина (субъекта, находящегося в море по мирскими делам вроде работы моряка, туризма и т. п., а не живущим в море) (63). Одиночный мореплаватель — именование человека, освобожденного от мира (9). Это различение актуализирует в жизненной конкретности различение неотмирной бездны и мира, реального и реальности, бытия иного и бытия здешнего. Различение Бретани как страны реального, страны не от мира и Франции (43), как и различение собственно моря и мира^xx служат конкретизирующими опосредованиями между уровнем одиночного мореплавателя, ушедшего из мира в море и уровнем неотмирной бездны (неотмирная бездна → море → одиночный мореплаватель). Как для Бога — божественность, так для человека — меланхолия, а для мира — с(п)екулярность (18). Реальное, человек, меланхолия различаются от реальности, мира, с(п)екулярности (18): махинация-спекуляция обмирщает разрыв с миром (16–17).

К ряду этих различений нужно прибавить различение радикализма и спектакля (9), радикального, отвергающего мир и мирозатворения, радикализации — вырывания людей из мира, и реализации — приспособления людей к миру (18), человека и мира (9), ангельской жизни и ничтожных светскостей (16–17), восстания целостной жизни и империей целокупной реализации (9)^xxi, гнозиса и науки (9). В области идеологии мирозатворение дает консерватизм, а радикализация — ангелизм, притом есть два вида их смеси — прогрессизм и нигилизм; в мысли это дает: философию, антифилософию и их смеси — контрфилософию и гипофилософию (19), или: теоретизм, теоризм (теория + террор = восстание (88–89) и их смеси — туризм, терроризм (89). Притом терроризм есть разложение нигилизма, блевотина мира (32); терроризм, следствие нигилизма, отрицает и мир, и человека; теоризм же отрицает и мир, и терроризм (81). Подлинно радикальная политика есть антиполитика, восстающая против консерватизма и не впадающая в прогрессизм и терроризм: она есть ангелизм.

Итак: консерватизм есть мирская идеология; ее противоположность — ангелизм, Исход из мира, неотмирная жизнь, но ангелизм — и не прогрессизм и не терроризм; речь и не о консервации мирских реальностей, и не о их улучшении, и не о уничтожении их: речь о Исходе из мира: ангелизм. В этом же ряду — различения речи-цели (мирская цель, нацеленность на мирозатворение) и речи-средства (человеческое средство, средство гуманизации), идола и иконы, репрезентации и иконы: речь-средство, икона ничего не репрезентируют, не обустраивают мир посредством создания новых произведений (таковое создание есть лишь побочный эффект их подлинной деятельности), а поддерживают отрыв от него, тогда как речи-цели, идолы суть некие реальности, обустраивающие мир (25).

Эти различения, двоицы — особая тема Греле: антифилософия как экзистенциальное восстание против мира-мысли, т. е. философии (9) — философии как функции с(п)екуляризации (96) — есть антидиалектика, мысль, удерживающая двоицу как двоицу, как антагонизм без перепада ни в единство, ни во множество (10). То есть опять-таки поддерживающая отрыв от мира: диалектика же пытается ввернуть все эти различения обратно в мир, обмирщить их.^xxii

Вот что принципиально важно: мир сей есть зло; не нужно мерзостных диалектических уловок оправдания зла; не нужно оправдывать мир (т. е. де факто бордели, концлагеря и пр. мерзости, составляющие его), диалектикой прогресса или чем-то подобным; невозможный «синтез» палача и трупа его жертвы мерзостен, инфернален; но не нужно и из палача делать новую жертву, делая себя палачом, то есть ровно ничего не меняя в структуре мира; нужно уйти из мира и опираясь на бездну совершить покушение на него.

В сказанном — смысл «анти-» «Теории» Греле: то, что разворачивается по ту сторону мира, характеризуется как «анти-» к своим посюсторонним аналогам: антифилософия, антидиалектика, антиполитика, антиэротика, антиэкономика, антикнига и т. д. То, что разворачивается в Пустыни, есть «анти-» (но не «контр-» и не «гипо-») к Империи^xxiii.

Переизобретение монашества

Общее место актуальной политической теории (Джеймисон, Фишер, др.): эпоха позднесовременной Империи отмечена параличом политического воображения, неспособностью к воображению-представительству политической Альтернативы, к созданию новых имен и образов ее. Но как раз классическая ангелология и была теорией воображения («Небесная иерархия» Ареопагита развивает теорию неподобных подобий для представительства ангельских иерархий, совершенных миров, непредставимых для падших созданий). — И мы видим, как ангелология Греле демонстрирует исцеление от паралича политического воображения — паралича, который является одной из тем книги (см. выше про неспособность в современности изобрести метафизические горизонт бунта, невозможности представить иной мир и пр.).

«Я измышляю фикции», пишет Греле (56): «море», «мореплаватель», «Бретань», «мегалитизм» и несколько других образов, подвергаясь амплификации и связываясь в одну систему, становятся концептами (38–40, 95–96) теории неоанахоретства, постиндустриального анахоретства, анахоретства, использующего такие технические средства, как современная лодка (яхта, судно, корабль) и интернет («навигация» «Теории одиночного мореплавания/навигации» относится и к лодке и к интернету (11)^xxiv. «Теорию» Греле можно рассматривать как собрание именований и воображений, концепций и имагинаций той альтернативы миру, что оказывается возможной обрести в эпоху позднесовременной Империи — в Исходе из нее.

В ряду этих концептов и образов «море», очевидно, исполняет ровно ту функцию, какую для анахоретов исполняла «пустыня». — Функцию пространства (образа такого пространства), куда уходят из мира для ангелизации жизни. Как некогда уходили из мира в Пустыню, так Жиль Греле ушел из мира в Море (впрочем, Греле оговаривает, что его «море» не следует понимать как манящий уход из мира (9). Два слова, описывающих жизнь одиночного мореплавателя: одиночество и тишина — очевидно те же, что описывали жизнь его христианских предшественников (35, 75): монашество/иночество и исихия, уединение и безмолвие. Монашество и прямо упоминается несколько раз (66, 75, 108); перед уходом в одиночное мореплавание Греле думал стать ораторианцем (95) — эта неудовлетворенность старыми формами ангельской жизни и переизобретение ее в «одиночном мореплавании» кажется знаменательным.

Сжатость, емкость, точечность, формульность речи Греле — «речи от молчания», речи чисто функциональной, речи антиидолопоклоннической, речи, подобной иконе — не репрезентирующей нечто, но поддерживающей определенные состояния (отрешенности, молитвы), речи, поддерживающей отрыв от мира (23–25), речи, адресованной, призывающей, субъективирующей (12–13) — знаменует принадлежность этой речи к тому же типу, что и краткие, емкие, точечные, формулярные, практикальные, «технологические» (органон-ические) апофтегмы (собираемые в «главы», «сотницы» и т. п.) Отцов Пустыни, контейнирующие, поддерживающие и передающие опыт иночества (одиночества) и исихии (молчания).

