на наш Телеграм
Ангелологические маргиналии к сборнику эссе американского либертария
Любой акт чтения индивидуален: текст может быть как-то понят только вот этим конкретным читателем, с определенным бэкграундом и в определенном культурном поле, эпохе и т. п. Я не проговаривал бы эти очевидные вещи, если бы этот текст был обычной рецензией, откликом на книжную новинку. Но этот текст даже не пытается быть рецензией: я хочу не рассказать о книге, а зафиксировать то, что показалось мне важным — и под специфическим углом зрения. Итак, предлагаю вам не рецензию на только что вышедшую книгу «На пути к единодушию» (Эгалите, 2024) — сборник эссе и стихов Пола Гудмана (1911–1972), прозаика, поэта, политического мыслителя, классика гештальт-терапии, значительного автора либертарной мысли второй половины XX в., — а лишь ряд политически-ангелологических маргиналий к этой замечательной книге.
Даосизм, кинизм, патристика, славянофильство
Даосы и киники (анархисты древности, см. наш материал «Исихазм и анархизм») развивали свое либертарное мышление, используя оппозицию естественность/закон. Фюсис (естество) одних и дао других есть принципы свободного распускания, разворачивания бытия изнутри него самого, как его внутреннего, собственного, свободного акта — противопоставленного не-естественному, внешнему насилию власти, закона, государства. Бытие как таковое есть благо, мир, свобода в своих базовых — ангелологичиских, изначально совершенных — настройках, бытие в своих истоках и основах доброкачественно; зло же есть лишь подавление естественности добра.
Важно, что и кинизм, и даосизм суть религиозные философии, мистико-аскетические движения. Киники — монотеисты, критики многобожия, аскеты, предвосхитившие юродов и монахов христианства (см. наш материал «Лествица» как кинический, постмодерный, дадаистский текст»). Даосы же, как всем известно, — создали одну из самых глубоких, прекрасных религиозных систем, духовных традиций.
Один из важнейших сюжетов в истории христианской теологии — тема свободы, движения тварей. У Оригена первичное совершенство тварей нарушается их свободным движением, которое тем самым приравнивается к греху. У продолжающего мысль Оригена свт. Григория Нисского свободное движение тварей уже благо, но привативное: как условие бесконечного устремления к бесконечной благости Божества. У прп. Максима Исповедника, продолжающего мысль Оригена и Ниссийца, свободное движение тварей уже само по себе есть благо: твари созданы Благим Творцом как свободные движения актуализаций их естественных логосов (φυσικοὶ λόγοι). Свободное изнутри становление тварей есть актуализация их естественных логосов, совпадающая с соединением с Божеством. Естественный логос есть божественное излияние-действие-воление о твари — ее смысл и суть, движение актуализации которых, движение к которым и есть сама тварь, ее жизнь, ее существование. Становление твари собой, ее свободное самооосуществление есть соединение с Богом, актуализация божественной истины о ней — эту парадоксию эксцентрической самости тварей (имеющей себе центр-суть-истину не в себе, а за онтологическим горизонтом, таким образом что тварь есть свободный скачок от ничто к своему логосу), достигаемой в свободном движении, парадоксию совпадения свободного изнутри самоосуществления твари и божественной воли-попечении-истине о ней, совпадение естества твари и сверхъестественных энергий (чрезвычайно характерно как у исследователя восточнохристианского мышления Хоружего процессы обожения тварей, эффекты соединения тварей с божественными энергиями описываются в синергетических терминах самоорганизации, спонтанной генерации свободных структур, структур хаоса) улавливает концепт естественного логоса.
Притом тут нет никакой запрограммированности: тварь есть свободное движение, что создает возможность несовпадения образа существования твари с ее естественным логосом (прп. Максим различает тропос и логос: тропос есть собственный образ свободного существования твари, который может как соответствовать, так и не соответствовать ее логосу; интересно, что в силу указанной парадоксии противоположностью противоестественного состояния выступает собственное говоря сразу сверхъестественное: тварь, имея свой естественный логос за онтологическим горизонтом — в Боге, сама по себе в собственном онтологическом — тварном — порядке есть свободное движение, не преопределенное ни к чему, ведь еще раз — её естественный логос, находясь за онтологическим горизонтом, не предопределяет её тропос, в собственном онтологическом плане тварь абсолютно свободна, но — вот парадоксия — в силу тех же самых причин, она может выстроить свой тропос или противоестественно — не актуализируя свой естественный логос, или сразу сверхъестественно, обоженно — ведь ее естественный логос божественен). Важно здесь ухватить то, что божественная истина тварей и суть их, истоки, основания, глубины, высоты и эсхатологические перспективы тварей, их естество есть благо: логос их естеств божественен.
Отсюда — богословие прп. Максима Исповедника естественной свободы-воли-желания-действия, противопоставленной «гномической», выбирающей. В райской, ангелологической норме свобода есть не выбор между добром и злом (в самой необходимости выбора уже есть принуждение, не-свобода, коль скоро речь идет о необходимости — много веков спустя это максимово различие расцветет в философии Бердяева, христианского либертария), а свободное изнутри распускание естества. Грех же есть пленение, рабство, необходимость, принуждение (Отцы Церкви понимали как тиранию княжение сатаны над миром — см. наш материал «Униженная Божественность и тирания диавола»). Тварь в своем естественном логосе свободно распускается в благо, красоту и обоженность, как семя в растение, если никто не будет топтать росток, подавлять его, оказывать насилие извне.
Старшие славянофилы, возродители восточнохристианского мышления, родоначальники русского религиозного мышления и, через секуляризацию их концептов, русского анархизма и народнического социализма — тоже в свой черед развивали свое либертарное мышление похожим образом (характерно, что Хоружий славянофильское понимание свободы считал тождественным с максимовым пониманием естественной свободы«как самоосуществления в Богообщении, соединении с Богом»). Мир (и как реальность всего, и как согласие/не-война, и как естественное общество — община) есть уже всегда как таковой — благо. Мир в богоустановленных, ангелологических настройках, в режиме естественного свободного распускания, свободного роста своих начал есть благое, мирное, вольное устроение. Такому естественному устроению свойственна соборность, свободное единодушие, изнутри в свободном общении найденное согласие всех: мир есть свободно находимая гармония разных начал, личностей (мир как реальность есть мир как не-война и мир как община).