Мы подошли к тому, что мне кажется главным вкладом книги. «Теория» Греле есть переизобретение теории монашества, использующее новые концепты и образы^xxv. — Таким образом, что эту теорию можно использовать для аналитики, описания, реактуализации собственно классического монашества. Понятно, что в модерне относятся к монашеству в лучшем случае как к некоему «аскетизму», «воздержанию», череде отказов — может быть заслуживающим уважение, но только в качестве чистой негативности. Не говоря о том, что слишком часто монашество понимается просто как череда патологий. Теория же «одиночного мореплавания» (уединенного пустынножительства) позволяет понять, что же собственно происходило на самом деле в монашеской Пустыне. Более того, «Теория» Греле есть де-факто апология самого пререкаемого в монашестве: уставов, дисциплины, ритуализма и т. п.

В модерне монашество казалось в лучшем случае некой негативностью вокруг позитива мистики; мнилось, что мистика сама по себе есть некая ценность, интересность — но не привязанная к монашеству, не обязанная ему ничем. Аскетизм и мистицизм даже противопоставлялись. Вот это-то непонимание и развеивает (сознательно или бессознательно) Греле.

Институция

Аннигиляция мира, дающая место ангелизации жизни, удерживается, не скатывается обратно в мир, не обмирщается за счет «институции» (28, 29, 32, 34, 35, 52, 55, 81, 91, 117), «финистера» (57, 59, 62, 65, 66, 67, 71, 76, 82, 108). Удерживающая ушедшего из мира от обмирщения институция, «финистер» есть и устройство-обустройство ангелической провокации (66, 76, 77, 108) благодати (32, 52, 55, 59, 76, 77, 82, 108). Институция субъективирует, т. е. предоставляет возможность жить вне мира. Притом пассивная задача — предотвращение обмирщения — исполняется только как эффект активной — провокации благодати. Ритуал защищает от мирской суеты лишь поскольку готовит раскрытие крыльев, защищает от мира лишь поскольку готовит покушение на мир. Ожидание не превращается в банальную житейскую пассивность, если и только если оно уже само по себе есть покушение на мир. Это меньшее и минирующее покушение ожидания заключается в провокации контингентности ангелического покушения, окутанного ритуалом, даже в его провале. Институция места предотвращает возврат мира в то место пустоты, которое освобождает море. Ритуал спасает мысль от утопления в пустоте одушевлением жизни (вся эта череда предложений: 76–77): устав, ритуал, дисциплина, распорядок, монашеский образ жизни уже как таковые удерживают активность покушения на мир и провокацию благодати. Т. о., монастырская организация есть институция по Греле.

Вот пример, лучше всего иллюстрирующий работу Греле: «финистер» есть название самого западного департамента Бретани (которая в «Теории», мы помним, есть страна не от мира, сопротивляющаяся Франции как стране-представительнице, воплощения мира); вместе с тем этимологически «финистер» есть край, конец земли. Эти два смысла амлифицируют финистер как концепт «Теории» Греле: концепт устройства провоцирования благодати, места отрыва от мира, места радости (59)^xxvi. Скажем, лодка одиночного мореплавателя есть не часть мира, а мобильный финистер (60), но суть в том, что море (не как физическая реалия, а антифизическое море, куда уходят из мира = Пустыня христианских монахов) омывает все финистеры, включая те, что никогда не видели моря как физической реальности (65, 108) — так в северных лесах и болотах монахи организовывали «пустыни». Скажем, маяк — неподвижный корабль (34), а книга может служить финистером — финистеры могут быть мобильные и неподвижные, искусственные и природные (108).

Буквально и напрямик: монастырь монахов, чья церковь подобна каменному кораблю, есть финистер, ангелическая провокация (66). Остров, куда ушли монахи из мира, — это финистер; построенный ими там монастырь удваивает финистер (108). Так Бретань становится архетипом финистера (57) — т. е. в книге Греле Бретань становится основным образом финистера как понятия. Море, мореплаватель, Бретань, финистер — образы, амплифицированные до концептов теории неоанахоретства.

Вот что де факто делает Греле в своей книге: лодка одиночного мореплавателя становится парадигмой финистера, а финистер оказывается (во всяком случае в моем понимании) понятием, описывающим — и тем реактуализирующим — монастырь. Монастырь в модерне непонятен: и надо сначала изобрести новую концепцию, новую имагинацию, чтобы через них понять, наконец, и монастырь. Кто такие монахи? — провокаторы контингентности благодати (108).

Главный предмет и достижение «Теории» Греле — финистер, институция — позволяет понять в монастыре то именно, что обычно вызывает в нем отторжение. Возможно создать устройство-обустройство жизни, провоцирующее благодать: вот смысл ритуалов, уставов, распорядка и т. п. И это устройство-обустройство есть одновременно защита от возвращения в мир, но защита, работающая, имеющая смысл только как уже покушение на мир, как провокация благодати: лодка как финистер (т. е. грелеанский вариант укрытия анахорета) есть ангелический канон, покушение на достаточность мира, где канон — набор ритуалов, позволяющий ожидать благодати, не поддаваясь миру (75, 76). Конечно, никакое устройство-обустройство не гарантирует благодати: она контингентна, спонтанна — но именно поэтому речь идет о провокации этой контингентности. — Парадокс устройства-обустройства, институции-установления, провоцирующего благодать — в центре (как мне представляется) книги — и в центре монашества.

Радикализм есть покушение на мир (монашество есть подлинный, до конца доведенный и продуманный радикализм): радикализму нужны институции, устройства независимости от мира (например, лодка). Мир может вернуться через окно души (кто не знал этого лучше, чем монахи: совершенно недостаточно уйти из мира: нужно перманентно не позволять вернуться миру через собственную душу) — против этой опасности между морем (пустыней) и миром нужно воздвигнуть институцию (28, 91). Чтобы мир не вернулся, нужна институция, канон тишины и одиночества (35). Институция дает человеку вместо рук крылья, т. е. ангелизирует (34).

Часто утверждают, что монашеские институции (партии радикалов и др. формы институций радикалов) есть окостенение первичного радикализма^xxvii. Особое достижение Греле — в утверждении обратного: лишь в одомашненной версии институции выступают инструментами максимальной светскости (секулярности, мирскости). Сама по себе институция антисоциальна, т. е. позволяет удерживаться против мира, субъективирует людей там, где мир их социализирует (29). Притом социализация (закрытие людей в мире) происходит в двух формах — индивидуализации и коллективизации (29–30). Нельзя ли тогда сказать, что и субъективация по аналогии происходит в двух формах — анахоретстве (как анти-индивидуализации) и киновитстве (как анти-коллективизации)?

Если мир есть замыкание в реальности с утверждением, что нет ничего, кроме реальности, то субъективация, радикализм, одиночное мореплавание есть размыкание из реальности к реальному, где институция исполняет функцию реальности реального (28). Есть ли монастырь с его уставом, распорядком и пр. обмирщение Исхода из Империи? — нет. Он есть «реальность реального» тех, кто разомкнулся из реальности в реальное: институция — реальность реального, субъект — реальное реальности. Институция позволят жить субъекту, не замыкаясь в мире (34), а те или иные элементы институции вроде специфического режима собственности и т. п. служат субъективации (81), повседневные дела вроде стирки и уборки как части институции упорядочивают беспорядок внутри души (111).