Нарушает этот естественный — ангелологический — ход вещей насилие, завоевание. Внешняя завоевательная сила подавляет, угнетает мир (во всех трех смыслах), устанавливает не-естественное, насильственное, греховное устроение. Соборность (естественное свободное внутреннее единодушие) сменяется внешней, навязанной завоевательным насилием властью — государством, которое как таковое есть закрепление завоевания, система перманентного насилия одних над другими (см. наш материал «Хомяков как протоанархистский теолог»).
Все это есть истины политической ангелологии: Бог свободно и благо творит свободную и благую природу-естество-мир. Мир как таковой изначально и всегда есть ангельское совершенство, где грех, насилие, смерть, ад — не нечто естественное, врожденное, необходимое, но нечто ненужное, злое, то, чего не было в начале, не будет в конце, чего могло и не должно было быть и чего нет и никогда не было в большой части творения (в ангельских эонах).
Свт. Григорий Нисский: «Не природою, но властолюбием разделен род человеческий на рабов и господ».
Прп. Симеон Новый Богослов: «Премудрый и всеблагий Бог, для бытия в мире сем, создал отца и сына, но не раба и наемника. Ни первый отец наш не был рабом или наемником, ни первый сын. Ибо кому бы они были рабами и наемниками? Рабство и наемничество явились уже после: рабство произошло от вражды людей между собою, по коей начали воевать друг против друга и друг друга порабощать; а наемничество от бедности и недостатков, кои одолевать начали слабейших по причине жадности и корыстолюбия сильнейших. Таким образом и раб, и наемник произошли от греха и зла, воцарившихся среди людей: ибо без насилия и бедности ни рабом никто бы не был, ни наемником. Кому придет желание быть ими, когда рабы и наемники не то делают, что хотят и что им нравится, но то, что хотят их господа? Причиною сего — диавол, злая умная сила, от Бога отступившая».
Естественно, то есть богоустановленно, ангегелологично — равенство, а не власть, естественны те различия,что развернуты в логике любви как отцовство/сыновство, но не в логике господства, вражды и нищеты, рабства и наемного труда.
Все это важно вот почему: в основной оппозиции мышления Гудмана — «естественное общество» / «современное общество» — я предлагаю видеть не «руссоизм» и т. п., а архетипическую черту либертарной мысли как таковой в её мистико-аскетических, духовных истоках. Ту же, что мы видим в даосском, киническом, патристическом, славянофильском мышлении. Это с одной стороны; а с другой, в «естественности» не нужно видеть эссенциализм, предрешенность, предзаданность, коль скоро естественность есть нечто прямо обратное всему этому — спонтанность, свободное распускание: естество=свобода (максимова теология естественной свободы). Естество — в разобранных нами религиозно-либертарных формах мысли во всяком случае — есть добро, и лишь грех извращает его. Притом коль скоро Бог творит тварей (ангелов и людей) свободными, то естественность=добродельность=свобода (свобода естественная, а не гномическая). Во всяком случае, в таком контексте читал Гудмана я; у каждого же читателя свой контекст. Это все же не вовсе произвольное чтение; автор дает к нему ряд поводов.
Страсти
(33 — здесь и далее в скобках указана номер страницы книги, которую я цитирую/пересказываю/комментирую) Первый и основный грех — измена естественному обществу, измена своим природе, сердцу, самости, своему логосу.
(34) Но коль скоро естество=свобода, то эта измена есть отчуждение свободы: свободно воспроизводящаяся людьми система отчуждения их свободы принуждает (против их свободы) людей совершать измену себе (отказываться от свободы). Сама личностная измена тут, личностное участие в измене отчуждено: человек личностно виновен в измене, но не ответственен за нее (первородный грех есть пленение свободы: личностная вина состоит в том, что ты личностно не делал — парадокс свободно отчуждаемой свободы).
(81–82) Машина современного общества, отчуждая естественные силы человека, ставит его в зависимость от себя. Тут мы находим классическое описание образования страсти — отчуждения естественной силы человека — ее извращения и зацикливания — втягивания в него человека, где он становится элементом воспроизводства страсти («страсть» — страдание, страдательное — в отличие от свободного, субъектного — состояние; к страстям относятся такие противоестественные состояния как сребролюбие, властолюбие, гнев, уныние и т.п.). Естественные силы благи; зло есть некоторой особый способ их скручивания, где они направлены против самих себя, вредят самим себе, где свободные благие движения самозапутываются в состояние несвободы и греха.
(41) Даже самое злое, самое насильственное опирается на добрую естественную силу, поскольку все, что существует в принципе, есть совокупность добрых естественных сил. Зло возможно только как извращение добра, паразитация на добре: все, что ни есть в мире, есть добро; в мире сем — добро плененное, извращенное (классическая мысль христианской теологии).
(128) Современное общество (Гудман называет «современным» противоестественное общество, общество принуждения, насилия и т. п.) есть паразитация на естественных социальных функциях, притом паразит (государства, корпорации и т. п.) объявляется производителем продуктов этих функций.
(37) Так, например, воспроизводство принудительных насильственных противоестественных систем во многом основано на извращении-эксплуатации естественного сексуального желания — подавляемого и патологически возвращающегося. Одно из оснований современного общества — гнев и похоть, то есть превратные формы того, что в аскетике называется естественными, неукоризненными страстями («раздражительной» и «вожделевательной» частей души: любая страсть есть противоестественный образ задействования естественной, то есть благой силы).
(38) Такое извращение-паразитация симптоматизирует себя, если не в похоти и гневе, то в безрадостности, унынии, еще одной классической страсти согласно христианской аскетике.
(89) «Под неестественным удовольствием от нынешних социальных наслаждений скрывается глубокая ненависть к этим самым наслаждениям» — еще одно классическое описание греховной страсти.
(91–92) Война есть выход наружу этой ненависти; вообще страсть разрушает человека (очевидный пример — алкогольная, наркотическая зависимости). Гудман де-факто пишет о страстных состояниях на социальном уровне — макрострастях (концепт С. Хоружего, специалиста по восточнохристианским духовным практикам): как страсть разушает человека, так макрострасть разрушает общество; но как страсть есть противоестественный образ задействования благих естественных сил, так и макрострасть есть противоестественный образ задействования благих сил естественного общества.
Богоустановленность властей и иерархий
Ценны, полезны, эвристичны проводимые Гудманом различия между естественными и не-естественными насилием и принуждением: эти различия позволяют верно расставить акценты в целом ряде проблем..
(44–45) Неестественно то, что не позволяет человеческой силе стать живым действием, то есть то, что не позволяет актуализировать естественный логос.