Институция провоцирует благодать — она ее и упорядочивает (32). Вот что столь многих отторгает в монастыре — мнимая несовместимость спонтанности благодати и распорядка монашеской жизни: Греле показывает, что, напротив, второй есть провокация и упорядочивание первой. Ангелизм институционален: это нигилизм отвергает институции (мы помним: нигилизм основывает себя на ничтожности мира; ангелизм основывает себя вне мира). В роли ангела выступает институция (32)^xxviii: институция позволяет людям держаться за ряд реальностей как за восходящие потоки воздуха, что обуздывает птица для полета: благодать есть послушание законам воздуха (34).

Это и есть свобода, по существу дела, в противоположность тому, что в мире называют свободой: институциональная свобода (не мирская) состоит не в возможности выбирать что-либо, а в организации себя. Именно в той мере, в какой институция налагает строжайшие ограничения, она выступает устройством свободы по преимуществу (34): блестящее определение монашеских уставов как устройств свободы. Цель состоит в избавлении посредством институциональной благодати от бремени мира, в том, чтобы жить в восстании против мира (52). Еще одна формулировка благодати: она есть ангелическая субъективация, притом в той мере, что является мерой институции, благодать провоцируется и регуляризируется (55): опять описание сути монастыря. И вместе с тем речь идет и о регуляризация тяжести, которую рассеивает провоцируемая регуляризацией благодать (82). Термин «регуляризация» применяется и к тишине и одиночеству (75). Лодка (т. е. финистер Греле) есть организация одиночества (74) (монастырь есть организация монашества, т. е. одиночества).

К этому же ряду мыслей (апологии и теории институции как устройства радикализма) принадлежит апология и теория места, формулы, конечного, окружения, канона, органона (я не буду вдаваться в различение и определения этих концептов). Бесконечное (еще одно очевидное имя Божества) достигается не через неопределенное, а через конечное, через место — через место, которое не мир, но оно в мире — место-промежуток. Восстание против мира, следующее путями молчания и одиночества, требует места, формулы, канона (37). Лодка, Бретань, финистеры — конечны, что нужно для отграничения от мира — для выхода в реальную бесконечность (еще одно имя Божества, бездны) (20–21)^xxix. Строгая радикализация требует антиполитического укоренения (37). Монах в келье, келья в монастыре — это очень строгие «места», «укоренения», и как таковые служат они как раз для исхода из мира в бездну: такое «место» избегает и космополитизма, и политизации локальности: любого вида политической привязки к Земле (36–38)^xxx. Нужна независимость Бретани (места, финистера, лодки, монастыря и т. п.) от мира (47)^xxxi; Бретань (мы помним: как архетип финистера) — архимедова точка и рычаг для приподнимания мира, материалистическое средство ангелизма (52). Нужно что-то материальное, конкретное (келья, монастырь), чтобы изойти из мира.

В «Теории» Греле выделяется антиделезианская линия: делезианство диагностируется как современная разновидность спиритуализма (117); против номадизма Делёза, против глорификации движения, скорости и т. п. Греле воздвигает апологию места, финистера^xxxii: лодка как финистер, в сущности, не движется, она никуда не устремлена, ни к какой мирской цели. Какой бы ни была ее скорость, она всегда в центре окружности морского горизонта: важна не скорость и движение, а устройство (60–62). Одиночный мореплаватель упраздняет время (он всегда в плавании), морской мирянин движется в море по мирским делам и согласно мирскими графикам — для него важны движение и скорость (63). Для одиночного мореплавателя важно двигаться (= не двигаться), не составляя мира (63–64); но не стоит это путать с серфингом (морская метафора делезианства^xxxiii) — скольжением без цели как способом проводить время в мире (64).

Место — последнее слово антиполитики, ритуал — последнее слово антиэротики (76–77). Нужно изобретение жизни, дающей позитивность бунту против мира, т. е. нужно место, формула и т. п. (38–39). И т. д. и т. п.: нужно бережное отношение к путям реальной радикализации (81). Вот, пожалуй, ядро книги Греле: «реальная» радикализация — не слова, не фантазии о ней — и бережное отношение к ее путям, средствам, элементам. Так Греле отдельно говорит о необходимом радикалу экономическом режиме: антиэкономике скудности, обходящей нищету и богатство, равно привязывающие к миру (80). Говорит о том, что нужен и аналогичный режим собственности — нужна только такая собственность, что будет служить защитой и расширением тела, служить как субъективирующая институция, а не как привязка к миру (81). О том, что нужна работа-субъективация — как противоядие от гниения и порока, великого цирка туризма, спорта, транспорта, коммерции и т. п. (78).

Радость, покушающаяся на мир

Здесь на уровне последней конкретности — денег, работы — смыкаются все уровни и темы книги. Мир есть бордель, мы читали уже, и вот в каком конкретном смысле: всякая работа, не модализирующая радикальную работу (процесс радикализации, труд отрыва от мира), является проституцией (79). Вспомним, какое значение придает труду христианское монашество (и если на то пошло, как часто оно использует образ проституции как мерзости мира). Мирская работа есть проституция, продажа себя за деньги, самоубийство трусов, апофеоз глупости оболваненных, обращение с собой как с рабом — в соответствии с положениями, унаследованным от римского права, которые составляют основу трудового договора (79): но почему на нее все так легко соглашаются? — из-за скуки (79)^xxxiv. Здесь мы оказываемся в центре аскетики.

Человека (мы помним, что «человек» — понятие-антоним к понятию мира) составляет бытийная нехватка, сущностная пустота — меланхолия. Меланхолия, вытесняемая вовне, есть скука. Скука растворяется в потоке светских трудов и деяний. Страх скуки — вот подлинная причина того, почему люди столь охотно соглашаются на продажу себя за деньги, на замыкание себя в мире-цирке, в мире-борделе (34).

Одиночное мореплавание (т. е. анахоретство, жизнь в молчании и одиночестве, жизнь вне мира) вызывает апатию, отупение (22–23) (т. е. страсть уныния, страшнейшую опасность и пытку, как известно, по аскетическим писаниям). Одиночное мореплавание/навигация есть выстаивание в меланхолии, составляющей сущность человека; море есть антис(п)екулярное зеркало^xxxv меланхолии; навигация есть дисциплина по гуманизации людей посредством и в пересечении их сущностной меланхолии; навигация есть чистая радикализация и субъективация (64).

Во имя чего, спрашивается, нужно обрекать себя на это выстаивание? — во имя становления богом (обожения), ангелизации (ангел есть обоженная тварь) (19), во имя удовольствия, не пострадавшего от счастья (счастье — главная мирская категория)^xxxvi (72), во имя того наслаждения, что образует противоположность счастью как центральной категории философии (притом счастья не существует, но существует радость как пересечение меланхолии) (110). Речь только об этом: ожидать радость, которая покушается на мир (82).

Иными словами, на мирское недоумение — зачем-де нужно отказываться от счастья — у Греле есть классический аскетический ответ: никакого счастья мир на деле не дает, но следует уйти из мира во имя неотмирной радости.

Мир как бордель. Выйти из него, мы видели уже, означает попасть в пространства антиполитики и антиэротики. Эрос есть принцип связи, которым сплетается мир (70). Но не тело, а плоть — темница души (38), и не конкретные люди, а женщины и матери вообще (т. е. как понятия) несут в себе мир (93) (вспомним, какие ужасные с т. з мира вещи писали о матерях и женщинах вообще пустынники). Т. е. дело не в гнушении своим телом и телами людей того или иного пола. В одиночном мореплавании лодка — любовница, тело — финистер, а антиэротика — вовсе не отказ от удовольствия, а полнота наслаждения (71–72). Мир покидают в поисках наслаждения и радости: так всегда и понимала себя аскетика.