(47–50) Поскольку есть естественные зависимости, иерархии (дети-родители, ученики-учителя, нуждающиеся в помощи – оказывающие помощь etc.), постольку есть и естественное принуждение, власть — принимаемое свободно и радостно, коль скоро речь идет о заботе, помощи, любви, возрастании в силе и свободе, актуализации естественного логоса. Обратное этому принуждение противоестественно, коль скоро не способствует свободной актуализации естественных сил. Как мы уже цитировали: «премудрый и всеблагий Бог, для бытия в мире сем, создал отца и сына, но не раба и наемника» (Симеон Новый Богослов).
Это чрезвычайно важное различие (хотя как будто бы такое простое) для политической теологии. Действительно, консервативное недоумение либертарно-эгалитаной теологией обосновывает себя отчасти на отсылке к здравому смыслу, отчасти на Писании и Предании, гласящих, что власти и иерархии естественны и богоустановлены. Классическим ответом — совпадающим с гудмановским различением — всегда было толкование свт. Иоанна Златоуста на Рим 13:1–1 (см. наш материал «Патристическая теология катехона и ее мистификации»): естественна и богоустановленна различность человеческих состояний, способностей, функций. Отсюда и богоустановленность принципа упорядоченности, распределения обязанностей, то есть «власти и иерархии» — естественных принуждения и насилия по Гудману. Таким образом, естественность и богоустановленность иеархий и властей вполне можно понять либертарно (ведь не только Гудман либертарий, но и свт. Иоанн Златоуст, вместе с толкуемым им апостолом Павлом, не чужды либертарной мысли: они стоят у ее истоков — см. наши материалы «Пять неожиданных книг об апостоле Павле» и «Иоанн Златоуст: Святой Отец по «социально-экономическим вопросам»).
«Кто хочет быть среди вас первым, пусть будет вам рабом» — вот базовое высказывание христианства в свете которого, разумеется, следует понимать и христианские иерархии (ангельские и священические, как впрочем и другие — семейные etc.). Иерархия складывается из служения старших младшим: более того, иерархии и созданы для служения падшему человечеству — иерархия теургов, педагогов и слуг (ангелы суть служебные духи, как и священники суть служители): не искание своего и себе, а самоуничижение, смирение, умерщвление своей воли и желаний, доминанта не на себе, а на другом. Скорее школа чем тюрьма; скорее семья, чем государство; скорее больница, чем скотобойня. И больше: по Дионисию (автору «Небесной» и «Церковной» «иерархий») иерархии суть танцы, движимые экстазами-эросами к Красоте-Богу, возводящие все сущие к Беспредельному Благу, помогающие актуализировать естественные логосы тварей, соединится — в ангельских хороводах — со всем творением и Творцом.
Социально-психологические механизмы воспроизводства современного общества
(69–70) В условиях современного общества естественное насилие принимает превратную форму тяги к катастрофам, пожарам, ураганам и т. п. — к противоестественному разрушению противоестественных социально-психологических построек (см. контент медиа и массового искусства, переполненного фантазмами о разрушении текущего порядка вещей), противоестественному высвобождению из-под них подавленных, извращаемых естественных сил (фрустрация естественных сил заражает — фрустрирует — и естественное сопротивление ей, фрустрируя и само сопротивление фрустрации). (89) Тут один их истоков очарования войной, тяги к войне.
(91–92) Война — превратная форма естественного насилия, выброс наружу той подспудной ненависти, что испытывают пленники современного общества к нему. Это один из многих социально-психологических механизмов воспроизводства современного общества (130 и др. стр.). Например, оно воспроизводит себя в патологической динамике мимезиса и конкуренции (ср. с жирарианской миметической психологией — см. наш материал «Евангелие как исток и образец разоблачения религии и насилия: к столетию Рене Жирара»; ниже мы касаемся и жирарианской темы решения большинством как форма линчевания): фрустрированные подавлением своих естественных сил люди в тревожном поиске верного поведения подражают друг другу, унифицируются, аннигилируют собственные индивидуальные различия (то есть сами угнетают свои естественные силы). Притом подражают они друг другу в конкуренции, во взаимной борьбе, в извращающей их естество гонке за псевдоблагами — в свой черед извращающие их естество: еще одно классическое описание страстных состояний.
(130–131) Другой подобный социально-психологический механизм — идентификация с той силой, что подавляет тебя: пустота и боль компенсируются ощущением значимости, реальное унижение — воображаемым ощущением силы. Это классическое описание работы идеологии: приписывание самого себя к тем, кто тебя угнетает, и тем воображаемое разделение их силы и власти, компенсирующее реальное унижение.
(131–132) Создавая состояние чрезвычайного положения (одна из главных тем политической теории: Шмитт, Агамбен), власть оправдывает свое существование. (132) В этом перманентном чрезвычайном положении, в системе внешнего контроля и власти над ним человек редуцируется к состоянию жертв экспериментов Скиннера: его поведением управляют через систему позитивных и негативных стимулов (наград и наказаний).
(174) Бихевиористская дрессировка порождает более примитивное поведение, чем естественное, свободное, исходящее из своего естественного логоса, а не внешней искусственной дрессировки, которая фрустрирует, примитивизирует душу, мотивы, цели и модели поведения. (173) «Внешняя сила подавляет внутреннюю функцию», «поведение человека более вежливо, энергично и разумно без вмешательства властей сверху»: мне кажется очень точным и верным указание на вежливость (деликатность, нежность, любезность, кротость, мирность-смирение) как на параметр естественного поведения, свободно исходящего изнутри — так же как и постановка ее в один ряд с разумностью и энергичностью (рациональностью и витальностью, умом и жизнью). Понятно, что к чертам психологического здоровья принадлежит рациональное мышление и высокий уровень витальности — но добавить в этот ряд скромность мне кажется прямо-таки гениальным. Элементарная психологическая истина: поведение, вынужденное внешней силой, фрустрирует; здоровое поведение производится изнутри, свободно. Следовательно, насилие и принуждение психологически калечат, а либертарность психологически исцеляет.
(169) Работа, не имеющая внутренних смыслов и целей, совершающаяся в силу ожидания награды (деньги) и страха наказаний (нищета), порождает столь же бессмысленный досуг: бессмысленные удовольствия, безрадостная работа. Нам не доступен режим общественно-значимого досуга, практикуемый естественными обществами (сакральные празднества, соответствующее искусство, философия как произведение свободных «досужих» разговоров и т. п.).