Не складывайте оружие, не возвращайтесь в мир (23) — сколь отрадно, радостно увидеть этот призыв в актуальной (анти)философской книге для тех, кто, подобно автору, говорит: мир? спасибо, не надо: я в нем, но не от него (52); я нигде не у себя дома; я здесь, но не отсюда; кто чувствует себя в мире изгнанником и ищет родного неотмирного Царства, кто чувствует существование в мире как потерю себя во тьме и в борьбе с ней ищет родные неотмирные крупицы света (36–38). «Бретань» — способ Греле вообразить и именовать (дать образ и имя) это — та Бретань, что, не будучи от мира и не создавая мир, определяет его в конечной дистанции, не будучи определяемой им в ответ (45). То есть та, что очевидно служит именованием василидианского^xxxvii не-сущего, чуждого миру Божества — та Бретань, чьи бретонцы суть народ тех, у кого нет народа (46). То есть суть Церковь.

Ангелическое в классической (монашеской) ангелологии служило обозначением вечного — до-, сверх-исторического — и пост-исторического для людей, открытого им после Искупления. Практикуя ангельскую жизнь, монах актуализирует до-/пост-историю, живет уже здесь-и-сейчас в Царстве Небесном, т. е. после Конца истории. Этот момент классической ангелологии переизобретается Греле в следующих выражениях: Анти-философия есть анте-философия, Бретань есть анте-мир, анти-политика есть до-/пост-история: трансцендентальная, всегда здесь присутствующая — грядущая (43–44). Восстание должно быть основано на том, что пребывает, когда мир прошел (47). Против мира, против махинаций с(п)екулярности следует воздвигнуть Бретань, понятую как короткое замыкание до- и пост-истории (82). Обитать в финистере (лодке, Бретани, монастыре) означает вооружить себя органоном конца света (82) — т. е. монашеским уставом.

Примечания

iДалее я ставлю номер страницы русского перевода книги Греле после цитаты или парафраза ее текста; цитаты я никак не выделяю, но многое в моем тексте суть именно прямые цитаты из Греле или близкие к цитатам парафразы. Де факто этот текст представляет собой конспект книги Греле с комментариями конспектирующего. Хоружий (опираясь на Вл. Лосского) в «Феноменологии аскезы» такой тип чтения/парафразы/цитирования/комментария описывает как специфичный для восточнохристианской литературы: авторитетный текст берется не как внешний объект, а как живой собеседник, с ним вступают в живое общение, уродняют его себе, немедленно перехватывают его слова, делая их словами своей речи. Как указывает Бальтазар в работе о Максиме Исповеднике, такой важнейший для Предания текст, как Максимовы «Сотницы», буквально сплошь состоит из цитат и парафраз. Что, конечно, не единственный пример такого рода — свобода обращения с текстами вообще характеризует восточнохристианскую культуру. Обратный «Сотницам» Максима Исповедника пример находим в переводах Феофана Затворника, представляющих собой зачастую парафразы с не обозначенными лакунами и добавлениями. Если тексты свои, родные — с ними обходятся свободно.

iiЗнамение как чудо, символ, знамя, знак времени и знак певческой — ангелической — нотации. В 2022 г. формируется мой проект политической ангелологии — тогда я еще ничего не слышал о Греле и той французской политической ангелологии, каковой он наследует. Ангелологии посвящены вышедшие после 2022 года «Книга рая» Ямпольского, «Десятый интеллект и физика воскресения» Дугина; ангелологической компоненты не лишены «Тысяча лайков земных» Куртова и «Гипогуманизм» Пащенко, опубликованные в те же годы. В 2021 г. марксистская исследовательница Нина Пауэр в Университете Мельбурна читала курс «Философия ангелов», где среди прочего рассказывала о ангелологиях Ареопагита, Петересона, Беньямина, Лардро, Жирара. Переоткрытая независимо друг от друга в нескольких дискурсивных потоках политическая ангелология представляет собой, таким образом, некий дискурсивный факт (факт, независимый от сознания и намерений авторов тех иных текстов). Итак, пер. пол. 20-х гг. XX в. знаменуется неким возрождением ангелологии; это — кроме той радости, что испытываешь обнаруживая, что тексты твои не случайность и мысль твоя не лишена смысла. Михаил Лифшиц в предисловии к трехтомнику своих сочинений — между прочим, иронически, но все же упоминая даже и «ангела» — пишет о благодати истории, милости исторической действительности, сказываемой в речи мыслителя, и о том, что мыслитель, разумеется, может и недостойно ответить на эту благодать; что текущий момент истории некоторым особым образом ангелологичен — дискурсивный факт, что не оправдывает, конечно, недостоинство текстов того или иного «ангелолога». Так я перехожу к выражению недовольства получившимся у меня текстом: что-то другое я хотел написать и, скорее, требовалось написать о «Теории» Греле — но не вышло. См. текст ««Книга рая» Михаила Ямпольского и двадцать тезисов о политической ангелологии»

iiiОтсылаю к очерку генеалогии мысли Греле, который можно обнаружить в конце русского перевода его книги; к замечательному ТГ-каналу переводчика этого очерка и книги Греле — «заводному карнапу» (интересному совсем не только публикациями о Ларюэле, Жамбо, Лардро, Греле); и — что знаменательно — к тексту о Ларюэле Сергея Хоружего, великого православного мыслителя: «Не-философия Франсуа Ларюэля меж Сциллой сциентизма и Харибдой зауми», Вопросы философии. 2017. № 2. С. 60–73. Все же без всяких пояснений укажу, что такие встречающиеся далее концепты, как: человек, мир, душа, реальное, радикальное, определение в конечной инстанции без определения в ответ, восстание, одиночество, «анти»- и «анте-»-коцепты, собственно анти-философия — принадлежат наследию Ларюэля. Я избежал искушения писать вместо «монахов» — «минориты» (меньшие братья — движение нищенствующих, т. е. практикующих строгую жизнь без частной собственности, монахов), что отсылало бы к «миноритарности» (миноритарий — человек — одиночество), противопоставленной Старшинствам (Власти, Миру и т. п.) — одному из основоконцептов Ларюэля.

ivТак в человеческой перспективе. В ангельской перспективе Царство Божье извечно торжествует. «Да приидет Царстве Твое, да будет воля Твоя яко на Небеси и на Земли». На Небесах ангельских воля Божья уже всегда настала и молим, чтобы настала и на Земле, среди людей. В Конце человеческой истории настает то, что вечно составляет жизнь ангелов.

vФлоровский Г. «Империя и Пустыня. Антиномии христианской истории». См. обзор этого и др. соответствующих текстов Флоровского, а также текстов Хоружего в подборке «Неопатристическая политическая теология: Исход из Империи в Пустыню»

viПропускаем ряд эпизодов в русской религиозной философии (Соловьев, Карсавин, Лосев и ряд др.).

viiПересказываю сверхсжато и сразу со своим пониманием — вполне возможно уже за гранью корректности. Подробности см. по-английски две статьи о ангелологии Жамбо и Лардро: Peter Hallward, ‘Reason and revolt: Guy Lardreau’s early voluntarism and its limits’, Radical Philosophy 190, Mar/Apr 2015; Peter Hallward, ‘Fallen angel: Guy Lardreau’s later voluntarism’, Radical Philosophy 203, December 2018, pp. 43–60; по французски собственно их «Ангела»: Jambet C. Lardreau G. Ontologie de la révolution 1: l’ange. Pour une cynégétique du semblant. Paris: Bernard grasset, 1976

viiiХарактерным образом одна из главных книг классика актуальной мысли, постмаоиста Алена Бадью посвящена апостолу Павлу: «Апостол Павел. Обоснование универсализма». Вообще т. н. French Theory имела значительную теологическую компоненту: у Ролана Барта и Мишеля Фуко находим книги о монашестве («Как жить вместе», «Признания плоти»), а у Жака Деррида ряд неотличимых от теологических текстов (см. текст «Таинственное богословие деконструкции: «Вкус к секрету» Жака Деррида»); Рене Жирар был просто-напросто теологом (см. текст «Евангелие как исток и образец разоблачения религии и насилия: к столетию Рене Жирара»), как им был Поль Рикер и является ныне здравствующий Жан-Люк Марион; и т. д. и т. п.

ixАктуальная либертарная политическая теория принимает форму неопатристической теологии: Хардт и Негри, Скотт, Гребер, Мерифилд, Хаким Бей, авторские коллективы «Тиккун» и «Невидимый комитет», Хэрод, Шубин, Цветков считают подлинно подрывной и эффективной либертарной политической стратегией не захват власти, а Исход из Империи в пространство различных форм альтернативной жизни. Притом Хардт и Негри напрямик и буквально ссылаются на патристику. См.: Хардт М., Негри А. «Империя». Скотт Дж. С. «Искусство быть неподвластным. Анархическая история высокогорий Юго-Восточной Азии». Грэбер Д. «Фрагменты анархистской антропологии». Мерифилд Э. «Магический марксизм. Субверсивная политика и воображение». Хаким Бей «Временные автономные зоны». Невидимый комитет «Грядущее восстание». Тиккун «Тезисы о Воображаемой партии». Шубин А. «Путеводитель по прошлому и будущему. Ритмы истории». Хэрод Д. «Освобождение. Создание ассоциации из демократических автономных районов». Цветков А. (под псевдонимом serg mihalych) «Параллельные общества. Две тысячи лет добровольных сегрегаций — от секты ессеев до анархистских сквотов». Как видно из подзаголовка книги Цветкова он тоже напрямик смыкает либертарные и теологические материалы. Любопытно, что Хаким Бей, классик актуальной либертарной мысли, — ангелолог (ему принадлежит отдельное исследование об ангелах). См. текст «Мистика и политика: «Магический марксизм» Энди Мерифилда»

xГреле пишет о «вымученном наследии» своих «мастеров и наставников», которые превратили бескомпромиссный ангелизм — некогда бывший их ангелизмом — в снисходительную светскость: «я злюсь на них … за то, что они больше не летают» (103).

xiКультура, воздвигавшая мегалиты, и имевшая очаг зарождения и центр, как предполагает Греле на основании ряда цитируемых им в книге текстов, в Бретани.

xiiПровал — отдельная тема книги: радикальный провал есть шифр души, в провале есть благодать (76–77); трагедия есть субъективированное знание того, что мы всегда проваливаемся, но притом провал может быть благодатью (82). — Это, по-видимому, надо иметь в виду при квалификации результатов мегалитизма — христианства — маоизма как провалов.

xiiiГреле буквально и напрямик пишет об ангельской жизни, что уже само по себе создает возможность интерпретировать его «Теорию» как теорию монашества, всегда ведь себя понимавшего как попытку ангельской жизни.

xivПредельно упрощая: лодка и море — примеры искусственной и природной сторон мира не в смысле мира сего, не в смысле Империи.

xvМир — бордель: из него нужно, должно, необходимо уйти — в море. Слишком понятно, что «море» — вариация «пустыни»: огромное прекрасное пустое нечеловеческое (криптоангелическое) пространство, куда можно уйти из мира-борделя. — Как уходили кельтские и северорусские святые монахи-мореплаватели и любимые современными либертарными авторами пираты (что я считаю достойным критики, каковой здесь не место, однако). У Греле (мыслителя-моряка, мыслителя кельтской Бретани) это, очевидно, аскетическая практика, анахоретского (одиночного) типа («Теория одиночного плавания»). О плавании в море как форме поиска рая много пишет Ямпольский в «Книге рая». — Из борделя нужно уйти; например, в море. — В море/пустыне — огромное бескрайнее пустое пространство для зарождения и культивации Альтернативы, включая максимальную — ангельскую жизнь. Часто уходили в горы; кажется чаще — в леса, например русские «пустыни» — в лесу (к морской метафоре: Цымбурский, исследую свою островную метафору, обнаружил, что русские рассматривали свою огромную лесную равнину как море, где располагаются острова монастырей, городов и пр.). Этот традиционный образ исхода в лес реактуализировали Торо и Юнгер. — Метафора «борделя» и классична, и крайне удачна: не надо, не должно, странно годами оставаться в борделе, воспроизводить его мерзостное существование под предлогом, что мол «надо спасти мир/бордель». Если ты не можешь мир подлинно спасти, т. е. уничтожить и освободить всех причастных к нему от существования в нем, то это просто ложное оправдание воспроизводства борделя (клиентом ли, администратором ли, обслугой ли). Скажем, освободить рабов означает все же освобождение реальных людей из рабства, а не бесконечное оставление всех в рабовладельческой системе (что в реальности означает ее поддержку и воспроизводство) в мороке ее за горизонтом ожидаемого краха. Что такое «спасти концлагерь»? — в максимуме: уничтожить его и освободить всех его пленников (и всех его работников от совершения ими зла), а до этого: сохранение себя, неучастие в воспроизводстве концлагеря насколько возможно, сопротивление ему насколько возможно, бегство, если оно возможно. Но никак не продолжение работы в концлагере под предлогом «антигностической установки»; нельзя, не надо, не должно поддерживать бордель, латифундию, концлагерь, мир сей: и это не «гностицизм», как и деятельность сутенера, надсмотрщика над рабами, охранника концлагеря, не «антигностицизм», не «теодицея» (подлинной теодицеей было бы уйти из мерзостных систем и здесь-и-сейчас практически показать, что в мире можно жить не в режиме борделя/латифундии/концлагеря). Подобную логику и метафорику неправильно называть «гнозисом» (и в позитивном, и в негативном смыслах*): это некоторая общая политическая форма Исхода, религиозно оформленная в очень разные «духовные традиции» (концепт Хоружего: сообщества духовных практик, т. е. культивации предельных социо-, антропо-, онто-альтернатив). Либертарная политика может осуществляться в множестве форм от индивидуального исхода до «революции»: и проблема с последней не только в том, что мысль о ней часто становится способом разрядить либертарный импульс в иллюзорное будущее и так принять не-либертарное настоящее, но и в том, что те «революции», что удались, воспроизвели и интенсифицировали кошмар господства и насилия, меняя что-то лишь символически (переименовывая, переучреждая, интенсифицируя все те же старые структуры господства и насилия: как если бы восставшие в концлагере не покидали его, а захватив власть в нем продолжали бы его инфернальную работу): захват власти есть захваченность властью. Между тем стратегия Исхода решает обе проблемы: он свершается здесь-и-сейчас (т. е. не отбрасывает либертарный импульс в иллюзорное будущее, а реализует его: нечто максимально антигностическое), и свершается он (в духовных традициях) как направленная деструкция самих логик, паттернов, структур господства и насилия. Известную ходячую левую критику религии нужно перевернуть: это как раз левые слишком часто откладывают перепад царства необходимости в царство свободы, примиряясь тем и так с настоящим, тогда как духовные традиции реализуют чаемое Царство здесь-и-сейчас — и не символически (переименованиями и пр.), а трансформируя самые установки сознания, паттерны поведения, социальные структуры, что есть «революция» не как захват власти (захваченность властью), а как фундаментальная трансформация своей реальности. Жизнь вне и без власти — и вплоть до ангельского образа жизни, жизни в чаемом Царстве здесь-и-сейчас, понимаемом вполне конкретно и материально как комплекс определенных социальных и аскетических практик (трансформирующих здешнюю социо- и антропо-реальность в чаемое Царство: ангельская жизнь). Праведно жить, не воспроизводить зло нужно здесь-и-сейчас: уйти в пустыню, лес, горы, море.