Соборность
(103–104) Перманентное появление тех или иных проблем, требующих общего решения, — естественный процесс, как естественны разные точки зрения, споры, конфликты по их поводу. Однако от этого аспекта естественности нет пути к якобы неизбежным институтам власти, навязывающим нужные-де, но не всеми принимаемые решения. Все проблемы и конфликты разрешимы естественным путем; (94) «определяющим свойством свободного политического действия является возможное единодушие, основанное на общей природе», то есть соборность как свободно производимое единодушие прозывается в русской религиозной мысли. Соборность как конститутивный параметр либертарной политики.
Естественный логос политики — то есть той деятельности относительно совокупности тех проблем, что касаются всех участников того или иного сообщества, — состоит в свободном единодушии, соборности, то есть в принципиальной возможности и настоятельности изобрести такое решение, с каким все свободно согласятся. Сталкиваясь с проблемой, конфликтом миру (все в том же трояком смысле места жизни, согласия и сообщества) вовсе не обязательно переходить к войне, где победители навяжут свою волю побежденным — пусть это и будет происходить в форме выборов. (101) Естественные конфликты естественно, не извращенно решаются не голосованием и решением большинства, а консенсусом, единодушием, соборно — как это происходит в модели естественного сообщества, известной всем — дружбе, полной конфликтов, споров и т. п., но где общее решение принимается единодушно, а не большинством (ведь дружба исключает навязывание решения силой). На этом примере хорошо видно, что решение большинством — субститут реального насилия, на которое могло бы пойти большинство, принуждая меньшинство к покорности (выборы, «общественное мнение», «подавляющее большинство» — жирарианская динамика коллективного жертвоприношения, линчевания — еще один психологический механизм воспроизводства современного общества) — (102) ситуация очевидной ненависти, то есть противоположности дружбе, братству, любви (ангельский собор, конечно, есть изначально и вечно торжествующая соборность, совершенное единство иноприродно друг другу других). Гудман придерживается, как и многие мыслители — среди них нам важно упомянуть Августина, славянофилов, — теории происхождения власти из завоевания: (127) завоеватель-«пират» учреждает государство (во всех его формах от абсолютной монархии до парламентской республики) как систему закрепления и упрочнения своего завоевания, грабежа, произвола.
Единодушие, соборность достигается свободным, внутренним общением, работой по гармонизации точек зрения, изобретения решения проблемы/конфликта, с которым свободно согласятся все. Пример конкретного функционирования соборности по Хомякову — суд присяжных, где все в свободном споре должны прийти к консенсусному решению. То есть соборность-единодушие есть модель, где индивидуальный голос весит больше, чем все остальные вместе взятые: без него все остальные не могут принять никакого решения. Таким образом ценность индивидуального голоса, личной свободы совпадает с ценностью общинности, братства: одно предполагает другое, тогда как в системах насилия и принуждения напротив нет ни того, ни другого (нарушение свободы хотя бы одной личности подсекает соборность во всем сообществе).
(123–124) Естественно приходить к решению тех или иных проблем или конфликтов изнутри, сообща; напротив, ситуация, где людей принуждают к такому-то решению (пусть «правильному»), в высшей степени неестественна, извращена, вредна — подавляет, фрустрирует естественные силы этих людей.
(105) Единодушие эвристично, ибо «творческая сила товарищества превосходит отдельных людей». Соборность — свободно достигаемое единство-согласие, единодушие — есть поэтому форма истины, как и учили славянофилы. Изобретательность каждого, свободная игра актуализаций естественных сил в синергии достигает большего, чем мог бы достичь каждый по отдельности: так находится решение конфликта, изобретается решение проблемы. Так достигается истина.
(95) Если конфликт или проблему не удается разрешить в изобретательном единодушии, то, вероятно, этот конфликт или проблема находится внутри чем-то фрустированных естественных сил участников и блокирует их способность изобретательности. Однако (102) психология и социальная этика отрицает непримиримый конфликт естественных сил, ведь если речь идет о естестве, то оно общее: мирность, соборность — дефолтная (райская, ангелологическая) настройка естества.
(124) Естественная политика разворачивается без внешних принуждающих инстанций, она есть взаимоотношение функций, интересов, индивидов, групп в некотором сообществе, препятствующее насилию кого-либо над кем-либо (то есть появлению власти как таковой, каких-либо институтов и отношения насилия и принуждения), (126) что возможно за счет системы достижения единодушия.
(137) «Анархисты стремятся усилить внутреннее функционирование и ослабить внешнее влияние» — такова общая формула (138–139) вовсе не утопической, а показавшей свою эффективность в разных сферах, культурах и эпохах модели политики.
Милленаризм
Одно из принципиальных утверждений политической ангелологии — изначальное совершенство мира (ангельский собор), открытое к проживанию искупительным подвигом Христа и падшим творениям: ангельскую жизнь можно и должно вести здесь-и-сейчас.
Конкретная политическая форма ангельской жизни — Исход из Империи в Пустыню, Исход из мира сего, из пространства государств, власти, насилия и принуждения вообще в пространство альтернативных политий. Именно такова неопатристическая политическая теология (см. наш материал «Неопатристическая политическая теология: Исход из Империи в Пустыню»), и, что кажется чрезвычайно интересным и важным, такова и совпадающая с ней актуальная политическая теория (см. наш материал «Дюна: единобожие как активатор политического воображения и революции»). Не нужно дожидаться революции, всеобщей забастовки, техносингулярности и т. п. Не нужно их даже желать и пытаться совершать, ибо все это категории «прихода к власти» (Гудман), т.е. не-исхода из пространства власти. Тогда как нужно отказаться от систем власти как таковых — все это мирские, греховные категории: нужно здесь-и-сейчас учредить пространство, освобожденное от власти вообще, совершить Исход из современного общества в естественное. Гудман доставляет к указанным политическим теологии и теории несколько важных этико-философских и социально-психологических элементов.
(42–43) Гудман, по собственному признанию, не утопист, а милленарист: вот, что в его мысли кажется чрезвычайно ценным; свободный дух опирается на естественные силы в себе, опирается на то именно, что будет основой грядущего свободного общества — (63) естественные силы, ныне подавляемые «станут в свободном обществе двигателями индивидуального совершенства и взаимопомощи»: это милленаризм, а не утопизм (в смысле откладывания утопической жизни в некое будущее). Это именно политически-ангелологический жест: Царствие Божие, грядущее в Конце истории, изначально уже всегда торжествует на Небесах ангельских, в совершенном, непадшем — оставшемся в естественном состоянии — творении. Эти естественные, политически-ангелологические силы доступны нам здесь-и-сейчас внутри нас — подлинно радикальная либертарно-эгалитарная политика находит свою опору в них. Всегда открыта возможность ненасильственной, непринуждающей, либертарно-эгалитарной благой политики и, соответственно, основанных на ней сообществах.