*Я никак не касаюсь в основном тексте гностицизма, имеющего быть одной из главных тем, концептов, образов книги Греле (52–54, 61, 64, 74, 82, 99, 116–117 и др. стр.) — и вот почему не касаюсь. — Романтика ереси (см. у Греле — (10–11) и др. стр.) мне представляется модерным пороком. На деле ортодоксию любой традиции (религиозной, философской, исследовательской) следует на лифшицианский манер понимать как классику, как отточенное несколькими поколениям лучших умов данной традиции классическое решение той или иной проблемы, где «ересь» обозначает отброшенное неудачное решение. Даже и политически ересь никак не может играть роль символа бунтующего мышления: напротив, большинство ересей поддерживались если не прямо инспирировались (монофелитство, иконоборчество, др.) Империей. Лишь в модерне с «ересью» начали играть как с романтическим обозначением буржуазного индивидуализма, иллюзорно компенсирующего унификацию и стандартизацию модерной цивилизации. О гностицизме конкретно надо сказать следующее. В огромной доле «гностицизм» именует нечто вроде «другого христианства». Когда хотят консервативно обругать нечто в (пост)христианской истории, его от христианства отделяют и именуют гностической ересью (случай Нилуса, Тихомирова, Гумилева, Фегелина, Маркварда, Безансона и мн. др.); в зеркальной ситуации, где ортодоксальное христианство само выступает пейоративом, гностицизмом именуют то, с чем хотят солидаризироваться в указанной истории против ортодоксального христианства (случай Юнга, Евлампиева, Греле и мн. др.). И то, и то кажется мне бессмысленным, см. текст «Каббалисты-анархисты, гностики-коммунисты, хилиасты-социалисты» — в особенности завершающее его «Приложение о (нео)гностицизме». Почему Греле не гностик, несмотря на самоквалификацию как гностика? 1). Из-за ангелологии: ангелы в гностицизме в лучшем случае нейтральные, а часто просто дурные персонажи, держатели того мира, из которого следует спастись. В ортодоксии же ангелы выступают как максимально позитивные фигуры: Бог творит благой мир, и это извечное — и грядущее — совершенство мира и символизируют ангелы; но ведь Геле как раз позитивно задействует концепт ангелизма. 2). Но разве, спросят, не гностичен ли по существу дела путь Исхода из мира? — не гностично ли само монашество? — нет (хотя многие его исследователи, например Мейндорф и Хоружий, критиковали мощную гностическую тенденцию внутри христианского монашества), поскольку монашество есть ни что иное, как утверждение возможности — и буквальная ее актуализация! — ангельской жизни здесь-и-сейчас. Не бежать из реальности, не пассивно ожидать наступления рая в посмертии или после Конца истории и т. п.**, но здесь-и-сейчас жить как ангелы: на самом деле это антигностицизм. Политически в том числе, ибо, как показывает французская политическая ангелология, стратегия революционного захвата власти недостаточно радикальна: она есть на деле симптом захваченности властью, а от власти вовсе нужно уйти, освободится от нее радикально. И именно таковой была классическая патристическая политическая теология — теология Исхода из Империи в Пустыню, т. е. в пространство здесь-и-сейчас ангельской жизни, переизобретаемая ныне актуальной либертарной политической теорией (см. примечание выше). Не просто мир (как Космос, а не Империя) сущностно благ и спасаем потенциально, но эта благость актуализируема здесь-и-сейчас: максимальный антигностицизм.

**Греле пишет: мирозатворение отказа от мира, с(п)екуляризированное одиночество, буржуазная самодостаточность «я» — все это сердце западной философии и самая разнузданная светскость (самая мирская вещь в мире) (99).

xviТут читается вместе: спекуляции-махинации, спекулятивность мысли, спекулярность-зеркальность, секулярность-светскость. Не берусь комментировать сложную игру смыслов, развернутую в книге вокруг этого концепта; Греле, например, пишет о спекулярности, предшествующей миру, о секуляризации этой спекулярности (63–65) и т. п.

xvii«Легко убедиться, что религиозность минималистская во всех своих характеристиках не содержит ничего «человеческого, слишком человеческого». В основе данной формы религиозности лежит, по сути, единственное положение, скорей даже не религиозное, а философское: положение о нетривиальной онтологии реальности. Нетривиальность онтологии выражается в наличии того, что в философии именуется обычно немецким термином ontologisсhe Differenz, онтологическая разница или онтологическое отстояние. Имеется в виду различие между сущим и бытием или, что приблизительно то же, — между бытием эмпирическим и бытием как таковым. Разум, будь то земной или внеземной, не может не прийти к этому различению. Но тогда, по логике вещей, разум не может не создать и конструкт Иного Бытия. В качестве прямого следствия своего определения, данный конструкт будет заведомо обладать приоритетом и превосходством по отношению к эмпирическому бытию — и в совокупности это означает, что разум окажется наделен религиозной сферой минималистского типа» — С. Хоружий «Внеземные цивилизации и религиозное сознание: к постановке темы». Такая минималистская религиозность без труда обнаруживается в тексте Греле (= импликация религиозности = импликация духовных практик = ангелизация жизни, эксплицированная в «Теории» Греле).

xviiiТак понимались онтологические предпосылки духовных практики классиком исследований последних Сергеем Хоружим.

xixВ одном из главных своих текстов — «Проекте Фуко» — Сергей Хоружий отмечает несколько раз, что одним из прототипов восточнохристианской духовной традиции явилось эпикурейство, философское направление, известное своим материализмом. Как это возможно? — за счет различения практикальности и теорезирования. Как практика, эпикурейство по Фуко-Хоружему изобрело механизм вертикальной трансляции традиции (непрерывную линию учителей-учеников) и закрытое от мира пространство личного общения как среду передачи и развития традиции. Подобным образом христианское монашество, как не раз отмечалось, есть христианизированная практикальность кинизма (см. текст ««Лествица» как кинический, постмодерный, дадаистский текст»). Под углом практик христианство наследует вовсе не стоикам и неоплатоникам (учебниковое общее место), а эпикурейцам и киникам. Итак, суть в практикальности — и под этим углом грелеанство есть неоанахоретство или подступ к нему вне зависимости от своего «материализма». Заметим, однако, что и эпикурейский материализм, взятый как выражение собственной практики, совсем не так прост: его главный концепт — клинамен — есть понятие, аналогичное главному понятию пришедшей к своему теоризму восточнохристианской духовной традиции — энергии паламизма. Эпикурейский клинамен, как и паламитская энергия, есть понятие, ухватывающее неэссенциальный, индетерминированный момент бытия — тот момент, что составляет онтологическую предпосылку практик себя (эпикурейство), духовных практик (исихазм). Так и грелеанский материализм есть, конечно, материализм совершенно особый: этот материализм передается формулой «ничто не есть ничто», т. е. утверждает, что, кроме реальности есть реальное (117): на самом деле это противоположность тому, как обычно понимается термин «материализм». — Т. о. я опротестовываю и гностицизм, и материализм — оба крыла антифилософского ангелизма (53) (такое своеобразное строение ангелизм Греле наследует от ангелизма Лардро, хотя формулировка материализма у последнего критикуется Греле (117). — Я бы сказал, что Греле совершил первый и второй, но не третий такт теологического поворота: дискурс Греле активно задействует теологию, местами не отличим от теологии, но теологическим, однако, не является (а, напротив, квалифицирует себя прямо как материализм, не-религию и т. п.): однако активное задействование теологии, теологический поворот должны быть здесь зафиксированы как дискурсивный факт. Что теория неоанахоретства создается как «материалистическая» знаменательно само по себе: что ординарный теолог создал бы что-то такое было бы понятно (хотя характерно, что таковой теолог не появляется), но что она создается в рамках «материализма» есть знамение. См. текст «Жижек и теологический поворот». — «Я измышляю фикции»; ангелы, благодать, икона — это все важные грелеанские мыслеобразы: речь тут идет, разумеется, не о вере или неверии; речь идет о использовании этих иыслеобразов в определенной экзистенциальной и политической стратегии; позднесовременный субъект не верит ни во что, но эти мыслеобразы: ангелы, благодать, иконы — их оказывается возможным использовать, реактуализировать, ценить, очароваться ими — и спрашивается: не служит ли эта структура: ценность-(еще)-без-веры-в-нее (чистая очарованность ценностью) — базовой структурой всякой возможной веры? — Не в вере или неверии в ангелов и благодать дело, а в сладости, красоте, ценности этих мыслеобразов, в их уже-без-веры-использовании в своей жизни, практике, мысли и пр. — Пусть те или иные мыслители второго такта теологического поворота говорят о «материалистической апроприации теологического»: важнейшим тут на деле является возрождение теологической имагинации, сила и ценность теологических мыслеобразов самих по себе, так что эти сила и ценность мыслеобразов без веры в них есть уже ядро (грядущей/бессознательной) веры (внутренняя очарованность, внутренний выбор — не воли, но желания — плененность этими мыслеобразами). — Рассудком мыслитель может продумывать «материализм», но важнейшим оказывается, что его разум уже захвачен теологической имагинацией, то есть чем-то вроде пред-веры.

xxПолитико-теологическая потенция Моря: оно — стихийная свобода, исключение из Номоса Земли, как формулирует в одноименном труде Карл Шмитт, автор «Политической теологии». Земля поделена между суверенными государствами, чью природу (суверенитет) как раз описывает «Политическая теология», а Море согласно «Номосу Земли» «свободно от государственных образований и не подчинено никакому территориальному верховенству», т. е. являет собой исключение из шмиттеанской политической теологии )имеющей центром проблему исключения), предоставляет пространство для некоей альтернативной политической теологиии некоей альтернативной геополитики. Эта гипотетическая альтернатива, эта политико-теологическая потенция Моря бессознательно (?) актуализируется Греле как ангелизм. В Море уходят пираты (делая из своих кораблей «автономные зоны» согласно ангелологу Хакиму Бею), в Степь уходят казаки, в Пустыню, Лес, Горы уходят монахи (но и разбойники, аутсайдеры разного рода) — уходят для жизни вне пространства, описываемого шмиттеанской политической теологией суверенитета: Град Ангельский воздвигается вне юрисдикции Номоса Земли. Так и юнгерианский Ушедший-в-Лес имеет себе парадигмой правовую реальность изгнания, исключения, объявления вне закона: Ушедший-в-Лес, анарх есть тем самым анти-шмиттеанский анти-суверен, а Лес есть пространство за пределами шмиттеанской политической теологии; интересно, что Юнгер противопоставляет Лесу — Корабль: тут надо сказать, что грелеанская лодка в качестве финистера одиночки-анарха подпадает, разумеется, под юнгерианскую категорию Леса, а не Корабля. Море Греле и пиратства, юнгерианский Лес, Степь казачества, Пустыня монашества — пространства Исхода с территорий Града Земного, из юрисдикции Номоса Земли, — пространства альтернативной геополитики. — Я обязан этой мысли посвященному «Теории» Греле посту ТГ-канала «Максимилиановские манифесты». — В докладе на Векторах-2025 я пытался представить ангелологию как альтернативную шмиттеанской политическую теологию. — Надо однако сказать, что в поздней современности Исходы в Море, Лес, Пустыню — имагинации, а не правовая реальность: Греле и его лодка очевидно находится в юрисдикции французского государства, как и все моря, пустыни, леса, горы как и все особи хомо сапиенс в поздней современности имеют (должны иметь как минимум) чёткий юридический статус, подлежат учету и контролю (земной шар и его человеческое население поделены без остатка суверенными государствами). Отсюда проблема аутсайда (термин Е. Головина) позднесовременной Империи: его образует скорее совокупность щелей, трещин, периферий, слепых зон и т. п. не очевидных топологических реалий. Исход в эту эпоху не имеет (так ли?) юридико-геополитического измерения (как это было в случае пиратов, казаков и т. п.); так и Юнгер ведь использует некогда правовую реальность Ухода-в-Лес уже только как имагинацию; схожим образом очевидно дело обстоит и с Морем Греле. — Это однако не мешает свершится экзистенциально-социальному Исходу из позднесовременной Империи (разрыву социальной связей, не-мирскому распорядку, обретению финистера, созданию институции и т. п.), который сопровождается имагинациями Моря, Леса, Пустыни.

xxiМимолетное, но важное для меня упоминание образа Империи.

xxiiФормула «одиночный мореплаватель суверенно не принадлежит себе» — итожит ряд антидиалектических пар: активности-пассивности, пересечения и пересекаемости, господства над лодкой и лодки над мореплавателем, владения и лишения, отказа от пустоты и отказа от мира, жизни и смерти и пр.; сюда же можно отнести знаковую формулу «есть живые, есть мертвые, а есть те кто уходят в море» (63–64, 71).

xxiiiАнти-: по ту сторону реальности, по ту сторону Империи: аутсайд как мистико-религиозная потусторонность и сознательное добровольное экзистенциально-социальное аутсайдерство — эти два аспекта составляют монашество. Море, Пустыня, Лес, Горы придают этому концепту геофилософскую, геополитическую, географическую конкретность. Впрочем по Ларюэлю «не минорит находится за пределами мира, а мир находится по ту сторону минорита», и даже скорее «минорит антериорен миру».