Политическая ангелология антиутопична, в том смысле, что предлагает осуществить утопию здесь-и-сейчас. Нужно вести речь не об антиутопизме не в смысле невозможности Утопии (такой антиутопизм —«здравый смысл», идеология современного общества), а прямо наоборот — в смысле переставания откладывания её в будущее, в смысле милленаристского утверждения возможности Утопии, совершенной жизни, совершенного сообщества здесь-и-сейчас — эту конститутивную черту политической ангелологии мы находим в мысли Гудмана.
(84–85) «Общество, которое мы желаем, постоянно обитает у нас в душе, хотя сейчас оно и скрыто» — вот формула политической ангелологии.
(84–85) Нарастающие, где и как оказывается возможным, актуализации желанного «общества, постоянно обитающего у нас в душе», сделают современное общество бесполезным, нелепым, отвратительным. Нужно небольшими группами (скитами, киновиями — как прозываются такие группы в политической ангелологии) «подвести черту» (совершить Исход) и действовать естественно (ангелологически, вести ангельскую жизнь). Не захватывать власть, а здесь-и-сейчас создавать территории жизни вне власти, вне насилия и принуждения.
(86) Нужно «сразу и без промедлений», здесь-и-сейчас, «направить наши действия, не как утописты, в будущее, а, как милленарии, в существующие братские отношения» — блестящая гудмановская формула. Конкретней говоря (96), «нужно придумать то, что можно реализовать уже сегодня», ведь (104) изобретательное решение конфликта находится под рукой или совсем рядом», ведь «это иллюзия, что для практических общественных проблем нужно много времени, нужно более пары недель или месяцев» — ведь бытие доброкачественно (например, в бесчисленных ангельских эонах уже всегда совершенная соборность достигнута).
(175–177) Нужно не ждать «нового общества», а здесь-и-сейчас культивировать автономию, расширять зоны свободы. Нужно здесь-и-сейчас совершить Исход в Пустыню (пространство альтернативных политий) и практиковать там ангельскую жизнь (жизнь во взаимном служении, а не господстве, в общем труде и собственности, а не товарно-денежных отношениях и т. п. — такую жизнь Отцы Церкви называли «ангельской» и к ней призывали здесь-и-сейчас обратиться, ведь ее именно и открыл падшим существам Христос Своим искупительным подвигом).
Итак, ангельская жизнь здесь-и-сейчас. Подлинная история, непадшее творение есть совершенство, радость, счастье, ангельские небеса: (111) отсутствие насилия и власти не означало бы отсутствие истории, напротив, оно высвободило бы естественную историю — (112) историю естественных сил, то есть историю актуализаций естественных логосов.
(113) В конце концов, только свободное положительное действие творит историю; насилие, принуждение тривиальны, однообразны, когда как напротив поэтические, героические, святые деяния торжествующе различны, индивидуальны: изобретательность, творчество — суть истории как естественной (не гномической) свободы, свободной актуализации естественных логосов.
Нужно вести не войну, а мир
Итак, не следует воспроизводить власть и насилие: нужно научиться мыслить в принципе вне логики власти и насилия. Нужен на захват власти, а Исход.
(108) Нужно вести не войну, а мир — еще одна блестящая формуливка Гудмана: в ответ на войну нужно ответить миром. Еще одно кардинальное утверждение политической ангелологии: все, что имеет отношение к вражде, все, что описывается логикой войны, принадлежит к демонологии: ангелы побеждают демонов Кровью Агнца, то есть не войной, а кротостью. Мыслить ангелологически означает мыслить вне самой логики вражды: ангельские иерархии суть излияния мирности, втягивающие тварей в мирное устроение (и тем освобождающие их от демонской власти — пребывания в пространства духов злобы).
(113) Если политика, «ведущая мир», серьезна, она непременно революционна: мир не достичь без фундаментальных социальных изменений, коль скоро машина власти и прибыли настроена на воспроизводство себя. Но суть дела в том, что (35–36) попытка реформировать или завладеть этой машиной приводит к созданию субсистемы такого же типа (профсоюзы, партии, революционные государства — те же машины власти).
(175) Тяга к освобождению, к облегчению страданий не ведет к либертарно-эгалитарной политике. Эту тягу слишком легко эксплуатируют демагоги, она слишком легко перерождается в новое рабство: либертарность следует определить не через освобождение, а через автономию. Без автономии энергия свободы принимает превратные формы. Императив освобождения, борьбы завязан на неестественных силах (освобождаются от них, борются с ними, т.е. плетут многочисленные с ими связи), программируя себя на их воспроизводство: тут все происходит в горизонте власти, насилия. Политика подлинной свободы ориентирует себя в горизонте автономии, вне власти и насилия — она тем самым есть политика ангелологическая, фиксирующееся не на грехе, а на изначальном и вечном торжестве совершенства — политика ведущая мир, а не войну. Мыслить, ориентируясь не на освобождение, а на автономию в политике = мыслить, ориентируясь на обожение, а не на борьбу с грехом. Нет ничего плохого, разумеется, в освобождении и борьбе с грехом — но это не высшее, и при забвении высшего ориентировка на них фокусирует нас на зле. Императив освобождения остается в горизонте власти (освобождаются от власти, т.е. центрируются на ней); императив автономии же находится уже за горизонтом власти в пространствах, созданных Исходом, в Пустыне, в зонах автономий, отстроенных от структур власти как в мышлении, воображении и поведении, так и в смысле политического устроения.
(84–85) Сопротивление государственно-капиталистической машине должно носить не вызванной страданиями, отчаянием, зараженный логиками принуждения и насилия, а этический характер (то есть ангелологический).
(132) Коль скоро естественная политика есть взаимоотношение функций и элементов общества, то (124) «приход к власти — изначально неверная точка политических размышлений». Принуждение и насилие (власть) патологичны, неестественны; в силу описанных выше социально-психологических механизмов воспроизводства современного общества (129–133) сама логика «прихода к власти» порочна, в ней естественные цели и ценности аннигилируют в желании стать топ-менеджерами, политиками, начальниками и т. п. В частности, описанный выше механизм идентификации с силами подавления — корень психологии «прихода к власти». Поэтому (132) политическая теория в форме теории маневров власти есть невротическая идеология, т.е. способ мысли, воспроизводящий неврозы, плодящиеся в зонах насилия и принуждения.
Проще говоря, если речь идет о борьбе с принуждением и насилием, то инструментом борьбы не могут быть принуждение и насилие: такая борьба была бы просто способом воспроизвести их. Такова элементарная логика «непротивления» Льва Толстого — прагматическая и реалистическая; характерным образом, ее почти всегда не в силах понять как-либо еще кроме как в форме мазохизма — психологической реалии, вообще многое объясняющей в поведении людей в современном обществе. Или, еще проще говоря, высшая, абсолютная истина заключена в Заповедях блаженств: насилие в ответ на насилие воспроизводит, удваивает насилие, тогда как насилие должно быть преодолено — что естественно, ведь Бог зла, насилия не творил, и изначально зла, насилия не было в райской норме неадшего творения, и нет и никогда не былов в ангельской вечности, и не будет в эсхатологической перспективе. В терминах Н. Лосского «непротивление», этика/политика Блаженств есть политика «абсолютных ценностей» — т.е. ценностей для всех, ценностей, чья актуализация не несет никому вреда — в отличие от «относительных ценностей», которые относительны как раз тем, что суть ценности не для всех, что для кого они вредны (так любая ценность, осуществленная насилием и принуждением, априори относительна; абсолютные ценности в силу абсолютности своей актуализируются мирно, соборно); притом пространство от века актуализированных абсолютных ценностей есть Царство Божье, Царство ангелов, в которое и падшие существа могут войти как святые (притом по Лосскому «идеально совершенный социально-экономический строй должен обеспечить каждому члену общества духовные и материальные условия нормального развития, ведущего к порогу Царства Божия»: ангелологическая политика; очевидно, однако, что так высоко понятая политика может иметь форму только Исхода из Империи в Пустыню, форму автономий — форму ведения мира, а не войны).
Суть не в ремонте или завладении машиной власти и насилия, а в ее остановке — не в захвате власти, а в Исходе: (44) «не обязательно кого-то побеждать», нужно, не имея никаких политических амбиций, просто совершать естественные действия (жить ангельской жизнью), то есть здесь-и-сейчас жить в естественном обществе, насколько это оказывается возможным. Нужно действовать, не пытаясь повлиять на людей, не пытаясь исправить злоупотребления, не из обиды, мести и т. п. — нужно не отражать власть и насилие, не воспроизводит их, а действовать естественно, то есть не-властно и не-насильственно: вести мир, а не войну.
(71–72) Нужно создать «политический вакуум», «плодородную пустоту дао, где тяжелые массы рушатся под собственным весом, а невидимые семена прорастают», нужно совершать (84–85) непрямые действия, создающие условия обрушения системы «под собственной тяжестью, а не путем лобовой атаки» — (134) неповиновение, отстранение, бойкот, неучастие, а лучше и вернее всего — жить в общинах без власти. Нужно не захватывать власть, что не уничтожит, а воспроизведет систему власти, нужно не насилие, которое не уничтожит, а воспроизведет систему насилия, а совершить здесь-и-сейчас Исход из пространств насилия и власти (нужно вести мир, а не войну).
Проще говоря, коль скоро насилие и принуждение (власть) есть зло и грех, нужно просто их оставить: (97) «в естественной этике не существует принципа выбора меньшего из двух зол», поскольку в таком выборе нет опоры ни на одну из естественных сил, а зло так разрослось, что выбирать предлагается из двух способов извращения-подавления естественной силы. Выбор из двух пороков нужно отвергнуть и изобрести выбор в пользу добра.
Интересно, что тут ситуация четко описывается в терминах теологии гномической и естественной свобод: подлинная, не падшая свобода есть движение естества, свободная изнутри актуализация естественного логоса. А извращенная грехопадением свобода есть свобода, вынужденная выбирать из разных возможностей, вместо того чтобы, что просто естественно, свободно изнутри себя распускаться.
Конкретно политически это означает, с точки зрения Гудмана (98), неприемлемость тактики народного фронта (блока с «меньшим злом»), критической поддержки («меньшего зла»), программы минимальных требований (уступок «меньшему злу») и т.п., поскольку подобные политические действия суть формы подавления той естественной силы, что могла бы побороть и меньшее, и большее зло. Между кругами ада нужно выбрать рай.
Ясно, что тут разверзается бездна самых различных вопросов и проблем: (99) конечно, нельзя просто бездействовать — это означало бы пассивную поддержку большего из зол. Тогда как все дело в том, чтобы из двух зол выбрать третье добро — изобрести это третье, задействовав подавляемую двумя злыми силами альтернативную им, естественную силу.
(100) В крайнем случае можно отступить, оставив вопрос открытым. Но лучше и вернее всего вести работу изобретательного единодушия с его синергетичским эффектом превосхождения возможностей отдельных индивидов: работа соборности изобретет-откроет, как нужно поступить. То есть первоочередной политической задачей выступает создание самого пространства, где можно было практиковать изобретательное единодушие, соборность — создание соответствующих сообществ, автономных зон, территорий актуализаций того сообщества, что всегда таится у нас в душе. Коль скоро, соборность, изобретательное единодушие есть определяющее свойство естественной политики, то необходимо сначала создать само пространство соборности — то пространство, где только и возможно изобретение решений конфликтов и проблем.
Любовь и свет
(70–71) Война, понятно, есть противоестественное насилие — убивающее, калечащее, принуждающее, укрепляющее подавление и принуждение. Но как естественное насилие извращается в противоестественное, так и не-насилие имеет свою превратную форму — противоестественное доктринальное ненасилие — сдерживающее, то есть подавляющее естественное насилие, то есть не являющееся формой актуализации какой-либо естественной силы. Что же такое естественное не-насилие и какие естественные силы оно актуализирует?
Подавление естественных сил делает всех нас пессимистами, циниками. И поэтому еще и еще раз: ангелологическая истина состоит в том, что мир изначально совершенен, прекрасен, благ. Добро это норма, естественный логос каждого сущего — добр. Следовательно, любая проблема может и должна быть решена естественно, добродетельно, либертарно-эгалитарно, свободно без принуждения и насилия, мирно, соборно.