xxivЕсли некогда монашеская Пустыня возросла и окрепла в альтернативе разрушающейся Империи, то не маячит (морская метафора) ли в книге Греле перспектива некоего кибермонашества, призванного возрасти и окрепнуть в альтернативе гипотетическому киберпанкианскому разрушению позднесовременной Империи? — этому и ряду смежных тем был посвящен мой второй доклад на Векторах-2025 под названием «К перспективе постиндустриальных монастырей».

xxvЕсть, однако, концепты и образы, активно присутствующие в классическом монашестве, — ангел, благодать, икона. Но и тут эффект тот же: помещенные в новое концептуальное и имагинативное окружение, они отчасти сами становятся новыми концептами и образами и как таковые дают ключ к понимаю классического монашества.

xxviКонец мира, конец света, эсхатологическая институция, устройство светопреставления, девайс Судного дня, обустройство жизни после Конца истории — ангельской жизни.

xxviiДеррида — критик «стихийности», «антиинституализма» «революции 1968 г.»., на основании «Что делать?» Ленина утверждает, что нужна не борьба с институтами, партиями, не утопия неинституальности, а борьба за противо-институты: ларюэлиански/грелеански можно было бы сказать: анти-институты. Это, как говорит Деррида, постоянный мотив его философии: не спонтанность, дикость, непосредственность нужны, а замена угнетающих, насильственных институтов на противо-институты. Нужны противо-институты для противодействия институтам частных интересов и частной собственности. См. указанный выше текст о Деррида.

xxviiiНапомню, что, когда ангел пришел к Пахомию, он дал ему устав.

xxixТипичное описание встречи с Божеством и понимание всякого другого под Его образом: паника и ликование приличествует встрече с бесконечным — приличествует встрече вообще, ибо существует только встреча с другим, а единственным другим конечности является бесконечное (58). Притом финистер есть окцидентированное (оказия благодати + акциденция) соприсутствие канонической встречи и ужаса, который она вызывает.

xxxСм. выше «юридико-геополитическое» примечание.

xxxiНе становление Бретани одним из государств, а независимость от пространства и логики государства: образ восстания, что не уподобляется тому против чего направлено, а радикально выходит за его пределы.

xxxiiПозднесовременный культ мобильности, движения, скорости, туризма, переездов и пр. — эффект неолиберализма, охватившего всю Землю движения капиталов, товаров, рабочей силы: этот культ маскирует темную реальность трудовых миграций. Свобода перемещения туриста, обеспеченная тратой заработанных им денег, есть фасад ужасающей антимигрантскую политику кошмарной «свободы» перемещения трудового мигранта, вынужденного в поиске заработка перемещаться по лицу земного шара. «Туризм» и «терроризм» (как мы знаем, болезнь, получившая особое распространение среди мигрантов) суть зеркальные концепты «Теории» Греле. Нелегального трудового мигранта, с риском для жизни перемещающегося к местам «дерьмовой работы» на небезопасных плавсредствах, зеркалит серфингующий по глобальному житейскому морю «цифровой кочевник», профессионал «бредовой работы», сделавший туризм свой формой жизни. Необходима апология и теория жизни на одном месте, если не затворничества. Не двигаться в мире мобильности; затвориться от мира и его движений. В сущности «Теория» Греле и есть такая апология и теория, хотя его место затвора (лодка) мобильно. Среди первых ростков раннехристианского аскетизма находим форму затвора у себя дома.

xxxiiiВ «Книге рая» Ямпольского тоже есть антиделезианская линия. Там же находим аналитику монастыря как парадоксального неподвижного места, являющегося высшей формой движения к недостижимому — раю. Монах в келье имеет место непрерывного движения в рай.

xxxivТак пишет Греле и я тут не могу не заметить всем очевидное: это всё-таки далеко не единственная причина заниматься зарабатыванием денег (сам Греле зарабатывает моряцкой, портовой работой).

xxxvПовторюсь, я очень многое пропускаю, например: «манация» (монос — один, фигурирует в «монастыре») существует лишь как антис(п)екулярное зеркало, предоставляющее взаимное соответствие иманенции и трансценденции, на основании которого производится реальное реальности (116). Мы помним, что как реальное реальности определялся человек в качестве антонима миру, а как одновременно ни имманентное, ни трансцендентное определялось реальное в качестве антонима реальности миру. Боюсь, мой текст совсем не передает сложной красоты мысли Греле. Меланхолия — реальное; субъект — реальное реальности; мысль — реальность реального; мир — реальность.

xxxviВеликий марксистский мыслитель Вальтер Беньямин, внесший один из главных вкладов в политическую теологию, в «Теолого-политическом фрагменте» утверждал, что мирской порядок выстроен на идее счастья, что, однако, ведет к вечной гибели, что цель политики и истории — счастье, а ее метод — нигилизм, и что, напротив, мессианское Царство не есть цель истории, а есть ее конец (где конец — противоположность цели). Возможно, Греле в пассажах о счастье и нигилизме имеет ввиду и Беньямина (известного как автора пассажа о «ангеле истории»), но вряд ли Джемаля, другого великого политического теолога, видевшего в «счастье» средоточие мирского. Как и Хоружий, Джемаль видел противоположность монотеизма в пантеизме (в утверждении, что все есть все) и пантеистическое «океаническое чувство» единства со всем существующим (117) считал чисто языческим (где язычество — наименование сакральной Традиции, согласно Джемалю, заключающейся в поклонении Иблису, Мировому Существу, а не Богу пророков). Джемаль бы и в грелевианском определении материализма «ничто не есть ничто» (117), как мне кажется, увидел бы свое определение монотеизма. Чем-то своим показались бы Джемалю пассажи «Теории» Греле о субъективации, крупицах света и восстании против мира — он ведь, собственно, и писал о субъекте как носителе, вложенном Духом в «глину» Своей крупице, в силу чего субъект и может поднять восстание против мира. Так и пассажи о несущих в себе мир женщинах/матерях (вообще, как понятий, а не конкретных субъектах) были бы признаны им как нечто, что утверждалось им самим. Отличие: предлагавшийся Джемалем путь быть тоже путем Исхода, но его финистеры были не одиночными, а коллективными: предлагалось уйти из Общества, от коллективного Фараона (социально-политической проекции Иблиса) в общины, братства, чья сеть могла бы стать альтернативой миру и основой восстания против него. Хоружий вслед и в развитие (нео)патристической политической теологии исследовал восстание против мира в форме Исхода из Империи в как одиночные, так и в коллективные финистеры исихазма. — Эрмитажи, исихастерии, кельи, столпы — примеры одиночных финистеров.

xxxviiКак василидианскую аттестую Бретань Греле я, а не Греле. Василид — великий мыслитель, кажется, впервые четко и ясно сформулировавший то, что после станет известно как христианская негативная теология, чьим величайшим учителем станет Дионисий Ареопагит, известный и как величайший христианский ангелолог. Василидианство — мой способ выделить в гностицизме то, что мне представляется истинным (ортодоксально-христианским, в частности): интуиция, что есть прекрасное, истинное, благое Неотмирное, чуждое миру и на фоне здешнего бытия — несущее Божество. Божество есть нечто, не имеющее отношение к миру сему, предшествующее и превосходящее его (мир здесь надо понимать как мир сей, а не мир-творение). А впрочем проще еще раз процитировать: «не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего» 1 Ин 2:15–16: не от Отца, но от мира.