(53) Душа свободного человека — душа «Христа или Будды» — творит чудеса. Мы не знаем, какие силы на самом деле таятся в нашем естественном логосе, что подавляется современным обществом. Все мы извратили свои естественные логосы, но все в любой момент могут покаяться, то есть сменить способ своего существования: (38–39) как в Ветхом Завете все виновны, так в Новом Завете все могут спастись.
(70). Не-насилие тогда естественно, когда оно есть позитивное излияние любви, сжигающее гнев, когда оно есть понимание, дарующее свет. Эта любовь, этот свет — сообщество любви и света — таятся в нашей душе всегда, изначально и вечно торжествуя на Небесах ангельских. Их надо высвободить для подлинной освободительной политики — на них ее основать.
В предисловии Кинны мы узнаем, что для Гудмана был важен афоризм Кафки «мы никогда не покидали рай». Стало быть, не совсем произвольны наши ангелологические маргиналии.
(106) В перечисление идеальных либертарных концептов, практик, движений Гудман добавляет и «церковь». (157) В перечисление превратных форм таковых Гудман приписывает и «религия бесполезна».
Упущенные революции
Марк Фишер, продолжая мессианско-марксистскую мысль Жака Деррида (см. наш материал «Таинственное богословие деконструкции: «Вкус к секрету» Жака Деррида»), говорил о хонтологической меланхолии: мы окружены призраками упущенных возможностей, неактуализированных виртуальных траекторий, нереализованных альтернатив. Мы все живем там и тогда, где могла бы, должна была бы быть Утопия. Ангелология — хонтологическая дисциплина: она ведет речь не о наличных сущих («онтология»), а о духах («призраках» — хонтология, призракологика), о том, что за пределами наличного. Но что упущено падшими существами, то изначально торжествует на Небесах ангельских. Хонтологическая меланхолия — это ностальгия не по прошлому, а по несостоявшемуся настоящему и упущенному будущему, по тому, чему не вышло случиться. Но чего нет в наличии, то можно вообразить.
Фишер говорит, что наша проблема не только в том, что мы живем в «неправильной» версии истории (там, где не реализована Утопия), но и в том, что мы не можем представить, вообразить других версий. Нам легче представить конец мира, чем альтернативу капитализма, чем Утопию: наше воображение парализовано. Но ангелология, никогда не бывшая в своих классических версиях онтологией, именно в качестве хонтологии была дисциплиной воображения (см. «Небесные иерархии» Дионисия, главный ангелологический трактат христианской традиции, где воображение — основная тема).
(131) «Скрытая сторона психологии власти заключается в том, что Ничего Нельзя Сделать, а выход из тупика — взрыв» — фиксирует паралич политического воображения, неспособность к хонтологии Гудман.
(159) Мы пленники «психологии упущенных революций». (141) Мы все — наследники последствий упущенных революций, нереализованных виртуальных траекторий, чьи потенции превратились в ресурсы развития системы принуждения, вместо того чтобы ее преодолеть, часто буквально используя их частичные реализации, наработки, а если нет — заполняя ту пустоту, что они оставили, не реализовавшись (вариация на тему зла как паразитации на добре: все потенции реальности благи, но может быть не благо их использование). (143–154) Технократия, урбанизм, проект городов-садов, Новый курс, кейнсианство, синдикализм, профсоюзы, классовая борьба, социология, демократия, республика, свобода слова, честная речь, свободное предпринимательство, свобода, равенство, братство, антирасизм, пацифизм, Реформация, Просвещение, популярная культура, всеобщее образование, сексуальная революция etc. — все это, явившись как альтернативы системе принуждения, стало в своих превратных формах ее элементами, модернизировало и укрепило ее — поскольку не реализовалось как революция, как слом системы.
(151–156) Актуальная либератарная программа должна вместить ныне конфликтующие между собой и эксплуатируемые системой принуждения все эти элементы: свободу и равенство, веру и науку. Крах одного из подобных элементов приводит к краху всех: ослабление социальной справедливости подрывает свободу; подрыв свободы подрывает научную и религиозную автономию. Все эти элементы должны реализовываться, поддерживая друг друга, иначе они обречены иронически обращаться в свои противоположности. Мне важно, что среди них названы «религия» и «церковь» — редкость для либертарного автора.
Консерватизм
В предисловии Кинны мы встречаем (14) аттестацию Гудмана не только как либертария, но и как «великого культурного консерватора», и узнаем, что его квалифицировали как реакционера за концепцию естественного общества, не стыкующегося якобы с любимой в среде левых установкой социального конструктивизма. На что (21) Гудман отвечал утверждением тождества естества, свободы и потенциала: естество актуализируется в истории — институты принуждения угнетают потенциал естества, когда как свободно вместе созидаемые противоинституты реализуют потенциал. Иными словами, социальный конструктивизм только и возможен за счет того, что естество есть как свобода и потенциал — как набор потенций, свободно актуализируемых или извращаемых. Притом извращение есть именно блокирование свободной актуализации (с этого мы вообще начали наш текст).
Тексты Гудмана, как кажется, позволяют вычленить здоровое, естественное, либертарное ядро консерватизма (параллельно Гудману, в России творил великий марксистский консерватор Михаил Лившиц: «левый консерватизм» — большая интересная тема). Само противопоставление «естественного» общества «современному» напоминает о том, что часто ускользает из сознания левых: нет никакой борьбы с «пережитками, «средневековьем», «прошлым», как нет и никаких гарантий наступления Утопии. Есть наша современность, которая может длиться бесконечно долго и которая не является «уходящими с железной необходимостью в прошлое средневековыми пережитками». Соответственно, опираться на мороки будущего, на уверенность в «пережитости» того, с чем борешься, не следует. Нужно видеть, что речь идет о «современном обществе», и опираться как на альтернативу ему на всегда имеющиеся в здесь-и-сейчас естественные силы. Те силы, которые лягут в основу Утопии, если ей когда-либо суждено будет реализоваться (но ангелология напоминает нам, что эти силы изначально и вечно совершенно торжествуют на Небесах ангельских). В борьбе с «современностью» либертарий оказывается консерватором, особенно в гудмановской модуляции антиутопизма как милленаризма. Гудмановская оппозиция естественное общество / современное общество тем самым позволяет разбить сразу два заблуждения; с одной стороны она освобождает от историцистских/прогрессистских/детерминистских мороков в смысле указания на реализуемость Утопии здесь-и-сейчас, утверждая антиутопизм как милленаризм (против утопизма в смысле откладывания в будущее Утопии,чье достижение-де гарантировано ходом истории): история в своем существе есть альтернативность, стихия свободы (нет её предписанного хода); а, с другой стороны, но по той же самой причине, современность может длиться потенциально бесконечно (нет никаких гарантий, что она как «пережиток» и т.п. канет в прошлое). Мысль одновременно и ангелологическая и максимально трезвая, реалистическая. В противопоставление нарастающему аду нацизма и мировой войны Беньямин в мессианско-марксистском тексте «О понятии истории», имеющем между прочим и эксплицитно ангелологический аспект, писал не только о том, что «изумление по поводу того, что вещи, которые мы переживаем, в двадцатом столетии “еще” возможны, — это изумление не философское», но и о том, что каждая секунда это маленькая дверь, через которую может войти Мессия. История не есть движение по эскалатору или на поезде (не предопределенное однонаправленное движение); каждый момент истории — новое, сингулярное, контингентное событие, каждый раз новый взрыв альтернативности; каждый момент истории может стать совершенством, а может — адом; можно прервать ад в любой момент, переключить на рай — и по той же причине ад может длиться потенциально бесконечно; дление ада, его интенсификация — это не «архаика» (не нечто, чему надо удивляться, что такое «еще» возможно»), а «современность», нечто, устремленное в будущее.
Здоровое ядро консерватизма — установка на сбережение, сохранение, развитие естественных сил. (52) «На самом деле, только анархисты действительно консервативны, так как они стремятся сохранить солнце и космос, животный мир, первичное сообщество», «человек зависим от родной Земли. Мы вечно зависимы от Вселенной, но не от ее правителей», «самые крепкие связи … возникли до формирования эго». Это очень здравое, здоровое, естественное отношение к делу — что и вообще подкупает в текстах Гудмана. Тут нет ни утопизма, ни нигилизма, ни пессимизма: есть ставка на естественные силы реальности, интенция на их сохранение и развитие: консерватизм в высшем смысле слова.
(163) Нам выпало разрушение традиций без создания целостного обществ, сетует Гудман, поэтому совершенствование революционной традиции — по сути консервативное предложение гармонизации, очеловечивания, сохранения и культивации естественных сил. Отрадно прочитать такое у «левака».
Этот консерватизм направлен Гудманом и против некоторых извращенных некогда левых, ныне целиком буржуазных реалий (что, как кажется, является вообще одной из функуий левого консерватизма): (62) «свободная личность», «личное выражение» etc. — идеология современных форм принуждения и контроля, средства формирования субъекта буржуазного общества (все должны стать маленькими буржуа, хоть бы и только в сфере потребления и электоральных процедур).
Впрочем, сам Гудман как классик «новых левых» иногда впадает в то, что с сегодняшней точки зрения кажется типичной буржуазной идеологией. Будем различать здоровый консерватизм как нечто либертарное и нездоровую левизну («болезнь левизны») как нечто консервативное (в смысле обслуживания системы принуждения и насилия). Скажем, мелькающая иногда (87 и др. стр.) акцентировка на сексуальности, конечно, выдает регресс политики к биовласти, ставший ныне повсеместным (благо сам Гудман, как мы уже отмечали, видел, что (153-154) «сексуальная революция» и «вседозволенность» становятся элементом современного, противоестественного общества). Также и гудмановская критика обществ благоденствия, социальных государств теперь не может не видеться как идеологическая поддержка их демонтажа, то есть вклад в леволиберализм как идеологию неолиберализма.
(77) Марксизм-де не работает, коль скоро зарплаты и уровень жизни растут — но вот с 80-х гг. и поныне не растут. Гудман не хотел видеть, что общества благоденствия, социальные государства — продукт остановленной и тем упущенной мировой пролетарской революции произошедшей в форме социал-демократии на Западе и в форме советской модели социализма и национально-освободительных движений на Востоке. Неолиберализм и был следовавшей за ней контрреволюцией, а леволиберализм — ее идеологией, что сейчас очевидно.
(81–82) Таким же образом Гудман промахивается, аргументируя неработоспособность марксизма, указывая на менеджерскую революцию, государственное регулирование и т. п. (де-факто форму социализации частной собственности). Теперь мы видим, что с неолиберализмом все это ушло: критикуя «меньшее зло», Гудман послужил большему.
(83) Поддерживая «социолатрию», марксизм-де оказывается реакционной силой: но мы теперь видим, что без пролетарского давления система вернулась к своим классическим формам: не поддерживает рост зарплат и уровень жизни, разгромила профсоюзы и т. д.
(79) Разумным, однако, кажется видение марксизма как формы индустриализма и т. п. его критика как порождения модерна (современности), как отражении того, против чего он ополчается. Проблема в том, что, не порождая альтернативы, эта критика регрессирует к консерватизму в дурном смысле слова. Упор Гудмана, как и пр. «новых левых», на (77–78) духовном отчуждении, дегуманизации, унификации и пр. оказывается в итоге чем-то вроде тривиального консервативного брюзжания на бездуховность современности, что кажется платой за игнорирование чисто политэкономических определений.
(79): Гудман определяет пролетариат через идеологию (ценности буржуазии плюс незаинтересованность в производстве), отсюда выводя смерть пролетариата (еще одна черта «новых левых», один из главных и вкладов в леволиберализм). Тогда как система наемного труда (политэкономическая реальность вне зависимости от идеологических кажимостей) как была, так никуда и не делась (пролетариат как класс наемных работников был и есть, как и его угнетение, разумеется). Неприятно (110, например) иногда мелькающее у Гудмана кокетничанье своей «эксцентричностью» вкупе с презрением к наемным работникам — чисто (66) «люмен-буржуазная» (как сам Гудман определяет свой класс) черта.
Итак, то, что в текстах Гудмана выступает как наиболее «новолевое», оказалось напрочь консервативным в плохом смысле слова: поддержкой системы принуждения и насилия, вкладом в леволиберализм как идеологию неолиберализма под прикрытием чего-то вроде духовности (типическая черта консервативной идеологии в ее тривиальных формах). А то, что считывалось как «консерватизм» — естественное общество и т. п., — кажется, подлинно либертарно (здесь нужно упомянуть, что сам Гудман хотя и был популярен в «поколении 68 года», в итоге разошелся с ним, то есть проводимое нами различие уже было проведено в самой биографии Гудмана).
Спустя пятьдесят лет после смерти автора все эти черты леволиберализма столь хорошо известны и так понятны, что не составляет труда их просто выбросить. И наслаждаться той подавляюще большей частью наследия Гудмана, что остается ценной и актуальной — я попытался набросать то, что таковым кажется мне.
